— Папа, я сохранил билет на площадь парада в честь прилёта. — Брат предъявил альбом коллекционных приглашений на сейшены шестидесятых лет. — Вот, для тебя и для меня два полных, именные.
— Да, правильно ты вспомнил, площадь в тот день перекрывали. На площадь, как в Большой театр, впускали по билетам. Слава. Популярность была неслыханной. К такому резонансу не были готовы власти. Их оглушал народ. Мальчик из-под смоленской деревушки. Господство.
— Я родилась пять лет спустя после полёта. Но площадь перекрытую я знаю.
Брат засмеялся с хитроумной фразой:
— Ну кто её не знает, хотя бы по картинкам букваря…
— Она права. — «Дед» сделался суровым. Брат смолк и растерялся перемене в насупленной брови отца. — Мне странно, что ты это помнишь. Послехрущевские года. Нужно было поднять рождаемость.
— Счастливый образ детства.
Брат явно выпадал из заговора наших разговоров и молча ждал момента поясненья. Я сжалилась:
— Меня засняли для финала программы «Время» в шестьдесят восьмом. На Красной площади. Я в валенках бежала по брусчатке в каракулевой шубке, схваченной ремнём.
— А я где был?
— Учился в академии. — Я в сроки временных расчетов как в небо пальцем ткнув, попала.
«Дед» тему уточнил:
— За балеринами ты волочился.
Пришлось смягчить пассаж:
— В лучших традициях семейства. Но площадь к съёмке перекрыли. Мы не попали с папой в Мавзолей. С тех пор я никогда там не бывала — перекрывают прям передо мной.
— Такое надо было сохранить! — Брат изводился страстью филантропа.
— Каракулевую к папахам шубку в мундирный шкафчик положить? Да в этой шубе после меня одиннадцать детей барахталось на зимних горках в Берендеях. Мы трудно жили. Плиссе на платье и промокшая нога — нас в школу на штабных машинах не возили. Я эту формочку носила до шестого класса. А знаешь, в чём секрет? Подшили загибом в поясе, чтоб складочки не распускались, и каждый год из строчки выпускали сантиметр. И я старалась не расти, чтобы не вымахать из плиссировки. Мы постигали скудно дефицит. Такой умеренности воспитанья японская традиция буддизма не ведала. Популярность площадная. Меня дразнили в школе за неё. Серость среды так мстительна за славу, как зло себе подобных сверстников. Ты кичился под крылышком. А мне мой балаганный институт — путевка в жизнь, защита и советчик.
Я завелась, хоть не желала испортить правило семьи о том, что девочка должна быть скромной.
По новостям экранным мелькали толстые подбрюдки в пиджаках малинового цвета. Цепями бряцали. Однако ж я в командировке. А это честь. Пора её и знать.
Останкино. Как много в этом звуке…
— Послушай, Парушенко, ты снимал в Чечне, скажи мне, эти парни по контрактам…
— Не надо, Яна. У меня с тобой две съёмки в сжатый срок. Ты должна знать, что я работаю на «орте». На «орте», понимаешь?! Это первый! Первый канал страны. Черт, дождь пошёл. У нас всё очень строго, ты просто ради любопытства, а мне — хотынь, если чего. Три года съёмок о пожизненном молчанье. Я не хочу в Новохренецк обратно, я конкурс выиграл, и я на первом… Чёрт, дождь. У тебя шапочка найдётся?
— Какая шапочка?
— Для душа.
— Вот, держи.
Он ничего не ел, он пил из горлышка, но только водку, при этом не хмелел — держал навесом кадр на полной неподвижности ладони, словно штативом, подпирал плечом пудовый лом с оптическим прицелом и превращался сам в штатив на скользкой крыше. Панорама с высотной точки «Космоса» под шпилем ложилась в кадр сквозь смог. Первый рассветный луч, если бы мог пробиться через тучи в кружала объектива, предполагалось, брал наезд двадцатикратной панорамы, где девятнадцать крат — японцы — уменьем технику создать, а сущий крат — перестановка шага народного умельца Парушенко. Вниманье, съёмка. Подкуём блоху.
— Слышь, ты, стажёр! Беги сюда, когда зовут.
По скользкой крыше, вдоль шнуров промокших кабелей в оплётке, осатанённый съёмочной опалой просунулся стажёр под шпиль.
— Ты это вот видал? — И Парушенко, зверея, что-то ткнул ему под нос.
— Нет, не заметил.
— Не заметил?! Да ты работаешь на «орте», на «орте», понял! Извинись.
Парнишка шмыгнул носом и шагнул по кромке шпиля. Подошва стёртая на лопнувшей кроссовке разошлась, и супинатор съехал. Заржавленной скобой держась не за стенной узор, а за промокший смог столицы, я подтянула ногу в сапоге на длинной шпильке к козырьку пилона, и парень ухватился за карниз, потом за водосток — и выпрямился под отвесным шпилем.
— Иванна Палловна, простите. Нас не предупредили. Мы не знали.
Под лопнувшую пятку водостоком текла вода и толстый шерстяной носок домашней вязки из собачей шерсти упрямо вздыбливал мешок штанин.
— Я не пойму, это о чём?
Стажер неловко указал кивком на оператора:
— Вообще я смутно догадался, но ведь наверняка никто из нас не знал… Ведь вы же — академик?
Он вспомнил моё отчество, что, в общем, знак для телевиденья, где всё под именами.
По замешательству молчанья текли косые струи пауз.
— Ты что, звезда? — Упрямый Парушенко ответа ждал и не снимал.
— Наверное. А как вы догадались?
— По шапочке. Корреспондентки носят из целлофана, как пакет, а у тебя какая-то из ниток.
Наверно, я имела очень глупый вид — чувствительность к мимическим нюансам у операторов превыше живописцев.
— Знаешь, на что такое надевают? На камеру. Когда такой вот дождь.
И гордый Парушенко на бленду натянул пакет. Вот век проучишься, чему не высказать слюною…
— А ты где учишься, стажёр?
— Я в МГУ на журналистике.
— Откуда?
— Из Химок. Знаете?