В минуты перенапряженья девчонкам нужен не диплом, и не актёрский сленг, а просто папа. Тот человек, который скажет, докуда, до каких пределов распространяются они, мужские игры в устрашенья. Коли у поля встал, так бейся наповал, и проча…
Глазенки дочери и обмороки тётки. Мой брат в плену, семейство в сборе. Зуб мудрости даёт температуры под сорок. Отец, прошедший Белорусский фронт:
— В Москву не езди. Они пусть едут, а ты не смей.
— Но, тятя, почему?
— Ты вытащишь. Подумай о себе.
— Отец, это мой брат, кровь твоей ветки рода.
— Не езди. Психика конечна. Тебе нужна она, у тебя дочь.
— Но ведь и он имеет сына.
— Мужчина бросил. По законам военного устава пленённый пускается в расход уже с исходом вторых суток. Пошли четвёртые.
— Но, тятя, это кровь твоя.
— Это был выбор мужчины по уставу. Он военный, пойми, такое правило.
Огласка спасала жизнь на волоске. Одиннадцать, что с ним в плену седели, попеременно, поступно отрекались — и были спасены. А он упорствовал, суворовец. Тётя Вета шарахалась в сплошные обмороки новостей, и мне открылось то, без политесов, чего я никогда не знала: если к пятидесяти мать ребёнка, замужняя супруга иль вдова, сумела сохранить здоровье, то на неё не действует таблетка валидола и капли валерьянки. Рюмка коньяку — вот лучшее творение румянца. Какое нужно сердце? Великое? Простое? Здоровое. Вот весь секрет.
— Послушай, тятя, разве я могу…
— Я запрещаю. Ты в Москву не езди.
— Но почему?
— Ты вытащишь. А он твоих усилий не достоин. Если это плата рода — на нем её сквитать.
Приехал стихший муж. Рядом с отцом присел на краешек дивана. Какой — то заговор мужчин молчанье это отражало, и дочь не выдержала:
— Я неняю, я ваабче не манипаю, плясу вклютить агмитафонь, они включают телезизиль.
Каждые пять минут в центральных новостях кричали о Кирюхе и иже с ним. Тетка шарахалась в припадках о мальчике своём. Золовки ретували. Я полоскала флюс настойкою шалфея, и понимала, что истекший род — не в слове рот, десна — не корень от десница, а заповедь реки, что нас купала. Поила. Я что, противлюсь вдруг отцу? Я рассуждаю? Откуда звездная бацилла перековала на орала меч? Неужто в крайнем левом и крайнем правом положеньях из колбы не течёт вода? Не может быть пустот в природе. Что-то должно происходить. Зачем движенье, если не властно мановение перемещением в пространстве? Где то чудо?… То, невозможное, за гранью естества, которое спасёт, если приникнуть? Проникнуть как? В отверстие струится желание воды излить себя сквозь невозможность это сделать притяженьем почвы. Энергия желанья орошенья и жизни. Сквозь погосты. Наперекоры почвам, всем осыпям скальных пород хребтов Кавказа, излучины Десны и кольцам её, не льющимся с равнины, только лишь вращающимся ровным ходом в лабиринте, со скоростью земли, в том темпе, которым все живём. Стоп.
Эшелон. Стремленье на Москву. Бросает всмятку челюсти на буферной чугунке сотый скорый. Несёмся. Тётушка то спит, то плачет, но больше всё же спит. Я слушаю себя. Я обновляюсь. В моей душе есть прошлое, однако. Гораздо большее, чем женщине даёт развод. На стрелках стык кладёт судьба и злость моя, открытая эфиром.
Цезарь стал Цезарем не от того, что в честь его Антония сгубила Клеопатра. Цезарь явился миру благодаря провиденью его супруги, о святости которой мир узнал пословицей, кого почтить вне подозренья, и в продолжение — кого прославить Брутом. Что за блажь стремится в мой висок в том левом крайнем, где флюсом мудрость словно болью воспалилась? Это период последних наших встреч в Москве. Я отыграла Орлеанский след и репетировала Клеопатру. Венец мечтаний, если говорить о сущности профессии актрисы. Я возвращаюсь в город, кромешный завершая круг. Огромный круг внимания, в котором не умещалось желание оглядки — всё уроганом встречным унеслось. Но теперь, молю приблизиться пространство отшатнувшихся значений, в котором прошлое моё оценится подарком и муку боли оттеснит. И я узнаю нечто, от чего свело весок и что в спасенье вихрем удаётся. Открытия. Я так давно не смела вновь соприкоснуться с вами. Чтоб много чувствовать и много знать необходимо мчаться по открытым вихрям.
А сотый скорый вместо надежды вдаль принёс одни воспоминанья. Главенствуют возможности количеств. Я качества взыскую. Мне нужно возродиться — сбросить грузы от прошлого. Чугунный парадокс. Лечу вперед, а устремляюсь вспять. Однако, кто в крайностях не удержался в сущий миг, тот и не пил шампанского. Как кровь земная вам водицей, властей попридержащие в погонах? Я уповаю милостью вразрез опровергать уставов постулаты — закон военного пленения — расход. Не израсходуйтесь, мужчины, я еду не преподнести для вас урок, а просто молвить в крайнем положеньи, что всё качнётся на противоположные круги своя. Держитесь середины в вихре, чтоб мой зрачок горючая слеза не заливала, иначе замутится разум ваш.
Надежда в крайних степенях давала почву размышленьям, и грезилось, что я опять одна, что я играю, а не сути мной играют. Наполнены до краешков сосуды, и выбор не стоит: куда ведёт глоток — в песочный перечень часов для пессимизма или в уключину ладьи, плывущей вдаль ровнины..
Сквозь слёзы ветка назарета была ловка. Все обмороки тётки были предпочтенны одной идее: означиться. Клятвенным обещаньем матери моей — не кинуть тени поселеньем на дорогую дочь — мою сестру, — она пренебрегла, едва сойдя с платформы.
Сестра снедала страх по сделкам с иностранцами и говорила:
— Конечно, тетя, разумеется, ко мне… — и опускала долгие ресницы асфальту долом.
Мой флюс лежал почти что на ключице. Зуб мудрости сквозь слёзы обостренья. В суть прорастал. Впоследствии дантисты выяснят: зуб был последним и необыкновенным. Проростом параллельно в щеку, без места в челюсти. Восьмой. Такого не бывает? Дантисты тоже удивлялись. Он был двойным. Антропоморфное единство. А пока агентство телевиденья «Франс-пресс» дежурило на лестничной площадке, от имени Чечни звонил «Мавлен Саламов», а комитет солдатских матерей советовал зажечь свечу и на неё молиться.
Сутки, двое. Тётка вела «для правнуков» дневник и падала в припадки обмороков, лицезрея младенца в камуфляже на экране. Кирюху мировые спутники казали каждый час в немыслимых и непереводимых истошных блоках разных новостей. Вот здесь он говорит, вот здесь его слова перекрываются каким-то репортажным текстом, теперь он в шарфике, который для сидения в суровых казематах ему значительный политик подарил за твёрдую настойчивость не вылетать из плена спец-посланным бортом из думской гвардии столицы.
А министерство Паши Мерседеса нас отказалось вызвать на приём для разговора, без записи за месяц с паспортами. А Жириновский, доложили, соригинальничал ради запоминанья: беру солдат — бросаю офицеров. Всех вывезли, а наш сидел. Мой флюс лежал на плоскости предплечья, но тяжелее было выходить с ведром к панели мусоропровода. Там спали на полу и вздрагивали в нервном тике бригады новостей «Франс-пресс», таившие надежду на событье. Шагая через кофры и треноги по ссыпанным пролётам перекрытий, моей задачей, выходя с ведром, на протяженье суток оставалось не перелечь на плёнку. Чувствительность к включенью оптики, прозрение, сквозь боль, рост нового, когда прогресс остановился перед смертью.
— Ваш брат козёл. — Мембраны напрягались. «Мавлен Саламов».
Динамик «Панасоника» на долларовом аппарате моей сестры включался строго по программе и всё писал. Телефония вслух в режиме реальной записи. Сестра и тётка замерли, сронили тишиной зрачки усталостью подвешенных на нитки бессонных глаз на деку телефона, что означалось бы глаголом «дрогнуть». Я к дырчатой решетке микрофона отёчным флюсом наклонилась и холодно, артикуляцией актрисы произнесла:
— Что дальше?
Мне было всё равно, мне просто страшно надоело стоянье в вертикали «флю». Хотелось лечь. Игра с огромным государством уже не увлекала. Мудрость, прорезавшись, накипятила кровь под сорок роковых, и время репрессировало в пресс возможностью изъятья информационного потока из ерунды: из телефона и экрана. В Кремле, наверно, позабыли, что эти два теперь у всяких граждан есть. Свелось в сознаньи сведеньем:
— Что дальше?
Вновь пауза и пустота. Нет голоса. Но нет и места страхам. Бунт через боли нарастает.
— Ну, дальше!
Осмелься повторить тогда переговорщик от имени чеченского народа, что он попробовал произнести, его постигло бы проклятие славянки.
Восток — суть дело тонкое — кавказскими хребтами замер, и стало слышно, как нефтепроводом сливается каспийской сути нефть, слышна была вина азербайджанцев и вечная проблема горцев — куда девать своих детей? В какой войне ими насытить легионы?
— Он выдвинул условие гарантий, что после возвращенья продолжит службу…
— Ультиматум?..
В трубке прорезался смешок и шевелился шепот.
Я понимала, что они не врут. Подобная амбиция была присуща брату — будет орать своё, покуда не развяжется пупок. Но я-то знала, что не развяжется. Я этот пуп земли ему собственноручно в младенчестве зелёнкой смаковала. На грань безумия поставленная мысль его пленителей была читаема сейчас как «отче» — они боялись невероятия в проявленном упорстве брата. А мне была ясна его затея. И шёпот замешательства противной стороны.
Когда-то давным-давно, в уютном лоне детства, его отец, способный к премиальным жестам, купил для нас, детей, с тринадцатой зарплаты невероятно дорогущий том волшебных сказок о Кавказе. Там были джины, дэвы, заклинанья неведомого языка и мысль, которую проявлено давали греки при изучении философии в гуманитарных вузах — на свете бывает плен пленивших. Сила духа под пытками пытает палача. Когда гребец, прикованный к галере, под принуждением бича гребёт сквозь бурю, и корабль плывёт, что заставляет его мучителя стоять поблизости и наносить удары? Страх утонуть. «Я в кандалах, на вёслах и гребу, но что тебя заставило стоять прикованным к моей спине и тупо наносить удары?» Страх оторваться от того, кто в буре во сто крат сильнее. Сквозь боль и несвободу держать свой путь, когда пленившим застит страхом вина взглянуть на накативший вал. Только спина безвинного врага — для них и цель, и действие, и видимый маяк. Пойти за ним, не смея себе признаться, что вся мечта, которая осталась, — на этой спинушке вкатиться вместе в рай. Ан, нет: пути господни неисповедимы.
Пути господни неисповедимы, а мудрость командиров не имеет границ. Он сделал всё, что мог, как я его учила, театриком переходить законы жанров — привёл трагедию к комедии, полишинель. Теперь была моя пора вступать и диктовать пленившим командирам, как проиграть сюиту вывода из плена.
— Тётя, придвинься к микрофону. Прошу вас записать, хотя не сомневаюсь, что вы пишете. Это голос матери, скажи им, тётя, что ты категорически велишь ему оставить все условия и выехать к семье.
Тётка не подчинялась, потом истошно завопила, затем пренебрегла опасностью и стала утверждать, чтоб поступал сынок, как ему любо, и вопреки всему — она не возражает. Трагедия перерастала в цирк, а там недалеко до карнавала.
Уселись ждать. В повисшей челюсти зудит самодовольство: перед концом сеанса связи я подытожила ораторство роддома и резюмировала материнский вопль угрозой в традиции семьи:
— Ждём ровно час, если по истечении часа ответ не состоится, мы обнародуем и придадим огласке происходящее через Франс-Пресс. Они уже вторые сутки взыскуют интервью на лестничной площадке.
Последовавший отзыв был прокольным: