— Я честно говорю, когда им представляюсь: меня зовут Николь-Мария, Сюзанна-Доменика Маринковна Сьёкулич. Я родилась в Москве, и всю эпоху носила это имя прямо в советском паспорте. Представьте мне не верят.
— А кто поверит в этот бред хорватских усташей? Балканы — это Сцилла и Харибда древних мифов, а твоя плоть способна произносить и даже думать по-русски. Это валютный материал и достояние генофонда. Живьём пощупать можно. Одиссея. Велики километры плёнки, как переплёт молекул ДНК.
Польщенная Николь писала фразу в блоки памяти. Кудряшки шевелились. В понятьях Ники предвестье её будущего — в залоге прошлых достижений Рыбы. Николь хотела стать доцентом. Рыбища ревностно протестовала — к серийной славе, да ещё и степень! Не лакома ли стали, госпожа? Она, конечно, с крыльями самофракийская победа, но ведь слепая! Как лететь?! Или слепая — то Фемида? Запутались совсем. Накоплено на степень в сериалах. А как остепениться с крыльями, без тормозов?!
— В последние периоды я сильно увлекаюсь Достоевским. Человеческий материал и все такое.
В тональности Николь пригрезилось образованье.
— Тварь я дрожащая или право имею? — Рыба под соусом сатирой подала.
— Люди-человеки или человеческий материал!
Я выражение «рубить капусту» воспринимала как «садить с плеча», а девушки московские — иначе!
Да, что ни говори, нас здорово учили не только режиссуре, но даже и литературе русской по списыванью. Вот через годы есть что цитировать в воспоминаньях классиков о нас, надменных.
— Нет, бабью, я к Достоевскому не очень трепетна. Я Бунина боюсь.
Мой перепад их озадачил с толку. Звучала вводная без логики прямой.
— Да ты ж живёшь вблизи его степных поместий.
— Да то-то и оно, что не в Париже. Поэтому боюсь.
— Антоновские яблоки?
— Не сбить оскомину. Парадоксально. Вот вас — сарынь на кичку, а меня — на сеновал. Пора признать: у вас — аудитории высоких кафедр, большой экран, а у меня — мелкотиражка на черно-белом «Рекорде» в поместьях Бунина. Эпическое полотно.
— А десять лет тому назад именно эта московская окрестность была заклеена афишами. Ты помнишь? С именем твоим. Каждый сезон, как бенефисы. — Николь проткнула вилкой ночь в окне.
— Ты подавала слишком ранние надежды русской сцене. — Рыба удачно орудовала зубочисткой.
— Не десять, а тринадцать плюс один. Четырнадцать прошло, партнерши, от диплома.
— Ну, нива без тебя не оскудела.
— Да, радуюсь, дублёрши. Вы можете на нас рассчитывать и впредь.
Обескуражено переглянулись. Некчёмная, зачем я вам взялась теперь?
Забытое под лестницей годичное желанье поехать посетить Малаховку естественным путём явилось. Для этого мне надлежало встать и двинуться в дорогу. Опять в дорогу. Снова в путь. Продолжить начатое пониманье о столкновеньях и оглядках, в тех крайностях, где не течёт струя. Но что-то смутное, помимо радости прийти на встречу с детством, оглядкою под лестницей осталось. Годичной давности какое изумленье во мне забытое бродило? Без провожатого не обойтись.
— Рыбеха-Дуся, проводи. Не то запутаюсь в кустах твоей зелёнки.
— И то…Посторожи квартиру, Ника.
— Уже уходите?
— Рассвет. Прощаюсь.
— А правда, что ты дружишь с Кругляком?
— Да, состоим в созвоне.
— Вот это номер. Нас Кругляк не признаёт. Он всей Москве теперь легенда.
— Исправится. Пока.
Вдали гудели эстакады Ленинградки, а здесь царила тишина. По темным дворикам вдоль вековых аллей направились к метро. Хрущёвки старые и их посадки переплелись в сплошные джунгли на выселках Москвы. Не продышаться, не пробиться. И только ковш Медведицы завис с Полярною звездой над фонарями. Ориентир в пространстве. Ожидает: под экскаваторы, когда?
— Кусты теперь стригут. — Рыба как будто догадалась о жути окружения. — Я тебе всё за эти встречи целиком не рассказала.
Шли тихо. Рыба говорила внятно, но начинала словно умолкать внутри себя. Как будто в совести терялась.
— Когда ты так уходишь, мне вдруг становится чего-то жаль.
— Потраченного времени?
— Разрыва.
— Всё не расскажешь. Это просто, от встреч сквозь время мы становимся мудрей. Просто от взгляда друг на друга. На невербальном уровне идёт общенье. На принципе другом.
Взгляд в темноте не виден. Слышен ясно. И всё измерено до дна.
— Я всё тебе сказать хотела…
— Я помню, виновата. Я даже в роды шла, грехи считала, винилась, что не привезла твою мечту — сорочку розово-сиреневого цвета, как ты мне заказала.
— Какую, Ян, сорочку?
— Ну, как, ты помнишь — из Прибалтики с диплома я не оставила тебе подарка. Я помнила всю жизнь, все эти годы. Но там был не сезон…
— Ты спятила? Ты привезла мне ткань.
— Сиреневую?
— Плащёвую. Я из неё пошила куртку!
Я ничего не помнила — о, ужас! Такая стрессонеустойчивая я. И впрямь с моей субтильностью не стоило входить на режиссуру.
— Ах, да! Не может быть! Как я не вспомнила сиреневой плащёвки! Досадное какое положенье — не помнишь тряпочку, сочтут, что потеряла ум.
— Нет, ты совсем сошла с ума! То был отрез из изумительной плащёвой ткани в глубокий синий цвет.
— Да, ты представь, не помню… Наверно, невменяемость с диплома. Сама же знаешь, «Принц и Нищий», и у тебя — «Тартюф». Нет, «Кошкин дом». «Тартюф» потом был. Нас обвинили в космополитизме… Меня, конечно, за воспеванье принца с нищим, а вот тебя — за кошку! Годом позже. Конечно, я забыла, всё ли привезла, вот выясняется, что голову сронила.