— Вся свара вокруг власти: власть — кому? На золотую молодёжь надежды мало — обкомовские вырожденцы, а для спецуры кавардак — возможность оправдать свои зарплаты: живут ведь у кормушки. Кормушка всем распределяет по усмотрению, а там — милиция, еще войска… а кто нахлебники? Спецура? Ни — ни не делают, но слишком много знают. К тому же детки их — «сынки» считают себя нравственно святыми, но балбесы, не прорубают на паркетах ковровые ходы. А людям, людям довольно объяснить, они привыкли хавать то, что скажут. — Константин Маркович рукою в бриллиантовой печатке погладил холку дорогой овцы — невиданной породы зверь с собачьей родословной сопровождал его на студию всегда, как учредителя совета, подпольного миллионера и самца, сумевшего добиться вхожей доли во все номенклатурные дома посредством многожёнства. Докатился до воспитания состава студий идейно — нравственного назначенья. Художественность пострадала. Докаркался до представления себе лихвы — процента с акций по доходам безмерно бедовавшей студии.
Взрывались от износа старые софиты — на театральных осветительных приборах, початых где-то «за гуся», снимались сериалами программы. Власть отыграло среднее звено работников прилавка. Из этих деток получились банкиры, бизнесмены и брокеры валютных бирж.
Жизнеспособность проявили детишки торгашей. Сыночки прапорщиков от весёлых фельдшериц доверились на их охрану. В интересах новой верхушки детей интеллигенции приказано казнить и изводить всегдашним оскорблением предателей народа. Ну, а народу, как и впредь, — назваться фермером и делать вид, что едем, и с каждым годом, — ускоряясь. Чего стесняться, если в торговле всюду — словно на войне, а фермеры ничем не отличаются во всём подлунном мире.
Комфортно возникали роли лидеров в сумбурной неформальной обстановке. В профессию позволили входить без всякого образованья. Сплошным потоком герои с персонажами мазурят по экрану. Ценз отменён на право применения в профессии. Каждый имеет право сказать, что журналист. Все эти реки разрослись наносом такого ила, что море вскоре помутилось. К тому же, единоличный лидер, приставленный тянуть всё на себе, быстро сгорел. Разваливалось дело. Разбитое корыто на отмели мерещилось создателям проекта. Оптимизировать процессы стали двое и в том сошлись, что нужен договор о разделении всех сфер влияния на мелкие сегменты. Один — даёт эфирам интервью, другой — имеет дело с банком. Два лидера. Один другому зеркало подносит и ультиматум предъявляет «я уйду!» Так мобилизовать способности велели психологи и консультанты. Оно понятно, свободный внутренне простой трудяга — психически устойчивей. А несвободный раздвоённый управленец среды интерактивной — ложный тип «мышленья стратегического». Зарплату не платили. Постоянно велели бдеть и опасаться вражьих сил. Политкорректность паранойи с ума сводила. Закончилась косметика. Помаду к контуру не удавалось подобрать. А женщины такого не выносят. Какой то индивидуальный случай: при записи в эфир отслаиваются уста от основного кадра. У гоголевского героя нос ушёл, а у меня в отдельное свечение выносит губы. Установилось прозвище — «вещунья», и суеверие: ею зачтённый текст — трактат на веки. Сначала в форме образа, потом, в причинах связи. По нужным сведеньям и следствия: судьбы разлад. По черным спискам лидеров делили. В гоненьях революции рубили лес. По своенравию и кадры щепотью летели. Кто будет кадры собирать? И порешилось где то: пусть прилягут камнем.
Первопричина — чья то свара. В парилке с толстым веником. Делёж борьбы за всласть усидчивые кресла. И палати. Да просто, не взлюбили все друг друга. Реклама не того пивка. Не там голосовали. Не о том. Горшочком о горшок. Разбита чашка. Удача, что не черепушка!
Интеллигенция сдала народ. И появилось основанье самобичеваться.
Ну что сказать, классический мой брак, такой, как писано в романах с ухаживанием вокруг двух лет. С ним первым я поцеловалась, и вышла замуж за него, и от него моя дочурка. Развод. Он подал иск ко мне, причины не известны. Бойкот молчания упрямый, всемогущий — мне отказались дать в суде к прочтенью заявленье мужа. Фурор и ужас — меня с экрана знает почти что вся страна. Ну, пол страны. Ну, точно, регион и федеральный округ. И гарантированно — область. Город. Троллейбус городской. Детсадовские няньки. Тётки в ЖЭКе. Сквозь землю провалиться. Обратная загрань эфира. Известность. Популярность. Достаточно и клеветы, чтоб все поверили любым идиотизмам. Теперь не выстоять — вся в подозренье, как на ладони жизнь и мысль. Свечусь с экрана. В зеркало взгляну: откуда это осенью цветенье? Возобновился отовсюду приток покоя. Погода тихая. Сентябрь. В огромных клумбах хвастаются канны. Фонтан ещё не выключен. Друг подле друга идут лучи неяркие от радужного света. Неужто ангелы мне подают сигнал, что я жива и не виновна? И недоступно восприятье членения на доли, части, пустоты преткновенья, тупики. Хочу чтобы не наступила расчленённость. Но незначительно сгущается тревога. Стучит в виске проникновение в причины. Ностальгия? Да нет, догадка: негде ночевать. А график съёмок тянет, клубится путь земной и я в его родимом городе одна. Душа дрожит непромысловой трясогузкой. Мне только бы не кануть, не скользнуть с причин произведенья деятельности в способности страдательного состоянья.
— Алё, Москва?! Вы заберёте меня к себе, Литрваныч?
— Нет.
— Почему?
— А я не ректор, я — профессор. Не утвердят тебя.
— Да мне б не утвердиться, а спастись!
Захлопну зеркальце: мне это неподвластно. Повсюду сообщили. Знакомый стиль: ату, — её! Я вылетаю в ступор, как в зазор эмоций: нет бытия и будто ровный штиль. Жизнь словно недоразуменье. Нас разделили? Кто? Меня учила Ира призвуком сопрано: любая пара распадается вторженьем какой то третьей стороны. Чужое вторглось. Посыл нечистой силы. Давненько критика возникла. Давно. Но мной не замечалась. Питалась творчеством. Подстерегли. На зависть и во зло. А под расплату — свеченье в зеркалах. Ответом — сияние. Дай силы. Я стерплю! Дождусь ответов! Спрашивать не стану — не унижусь. Я выжду миги, даже если они дадут ответы через годы. Я буду жить, жить, жить ради того, чтобы открылось, что непорочная душа не может исходить с пути земного клеветою, — и мне откроется. Я знаю. ЗНАЮ! Вот равновесие! Меня учили! Меня воспитывали! Я могу! Пусть я цыплёнок благого инкубатора! В мой обогрев души дышали мастера пути земного — иных уж нет, другие все далече… А эти предали. Но я — жива. Сквозь слёзы, по осколкам, по плоскостям и граням, ухожу: танцую свой полёт эфирным арабеском. Я не карабкаюсь, не прячусь, воспарив на точечной опоре правых пальцев… Стоп. Стопой за убегающей подножкой на последний рейс. Сентябрь — не вечер, это краешек макушки российского тепла. Одни причины и способности страдательны, другие — детельны. Они определяемы. Мне нужно их сейчас определить. За исключением огня всё остальное подвергается уничтоженью. Земля вода и воздух во всяком влажном теле — всё разлагается. За исключением огня. Уничтожение природной теплоты от окружающей среды горенья. Вот и настало испытание душе на прочность тигля. Горенье духа, — проявись.
Я возрожусь! Свеченье в зеркале: догадка. Подсказывают ангелы. Луна и солнце сияют ярче и крупнее в закатах и восходах, чем в зените. Избыть тревогу — не впустить страдание. И не позволить разрушать себя пустым наветам. Отец недаром говорил: «Мы все на фронте. Пропусти вперёд, поднявшихся в атаку лихом. Локтями пусть работают — им туда раньше надо». По линии атаки смерть рассудит, где выбраковка, кто — герой.
К нам — в Берендеи. Там есть народный сход, и божий суд, и ласточки, и сосны в небе. Сгущенье и высушиванье сутей до огня.
Родители плечом не подпирали — не встали «за». В коммунистических системах, ими на заседаньях пережитых, любое расторженье брака де-юре судилось аморалью без всяких рассмотрений и причин. Действительно, ну что это за распорядок жизни: сначала — на подмостки, а потом — в эфир? Была же бауманка, МГУ, в конце-концов — пединституты, а разменять отличный аттестат в угоду Мельпомене — это стыдно. Учиться плохо — дурно, а разменять отличия в ученье на клоунаду — это дурь! Присваивать себе заслуги своих детей — привычка педагогов соцсистемы. Домашний педсовет лукаво извернулся в духе народной мудрости: мы вас не сватали, мы вас не разводили. Прелестно. Им померещились и свадьба, и развод. Мне остаются процедуры. По коридорам государственной системы шурша бумагами, терзая паспорт, мне предстоит пройти с глазами страха и переполненной душой ложной вины.
Спустя всего лишь год разводы станут шквалом, и данные социологии вскричат, что государство потеряло институты брака. Но этот год мне негде было затаиться: экран — это рентген.
Я подняла голову и закатила слезу обратно в глаз. Косметика заставляла держаться. Застеленный ковром июльских ситцев окрестный лес казался просто чёрным.
— Как на таком ветру снимать? — Студийный оператор прогнулся с крёхтом приладить свою сбитую треногу, чтоб привинтить головку керогаза — японский «панасоник» на штатив. Плечо такую тяжесть не держало.
Я МОЛЧУ. В инертный микрофон струятся ветры. Порывом носит шарф. Что я скажу безумцу техники, который слышит мир в наушники и смотрит в диафрагму? Сквозь призмы линз я не струюсь как свет, я млею радиацией. В порталы многоканального вещанья излучаю свет, не радуги, а инфракрасного свеченья. И всё же: в уюте, где я только что была женой и матерью, я знала две заварки как волшебство мирского быта. Заварка в малый чайник, китайский, плоский, без глубины посадки листьев в кромешном кипятке на пагубное дно. Заварка в европейский чайник немецких порцеллановых мануфактур от мейсенских заводов: с высоким воспарением чаинок под крышку с прорезью на вздох. В моём быту, я каюсь, не было меж этих двух восточного и западного быта традиций русского поддува сапогом, в блестящий самовар, стоящий на веранде. Не потому, что не было веранды, а дома не было. Но есть развод — позор публичной личности.
Откуда давным—давно остовы мельничных усадеб, которые питали самовар из талых вод весеннею водою, явились в кадр? Звереет оператор. Кому понадобился этот старый парк в период бешеного дорожания продуктов и новой роскоши эпохи техногена? Если ты можешь ставить на театре и слышима с экрана — снимай рекламу. Вокруг тебя возникнут люди, и станешь ты кормящей мать-Терезой, а если ты снимаешь парки давно забытых мельничных усадеб и у ствола укоренённой столетие назад дворянской прихотью секвойи витийствуешь о смыслах бытия, то ты, звездина, с тараканом, или не понимаешь, что идеология вселенских предпочтений сегодня — выгода. Работай на заказ. В рекламе. Куда как здорово. И тонко. Вот и Чайковский Моцарта сапожником назвал, за то что продавал шедевры спонсорам. Являлся меценат, заказывал и подавалось миру блюдо: шедевр от Моцарта. Сам то Чайковский жил в поместье и стряпал для души. Заказом не сапожничал. Разрушенные вотчины оставил.
— С подхвата, по отмашке. Пошла!
Казалось, что пошла сама благая мысль с произнесением на плёнку. Природа пошлости через века невнятна. Она же опиралась на остовы квартирно-коммунальных склок, междоусобиц. Может и быть, что красоту союза испортил бытовой вопрос. Может и стать, что аномалии культуры родил сезон серебряного века и осени в болде. Простите, в Болдино. Да только жизнь в разлуке и в промежутке между дном и крышкой, когда заварен лист, исходит ароматом кислотного синдрома. Афродизиак. Вот в кою пору нужна веранда и запах парка. Неуловимый фитонцид секвойи. Я не жила в кино. Муж запретил. Я из кулис попала в видео. Из замужьёв в свободно покинутый полёт. Мать наградила проблеском совета по секрету: вручила мне рецепт засолки огурцов с добавкой аспирина консервантом. Мать не стерпела моих мук. И быстренько отделалась рецептом фамильных огурцов, которые до свадьбы не давала. Хотя и обреклась молчанью. Наверное ей известен был рецепт варения изгнанья. Не выданная дочь в семье — обуза. В индийских племенах родись, отдали бы на жертвоприношенья. А тут — перед тобой закроют дверь и богомазам доски на скрижалях передадут. Расскажут, как ты была, когда-то хороша, да вот злодеи загубили. Или о том, как не права была, и дни закончила в канаве. Два варианта фабуле. Родительское оправдание едино: куда б не повернулась жизнь, сама виновна — дичь. Теперь подсунула рецепт не во время. Такое матери невестам подают в приданное. А мне к разводу. Рецепт квасного сусла в сухарях, на аспирине огуречные россолы.
Чего бы проще — глядеться в байковом халате в самовар, как в диафрагму заморской оптики, гонять чаи, быть дамой с положеньем, без выдоха вдыхать корсажным декольте на фоне фитонцидов флоксы и наблюдать неспешные слова как рифмы занесённые в тетрадку, — порывом ветра на веранде в сезон дождя, и в пору листопада, в пургу. Разобщена Россия призраками приобщенья к дому. Доместикацией и домостроем. И ими спаяна. Сапожный самовар. Такой предмет употребить в квартире нельзя. Такому подавай усадебный чертог с верандой непременно на закаты. За ним и разговоры с инакомыслием. И самолюбованием в кругу за блюдцем. Куда полюбишь отражайся и не срамись по скудоумию. Гордишься — в самоварный бок гляди. Стесняешься — на отраженье в блюдце пялься. Чего бы проще. Диафрагма. Болтаюсь в оптике фиалкой в кипятке. Исчезла русская заварка с приходом общежития. Квартиры — соцкультбыта по принадлежности, а частный сектор — сплошь халупень, поскольку ненадёжен кулачьём. Дворянские усадьбы, крепкий дом — как хрупкие фарфоры ломоноса, скорлупки памяти, которых не найти, и только встретятся за насыпью секвойи и лиственницы, которые неведомой мольбой вживили в смешаннолистный лес.
Зверели монтажеры. Куда в сетях вещанья документировать такое видео о парках дворянской лесополосы, когда в стране левых ладоней, прописанных крестом в очередях кромешной давки по талонам за курами, изгнившими в цехах без холодильных установок, нет выхода в эфир важнее чем блоки новостей и видеорекламные анонсы? Насытиться бы ловлей рыбы да пятью хлебами — и манны ждать. А ты про лесы? Ах, Брут. Твои б таланты рифмоплёта — да в русло видеорекламы. Даёшь?
— Пошла!
— Остовы мельничных усадеб, которые когда-то сберегали лесом, давали пятьдесят процентов электроэнергетики районов. Гидротурбины русских рек при малой скорости теченья спасали энергетику страны на половину потреблённого ресурса.
— Стоп! Поняла, что ты сказала? Уволена, звезда! Мы для Чубайса рекламу делаем, а ты своим похабным краеведеньем — лажаешь!
Конечно, не в Чубайсе дело. Муж был причастен положенью, которое я и не замечала. Я в городе его. Свекровь предупреждала. Я усмехнулась про себя. Мне показалось, что не может быть супруге положенья без общества. Теперь мне доказали, что на свете в черте границ зовётся обществом и стая. Ухожу. По осколкам, по брызгам кислотных синдромов, по эмульсии стёртых слоёв. И тяжёлые искры бросает мне в спину газетный программинг. Неуёмен в эфире мерцающий чёрный портал: два повтора с разбежкой в неделю. Эфиром — в ремиксах. Вот тебя уже в студии нет, а заявленный комплекс редакция выдаст.
Усадьбы на фундаментах истлели, а департаменты лесов стоят. Кто их подвиг на истину всезнанья, что главное земное — разложить костёр, огонь всегда прибудет с неба. Оставшись без работы, постичь засолку огурцов — кустарное творение для досуга. Вот время к этому пристало, да ноги не несут и зуб неймёт. Учиться стряпать кулинарка способна только для потребы троглодиту. А этот раздражитель изошел. Была ещё потреба исходить в эфире, но этот приворот изъят. Или душа моя избавилась круговоротов. Теперь куда? Трамплинов нет, кругом дымины.
Казалось, накренилась ось Земли и ринулась долой с орбиты. Потом узнаем, что по глубокоземной скважине в Сибири рванула нефть. Из недр сместилось время, а сейчас я сублимирую уход с экрана засолкой огурцов.
— Да, это он! Твой брат, который Цесаревич!
Назаретянской веткой рода втянуло на Кавказ рыдание моей души, и зубы мудрости заныли. Сообщество способных журналистов, помимо мнения матёрых Барабасов — работодателей эфира, гранит экран. Мы сотовыми в девяностых не владели, нас находил сам Космос — и велел. Так ощущалась принадлежность звёздности — судьбою, прикрытой дланью от неведомо кого, с высокой инкубацией спокойствия и веры, что я превозмогу!
Какой песчинкой показался брат в соседстве с Пашей-мерседесом. Впоследствии Серёжу назовут страшнейшим телекиллером эфира. Но в этот вечер под засолку голодух он прокричал мне знак с экрана: мой брат в плену. Какой-то лысый дядя рубил в полнометражной диафрагме под крупняком воздетых линз:
— Я обвиняю наше государство, его правительство и тех, кто мне давал приказ, в крупнейшем вероломстве, авантюре века! Всех, кто сюда нас с танками послал!
Это не он! Мне чудится. Не проходило столько времени от века, чтобы курсанты облысели. Я заигралась в зазеркалье или своё не узнаю? Все дальше лица панорамой, мне показалось — толпы, а их всего десяток было… Отказались, сдались и отступились. Просились их забрать домой, а этот всё упорствовал, сопротивлялся и обвинял. Кровь приливала, зубы ныли. Сквозь страх прикосновения с большим и неизвестным испытаньям я ощутила, что такое гордость. На краешке инстинкта самосохраненья лактозою в крови, праматеринским чувством заступничества не за брата, а за недоразумение младенца, которым остаётся род мужской, переступив игру в войнушку. Его рука содержит мышечную память нажатья на курок, моя — замазать лопнувший пупок ему зелёнкой. И страх, и злоба. Бабье «ох».
Мысль, как догадка сквозь ночную весть: а кто ещё сейчас в моей семье в ночную пору не спит и видел? Кому звонить, куда бежать? Я в городе развода. Другие все — в столице, в Берендеях. Мирно спят: что им мои терзанья, и метания системы нервных срывов, и приключения кавказского хребта… Их хорда жизни выстроена предпочтеньем «скопи домок и не сори в хозяйстве», а наши крик в ночи и просолённые пелёнки — что кровь земная, что водица. Отречься от дитя, потом гордиться свершеньем подвига его у памятника — перспектива интеллигенции последнего десятка лет социализма. Как бросили меня в разводе, так бросят и его в плену. Отступятся. Так роду легче эпидемию пройти этапа перестройки. Жертвоприношенье. Шизофрению от конверсии иммунитет впитал, и банковские игры в пирамиды. Теперь надежды, что спасёт «Хопёр», а дети — это раздражитель. Рискуют, чтоб испить шампанского в копытцах. Простая философия: не будем их жалеть — нас не жалели. Пускай у нас не просят, мы не просили у своих. Мы старые — нам до себя самих. Обережения детей родители кромешных пятилеток почти не ведали. Сгорали в пятилетних планах. Коммунистическое воспитание заботилось о нас. Но мы то сами — братья, сёстры. Дай, позвоню! Это так здорово — вторгаться звоном среди ночи!
— Алё, аэропорт. Ес! Хау ду ю ду.
— Скажи мне, Альга, где наш брат Кирюша?
— Конечно, в Наре! Что ты грузишь, не занимай мне телефон, я жду звонка по сделкам с иностранцем!
— Что, ночью?
— На противоположной стороне планеты в эту минуту белый день. Столичные аэропорты ведут посадки ежечасно.
— А на Кавказе началась война. В плену Кирюха.
— Слушай, у вас проблемы — занимайтесь ими сами. Я в пять часов сегодня вышла из метро, и прямо на Рождественском бульваре прилюдно расстреляли мужика, и вся толпа валила мимо. Здесь этим никого не удивишь.
— Но Кира кровь твоя.
— И что ты хочешь? Чтоб я бежала на Кавказ? Чем я могу помочь, скажи конкретно?!
Собравшись краешком сознанья защитой против робота, мышленье шепотом сподобилось под шелест зелёного рубля америкосов и выдало продвинутому буржуинству простейший ультиматум:
— Позвони, раз вы в Москве в такой момент не спите, своим учителям по университету и попроси, пройдясь по связям, мне уточнить фамилию в списках пленённых.
— Ты что, свихнулась от развода? Да кто мне это даст?!