Помимо того, что я декадент, я еще и противоположность декадента.
Ницше «Ecce homo»
Нет ни одного мотива в фашистской эстетике, который не восходил бы прямо или косвенно к Ницше. Перечислять эти мотивы, начиная с теории мифа и антиреализма, мы здесь не станем: при разборе эстетики Ницше читатель сам почувствует ее родственность с фашизмом настолько ярко, что нам придётся скорее подчеркивать черты различия между ними. А эти черты при всей родственности обеих идеологий в целом встречаются почти на каждом шагу. И происходит это не только оттого, что Ницше все-таки крупный и интересный мыслитель, а его фашистские поклонники и последователи — эклектические апологеты и пошлые болтуны, гораздо важнее то, что Ницше и фашисты принадлежат к двум различным периодам в развитии буржуазной идеологии.
Фашизм стремится вытравить из буржуазного наследия все прогрессивные моменты; когда речь идет о Ницше, это означает, что фашисты должны удалять из него все то, в чем проявляется его субъективно честная романтическая полемика против капитализма. Правда, глубоко пессимистический взгляд Ницше на упадочную буржуазную культуру никак не вычеркнешь из его произведений, как не уничтожишь и того факта, что ницшевская критика буржуазной культуры явилась основой для либерально-реформаторских тенденций империалистического периода, так яростно преследуемых фашизмом. Поэтому официальный теоретик фашизма Розенберг относится к Ницше, при всем преклонении перед ним, «критически». Он видит в нем жертву его дурного, либерального, материалистического времени. «В том, что Ницше сошел с ума, есть нечто символическое. Огромная воля к созиданию прорвалась наконец как бурный поток, но эта же воля, внутренно давно уже сломленная, не могла более добиться творческих результатов. И Розенберг видит знамение этого «безумного времени» в характере того влияния, какое Ницше оказывал в свое время: «Под его эгидой происходило отравление расы всеми сирийцами и негритосами, хотя сам-то он стремился к созданию чистой расы. Ницше был использован исступленными политическими мечтателями, что было хуже, чем попасть в руки разбойничьей банды. Немецкому народу стали говорить только о разрушении всех связей, о субъективизме, о «личности» — и ни слова о дисциплине и высоком внутреннем строе». Словом, Розенберг понимает, что Ницше был в дофашистский период философом ненавистного либерализма.
Ликвидировать это либеральное наследство Ницше Розенберг пытается грубой руготней. Более тонко борется за то же дело фашистский коллега Розенберга, берлинский профессор Альфред Беймлер. Он резко выступает против того образа Ницше, который рисует его другой фашистский коллега, Эрнст Бертрам (ученик Георга). Для Бертрама, который продолжает в данном случае ницшевские традиции довоенного времени, Ницше — «трагический революционер». «Никогда, — говорит Бертрам, — разлагающая мистерии тенденция индивидуума и вся его интеллектуальная беспощадность ко всякому священному сумраку не боролась с такой роковой знаменательностью против благоговейного трепета участника мистерии внутренне все еще религиозно связанного, как в этом вольтерьянце, который возвышается до Заратустры». Эта характеристика Ницше, представляющая собой фашизированное развитие и усиление зиммелевского образа Ницше, отвергается Беймлером самим решительным образом. Беймлер критикует, правда, и «позитивистические» тенденции Ницше и выдвигает против его теорий мифа «более глубокие» и «более подлиннее» теории Герреса, Бахофена и т. д., но для него Ницше не трагическая фигура, а наоборот — тот мыслитель, с которого начинается совсем новый период в развитии человечества. Ницше ведет, по Беймлеру, борьбу на два фронта: против просвещения и против романтики, являясь теоретическим предшественником двойной борьбы фашистов против марксизма и реакции. (Предварительной ступенью к такому взгляду на Ницше служит попытка Меллера ван ден Брука истолковать консерватизм, как противоположность либерализма и реакции одновременно).
Жизненная трагедия Ницше заключается, по Беймлеру, в том, что во второй германской империи, в империи Бисмарка, не было предпосылок для понимания его философия, так что вся его борьба за торжество своих принципов была с самого начала обречена на неуспех. И на этом потерпела крушение и сама бисмарковская империя. «Национал-либерализм, идеологически обоснованный Гегелем, был последней формой того синтеза просвещения и романтики, в разрушении которого заключалось призвание Ницше». И чего не видел Бисмарк, то открылось пророческому взору Ницше:
«История империи стала историей духовного поражения Бисмарка… Торгашеский буржуа подчинил себе государственного деятеля, либерализм и романтика попеременно направляли политику, — но больше всего он думал о том, как бы получше торговать… В грохоте мировой войны рухнуло это пышное романтически-либеральное здание и тотчас же два великие антагониста прошлого возникли перед нами». Эта антагонистичность Бисмарка и Ницше составляет, согласно фашистской философии истории, глубочайшую причину гибели второй империи, и лишь в третьей империи становится возможным примирение этих двух мифических героев. Фашистский писатель Франц Шаувеккер говорит, имея в виду нынешнюю Германию: «Невозможная, недопускавшаяся встреча Бисмарка и Ницше станет свершившимся фактом, о который разобьется любой натиск враждебных сил». Это фашистский миф о синтезе «немецкой души и немецкого могущества».
В этом мифе верно только то, что Ницше, пережив в юности кратковременное увлечение созданием германской империи, был потом всю жизнь отъявленным врагом Бисмарка и его режима. Он говорит о Бисмарке: «Этот человек ценит и понимает философию столько же, сколько какой-нибудь мужик или студент-корпорант». А об его империи он говорит, что «она при всех обстоятельствах была бы царством глубочайшей посредственности и китайщины».
Он презирает политический путь Бисмарка, потому что усматривает в нем компромисс между правительством и народом. Бисмарка и его режим он критикует по той же линии, по которой ведет борьбу с Шопенгауэром и Рихардом Вагнером (перед вторыми он вначале так восторженно преклонялся). Во всех троих Ницше борется с тем, что он называет декадентством. В одном афоризме своей «Утренней зари» он сопоставляет эти три фигуры — наиболее читаемого немецкого философа Шопенгауэра, наиболее популярного немецкого композитора Вагнера и наиболее видного немецкого политика Бисмарка. Известно, и в дальнейшем нам не раз придется подчеркивать, что полемика против художественных принципов Рихарда Вагнера составляет ядро эстетики Ницше, его борьбы против декадентства за здоровое искусство, так как полемика с Шопенгауэром и Вагнером показывает таким образом совершенно точно, что Ницше рассматривает Бисмарка, как представителя декадентства в области государственной жизни и политики.
В чем политическая сущность этого декадентства, Ницше высказывает с беззастенчивой ясностью: «Современная демократия есть историческая форма упадка государства». Эту мысль Ницше развивает в разных местах своих сочинений и на всевозможные лады. Приведу характерную цитату из его позднего периода: «Покоримся фактам: победил народ — или «рабы», или «чернь», или «стадо»… «С «господами» покончено… Эту победу можно считать заодно и отравлением крови (она перемешала расы)… освобождение человеческого рода (от «господ») идет быстрым шагом; все явно приобретает еврейский, или христианский, или простонародный характер (дело ведь не в слове)».
Ницше рассматривает здесь — как до него Бруно Бауэр — победу современной демократии, как победу еврейско-христианского принципа над аристократическим Римом. Ренессанс был контрударом. Но реформация снова привела к победе еврейско-христианского принципа. Окончательное торжество доставила ему французская революция: «Последнее политическое благородство, еще сохранявшееся в Европе, благородство XVII–XVIII века во Франции, пало жертвой злобных народных инстинктов». Победа этой вульгарной демократии приводит «к отмене понятия государства, к уничтожению противоположности «частного и публичного». Частные общества шаг за шагом вбирают в себя государственные дела… Разнуздание частного лица (я не решаюсь сказать: индивидуума) есть последствие демократического понятия государства… Теперь ясно и без комментариев, как должен был относиться Ницше к Бисмарку, только что заключившему компромисс с «чернью».
Мы не считаем нужным вскрывать и без того очевидные противоречия этого исторического мифа Ницше. Но мы должны были вкратце коснуться этих его взглядов, чтобы открыть себе доступ к правильному пониманию его эстетических воззрений, ибо борьба Ницше против декадентства в современном ему искусстве концентрируется в атаке против демократически вульгарных тенденций в этом искусстве, особенно в искусстве Рихарда Вагнера. Основной признак этого вульгарного декадентства Ницше усматривает в преобладающей роли актерского элемента.
«Демократический век выносит актера наверх в Афинах так же, как сегодня. Рихард Вагнер пошел в этом отношении дальше всех и внушил крайне высокое понятие об актере, способное нагнать ужас. Музыка, поэзия, религия, культура, книга, семья, отечество, коммерция — все это есть прежде всего искусство, т. е. сценическая поза». В другом месте он говорит: «Был ли Вагнер вообще музыкантом? Во всяком случае он был в большей мере чем-то иным, а именно несравненным комедиантом, величайшим актером, самым изумительным театральным гением, какой только был у немцев, нашим сценическим деятелем par excellence».
Исходя из этого центрального пункта своей критики декадентства, Ницше очень ясно раскрывает общественно-политические корни своей радикальной вражды к актеру: «Учение о равенстве. Но нет более ядовитого яда, ибо кажется, что это проповедует сама справедливость, а на самом деле это конец всякой справедливости… Атмосфера ужаса и крови, в которой развивалось учение о равенстве, окружила эту «современную идею» par excellence своего рода огненным ореолом, так что революция, как зрелище, соблазнила даже благороднейшие умы. Это впрочем не основание, чтобы относиться к ней с большим уважением. Я вижу только одного человека, который относился к ней так, как следует, т. е. с отвращением: этот человек — Гете»…
Ницше борется против художественных принципов Вагнера тем, что включает его в ряд французских романтиков; для Ницше Вагнер это — «Виктор Гюго музыки, как особой формы языка». А в глазах Ницше французская романтика — «плебейская реакция вкуса». Сам Виктор Гюго плох и демагогичен, он лежит на брюхе перед всеми громкими словами и жестами, он льстец народа, обращающийся с речами евангелиста «ко всему низкому, забитому, убогому, уродливому и не имеющий ни малейшего понятия о том, что такое дисциплина и честность ума, что такое интеллектуальная совесть. В общем это бессознательный актер, как почти все художники демократического движения. Его талант действует на массу как спиртной напиток, который одновременно опьяняет и делает безмозглым».
Те же черты Ницше находит у Мишле, Жорж Санд и т. д. Он дает следующую критическую типологию художников:
«Существует: 1) монологическое искусство (или «беседа с богом»); 2) общественное искусство — там, где есть общество, societe, утонченная порода людей; 3) демагогическое искусство например Вагнер (для немецкого «народа»), Виктор Гюго».
Это искусство «потных плебеев» есть искусство для массы: этим Ницше выражает свое глубочайшее презрение ко всему этому направлению. Ибо «pulсhrum est paucorum» (красота — удел немногих). В искусстве масс прекрасное подменяется тем, что волнует массы, — большим, возвышенным, гигантским, гипнотическим, опьяняющим, «Мы знаем массы, мы знаем театр. Лучшие его посетители — немецкие юноши, неуязвимые Зигфриды и прочие вагнерианцы — нуждаются в возвышенном, в глубоком, в покоряющем… А прочие посетители театров — цивилизованные кретины, маленькие blases, вечно-женственные, благополучно переваривающие, словом «народ», тоже нуждаются в возвышенном, в глубоком, в покоряющем.
У всех этих людей одна и та же логика: «Кто нас покоряет, тот силен; него нас возвышает, тот божественен; кто пробуждает в нас смутные чаяния, тот глубок»… Чтобы возвышать людей, надо самому быть возвышенным. Будем же парить над облаками, будем беседовать с бесконечным, окружим себя великими символами! Sursum! Bumbum! Нет лучшего выхода. «Взволнованная грудь» да будет нашим аргументом, «прекрасное чувство» — нашим ходатаем. Добродетель выше даже контрапункта».
Та же безмерная грубость средств, употребляемых для вульгарной публики, проявляется, по мнению Ницше, и в натуралистической литературе:
«Автор хочет принудить читателя к вниманию, «изнасиловать» его; отсюда множество мелких эффективных черточек этого «naturalisme», это уж необходимая принадлежность демократического века: грубые, переутомленные работой умы надо возбуждать».
Это вульгарно-демократическое декадентство Ницше приводит в тесную связь с общественно-экономическим развитием XIX века. Не то, чтобы Ницше понимал хоть что-нибудь в специфических хозяйственных особенностях капитализма, он даже и поверхностно не интересовался ими. Но он видит наиболее явные симптомы капиталистической экономики — введение машин, все усиливающееся разделение труда, рост больших городов, гибель мелкого производства и т. д. — и связывает их прямо, без посредствующих экономических и классовых звеньев с наблюдаемыми им симптомами культурного декаданса.
В своем отношении к пагубным для культуры последствиям капиталистического строя он стоит на позициях романтической критики капитализма. Его соображения отнюдь не возвышаются над средним уровнем этого направления; в понимании действительной сущности явлений он даже значительно отстает от английских и французских романтических противников капитализма. Вот, например, его замечания об унижающем влиянии машины: «Машина безлична, она отнимает у труда его гордость, его индивидуальные достоинства и недостатки, неотделимые от всякой не машинной работы, т. е. то немногое человеческое, что есть в труде. Прежде, когда вещи покупались у ремесленников, это было всякий раз выделением известных лиц, произведения которых включались в нашу обстановку: домашняя утварь и одежда становилась таким образом символом взаимного уважения и личной связанности. Теперь же мы живем как будто среди безымянного и безличного рабства. Нельзя покупать облегчение труда слишком дорогой ценой».
Свой главный удар Ницше направляет против губительных для культуры последствий капиталистического разделения труда. И тут от него тоже ускользает все то, что относится к самому производству, к борьбе классов. Его интересуют только два момента. Первый, — тот факт, что капиталистическое разделение труда отняло у всякой работы ее прежний непосредственный смысл, что всякое занятие как капиталистов, так и рабочих сделалось в современном обществе совершенно бессмысленным. А, во-вторых и главным образом, Ницше интересуется проблемой досуга. Он справедливо считает досуг субъективной предпосылкой всякой активной и рецептивной культурной деятельности: как знаток античного мира, он прекрасно понимает, что значил досуг гражданина для развития античной культуры. С этой точки зрения он и говорит с гневом и иронией о количественной и качественной недостаточности досуга в капиталистическом обществе, причем — к это весьма характерно — вопрос о досуге ставится у него почти исключительно в отношении господствующих классов: рабочие, по его мнению, все равно не имеют значения для культуры.
Исходя из обеих этих проблем (и не умея проникнуть в их экономическую подоплеку), Ницше бросается в атаку против обезличения человека в капиталистическом обществе. Вот что он пишет о «главном пороке деятельных людей»: «У деятельных людей обыкновенно отсутствует высшая деятельность — именно индивидуальная… Они действуют как чиновники, купцы, ученые, т. е. как родовые существа, а не как вполне определенные единоличные и единственные люди; в этом отношении они совсем плохи. Нельзя, например, банкира, накапливающего деньги, спрашивать о цели его неустанной деятельности: она лишена разумного смысла. Деятельные люди катятся, как катится камень, согласно глупым законам механики.
Всё люди разделяются, как во все времена, так и в наше, на рабов и свободных; ибо кто не располагает двумя третями суток для самого себя, тот раб, даже если он государственный деятель, купец, чиновник, ученый». Весьма интересен и характерен тот романтически-реакционный оттенок, который приобретает у Ницше старая полемика просветителей против капитализма. Уже Фергюсон писал, что капиталистическое разделение труда превращает всех людей в илотов и что в капиталистическом обществе нет свободных личностей.
Ницше суживает эту критику капитализма тем, что он, во-первых, ограничивает ее интересами господствующих классов, между тем как Фергюсон имеет в виду прежде всего деградацию трудящихся при капитализме; а во-вторых, Ницше ограничивает свою критику почти исключительно культурой в более тесном, в буржуазном смысле слова. Поэтому вся его критика и сводится лишь к требованию, чтобы капитализм дал возможность «осмысленной жизни» творцам культуры и образованной, но в экономико-общественном отношении паразитической публике.
Использование идеологии греческого полиса с его презрением к труду, укорененным в тогдашних экономических условиях, — использование этой идеологии, воскрешение которой в период великой французской революции носило трагический характер, выродилось у Ницше накануне империалистического периода в реакционную апологию паразитизма.
Эта паразитическая черта проявляется особенно ясно там, где Ницше говорит о важнейших для него последствиях капиталистического разделения труда, о его последствиях для искусства. Он исходит и здесь из количественной и качественной недостаточности досуга. «Наша совесть — совесть трудолюбивого века; это не позволяет нам отдавать лучшие часы дня искусству, будь это даже самому великому и достойному. Искусство мы считаем предметом досуга, отдохновения; мы посвящаем ему остаток нашего времени, наших сил. Таков общий факт, изменивший положение искусства в жизни: когда оно требует у публики слишком большой затраты времени и сил, оно встречает противника в совести трудолюбивых и дельных людей и вынуждено обращаться лишь к бессовестным и ленивым, которые однако по самой своей натуре не охотники до большого искусства и воспринимают его требования как притязания. Поэтому для него в сущности должен был бы наступить конец, ибо ему нечем дышать; иначе говоря — большое искусство пытается, огрубив и замаскировав себя, сродниться с совсем другой атмосферой (или хотя бы привыкнуть к ней), с атмосферой, которая является в сущности естественной стихией лишь для малого искусства, для искусства отдохновения и приятной забавы».
А вот как Ницше характеризует высокоразвитых людей капиталистической эпохи в противоположность прежним эпохам: «Мы обогатились поэтому чувством огромного простора, но и огромной пустоты; и изобретательность всех замечательных людей нашего века направлена на то, чтобы избавиться от этого страшного чувства опустошенности. Противовесом этому чувству служит опьянение… Как мы регистрируем и ведем учет нашим маленьким наслаждениям, словно этим суммированием многих малых радостей можно создать противовес этой пустоте, заполнить ее, — как мы обмазываем себя этой суммирующей хитростью».
Эта характеристика человека, наслаждающегося искусством в капиталистическую эпоху, снова приводит нас к вышеупомянутой полемике Ницше против современного вульгарно-демократического искусства. В только что процитированных местах Ницше только отмечает те общественные условия, которые способствуют, по его мнению
вульгаризации искусства. Все эти стороны он объединяет затем в целую философию культуры, согласно которой главнейший признак нового времени заключается в варварстве.
«Эта подвижность становится настолько сильной, что высшая культура уже не может приносить плодов… из-за недостатка спокойствия наша цивилизация приходит к новому варварству». Но это, по мнению Ницше, «смирное варварство»: его характерные признаки — оглупление, уничтожение красоты, рост рабских добродетелей, уже отмеченная вульгарность в искусстве и т. д.
Этот взгляд Ницше последовательно проводил всю свою жизнь. Уже в своем юношеском памфлете против Давида Фридриха Штрауса он издевается над эстетиком Фишером за его речь о Гельдерлине, у которого Фишер находил недостаток юмора. Из-за этого-недостатка «он (Гельдерлин — Г. Л.) не мог согласиться с тем, что быть филистером еще не значит быть варваром», говорит Фишер. Ницше ополчается против этой мещанской хулы на «великолепного Гельдерлина», он смеется над этим «слащавым выражением соболезнования». Он говорит: «Да, они готовы признать себя филистерами, но варварами — ни за что на свете. К сожалению, бедный Гельдерлин не делал таких тонких различий… Наш эстетик очевидно хочет нам сказать — можно быть филистером и в то же время культурным человеком, — в этом то и заключается юмор, которого не было у бедного Гельдерлина, от недостатка которого он погиб».
Ясно с первого же взгляда, что в этой борьбе против культуры, против искусства и эстетических теорий своего времени Ницше продолжает традицию романтических критиков капитализма. Как и они, он противопоставляет некультурности своего времени высокую культуру докапиталистических или ранних капиталистических периодов. Подобно всем романтическим обличителям капиталистической деградации человека он ополчается против фетишизированной современной цивилизации, противополагая ей культуру более примитивных ступеней экономического и общественного развития. Он прямо говорит о «вечерней заре искусства» и дает следующий комментарий этому факту:
«Лучшее, что в нас есть, вероятно унаследовано от ощущений прежних времен, от ощущений, к которым мы теперь едва ли можем придти непосредственно; солнце уже закатилось, но небо нашей жизни еще цветет и сияет его лучами, хотя мы уже больше не видим его».
Эта романтическая черта в критике современной культуры является решающей в эстетике Ницше. Целый ряд его оценок вытекает непосредственно из этой основной установки. И при этом Ницше прославляет не только искусство докапиталистических или ранних капиталистических времен, как это делают все романтические противники капитализма, но и тех писателей, которые вследствие особых условий своего творчества, вследствие капиталистической отсталости своей среды, сделались блюстителями традиций раннекапиталистической культуры. В беглом критическом обзоре немецкой прозы Ницше выдвигает наряду с беседами Гете с Эккерманом и афоризмами Лихтенберга две книги своих современников: «Nachsommer» Адальберта Штифтера и «Leute von Sedwyla» Готфрида Келлера — писателей, умеренный реализм которых находится в теснейшей связи с романтическими традициями. О противоречии между мотивами, сказавшимися в этой оценке, и другими мотивами оценочных эстетические суждений Ницше мы будем подробно говорить ниже, здесь же мы отметим только, во-первых, тот неожиданный, хотя и отнюдь не случайный факт, что в высокой оценке немецкой реалистической или полуреалистической поздней романтики Ницше сходится с так беспощадно осмеиваемым им либеральным эстетиком Фишером. А во-вторых, мы должны теперь подчеркнуть, что Ницше никогда не мог последовательно выдержать ту линию оценки, о которой мы сейчас говорим, а часто высказывал диаметрально-противоположные суждения. Так, например, о композиторе Брамсе, представляющем собою в истории музыки аналогичное, только более крупное явление, чем Штифтер в литературе, Ницше пишет: «У Брамса чувствуется меланхолия бессилия; он не творит от полноты, он жаждет полноты».
Историческое своеобразие Ницше состоит однако в том, что он восстает против капиталистической цивилизации своего времени не только из этих романтических соображений. Он ненавидит, правда, цивилизацию своего времени и ненавидит ее именно потому, что ее основу составляет развернутый капитализм (машинное производство, разделение труда и т. д.). Но он ненавидит эту цивилизацию также и по совершенно противоположной причине: он ненавидит ее за недостаточное развитие капитализма. Ницше, живший накануне империалистического периода, был таким образом, одновременно романтическим поклонником минувших культурных эпох и «пророком» империалистического развития. Правда, это его «пророчество» основывается не на ясном понимании действительных общественных тенденций, приведших к империализму и раскрывшихся в нем, а было тоже лишь романтической утопией. Ницше не предугадал наступления действительного империализма, для этого ему не хватало прежде всего способности увидеть обострение классовой борьбы. Он только создает из тех черт некультурности современного ему капитализма, против которых он ополчается за их отсталость, картину иного состояния общества — общества, преодолевшего эти черты. Некультурность капиталистов и «похотливость» пролетариев — вот те два полюса, которые он ненавидит в капитализме своего времени.
Но если в общекультурных вопросах он постоянно возвращается к культуре минувших времен, выдвигая ее как идеал в противовес современности, то в решающем вопросе о дальнейшем развитии капитализма он этого не делает. Он не мечтает ни об ограниченном средневековом ремесленнике, ни о патриархальных отношениях между капиталистами и рабочими. Наоборот, его идеалом является господство высоко развитых, культурных капиталистов, приобретших облик римских воинов, над дисциплинированной армией по-воински непритязательных рабочих (в этой своей капиталистической утопии он — предшественник шпенглеровского положения о господстве капиталистических цезарей). «Отношения между солдатами и начальниками все еще гораздо выше, чем между рабочими и работодателями. До сих пор по крайней мере всякая воинская культура все еще гораздо выше так называемой индустриальной культуры; эта последняя в ее нынешнем виде есть вообще самая низкая форма существования, какая только была до сих пор. Здесь действует просто закон нужды; человек хочет жить и поэтому должен продаваться, но он презирает того, кто использует эту нужду и покупает себе рабочего… У фабрикантов и крупных купцов был, по-видимому, до сих пор слишком большой недостаток во всех формах и признаках высокой расы… имей они во взоре и жесте благородство аристократов крови, не было бы может быть и социализма масс. Ибо массы в сущности готовы к любому рабству, лишь бы высший… мог удостоверить свое прирожденное право повелевать. Но отсутствие высокой формы и пресловутая вульгарность фабрикантов с их красными, жирными руками наводит на мысль, что здесь один превознесен над другим лишь благодаря случаю и счастью».
Для Ницше и для позднейшего развитая фашистской идеологии весьма знаменательно, что в этой реакционно-романтической утопии о желательном развитии капитализма хоть и бичуется капиталистическая отсталость Германии (вульгарные фабриканты с красными, жирными руками), но в то же время передавая страна капитализма, Англия, отнюдь не выставляется, как образец, и даже является в глазах Ницше живым воплощением суетливой глупости нашей цивилизации.
Образцом же служит для него романтически-стилизованный милитаризм — Пруссия, преодолевшая свою окостенелость, грубость, провинциальность, ставшая без ущерба для своего милитаристического характера европейской, культурной, способной вести мировую политику (и в этом отношении концепция Ницше сделалась прообразом для всех позднейших фашистских теорий общественного развития). Этим Ницше отличается от большинства романтических противников капитализма. Он восстает против того пути, по которому пошло развитие капитализма, но его протест направлен не против развития капитализма вообще, он не мечтает о возврате старых патриархальных отношений между капиталистом и рабочим.
Он приемлет само это развитие и отвергает только его вульгарно-демократический характер, разрушение правильной иерархической связи между капиталистом и рабочим. Он хотел бы, «чтобы здесь выработалась скромная и непритязательная порода людей, порода китайского типа: в этом был бы разумный смысл, это было бы прямо-таки необходимо». Но уступки демократии, кокетничанье с революцией, еврейско-христианские культурные тенденции и т. д. толкнули развитие на другой, противоположный путь.
«Рабочего сделали хорошим воином, ему дали право коалиции, право политического голоса, — удивительно ли, что рабочий уже сейчас воспринимает свое существование как бедствие (морально выражаясь: как несправедливость)? Кто хочет определенной цели, тот должен хотеть и соответствующих средств: кто хочет иметь рабов, тот будет дураком, если станет воспитывать людей для роли господ». Пока не наступит радикальный поворот, проповедуемый им (и символизированный им в образе сверхчеловека), до тех пор «неизбежно надо будет идти вперед, т. е. с каждым шагом все глубже в декадентство (таково мое определение современного «прогресса»)». Когда фашистский истолкователь Ницше Беймлер говорит, что антипод сверхчеловека, «последний человек» в «Заратустре» есть не кто иной, как «функционер демократически-социалистического общества», — эти выводы действительно вытекают из ницшевских положений.
Мы изложили так подробно оба эти противоречивые ряда мыслей Ницше потому, что их параллельное существование в его мышлении составляет ключ к уразумению противоречивого характера всего его мировоззрения. Романтическая критика капиталистической цивилизации есть центр философии и стало быть и эстетики Ницше. Но эта критика исходит, как мы видели, из двух диаметрально противоположных точек зрения. Ницше недоволен капиталистической цивилизацией как потому, что она слишком капиталистична, так и потому, что она недостаточно капиталистична.
Капиталистическую цивилизацию он критикует и с точки зрения романтически идеализованного раннего капитализма и с точки зрения романтической утопии грядущего империализма, т. е. одновременно с точки зрения прошлого и будущего все той же капиталистической цивилизации. Основное противоречие всех романтических противников капитализма, состоящее в том, что они при всем их стремления быть «свободными» и «независимыми» от капиталистических категорий, всегда критикуют капитализм с капиталистической же точки зрения, — это противоречие повторяется у Ницше на еще более высокой ступени. Романтические противники капитализма обычного типа неизбежно впадают в эклектицизм, выдвигая «хорошие стороны» капитализма против его «дурных сторон». Все эти мотивы усваивает, правда, Ницше и поэтому он тоже поневоле становится эклектиком; поскольку же этот ряд мотивов сочетается у него с противоположной тенденцией с романтически-утопическим прославлением вполне развитого капитализма, постольку его попытка объединить эти противоречивые тенденции неизбежно приобретает мифологический характер. И преобладание второго ряда мотивов над первым приводит к тому, что Ницше никак не может остановиться на подчеркивании «хороших сторон» капитализма. Наоборот, весь его образ мыслей таков, что «дурная сторона» капитализма непременно должна выдвинуться в центр его утопического мифа.
Таким образом тот факт, что Ницше почти по всем отдельным вопросам культуры вообще и эстетики в частности высказывает диаметрально противоположные взгляды, не является ни случайностью, ни выражением простой непоследовательности мысли, в которой его обвиняли многие университетские философы империалистского периода, находившие его мыслителем «остроумным», но неспособным к систематическому единству.
Противоречия в мышлении Ницше проистекают на самом деле из того, что Ницше, стремившийся к мифическому синтезу несовместимых идейных тенденций, всегда доводил до крайности тот мотив, который в данную минуту, владел его сознанием, — доводил его до преднамеренного парадокса, не пугаясь внешней непоследовательности, твердо веря в синтетическую силу своего мифа. Несовместимость противоречивых тенденций от этого, разумеется, только усиливалась, и никакой миф не мог объединить эти противоречия иначе, как с помощью пышно-эклектической фразы. Однако эта патетически-парадоксальная эклектика все-таки бесконечно выше, чем плоский эклектизм университетских профессоров империалистского периода, которые апологетически сглаживали каждое противоречие до полной неузнаваемости, чтобы только сколотить «стройную» систему. В противоречивости ницшевского мышления отражаются хотя и в искаженных формах противоречия европейской капиталистической культуры накануне империалистского периода, и не случайно Ницше сделался влиятельнейшим философом империализма в международном масштабе.
Переходя теперь к конкретному разбору важнейших противоречий в эстетических теориях Ницше, мы должны прежде всего напомнить читателю об изложенном уже взгляде Ницше на варварство современной эпохи. Наряду с этим взглядом у Ницше встречается другой, совершенно противоположный взгляд, представляющий собою теоретическое утверждение варварства. В плоскости учения об обществе эта теория исходит из утверждения войны. Нас здесь интересуют главным образом ее общефилософские и эстетические предпосылки и следствия. В защиту войны Ницше пишет:
«Она варваризует в обоих только что упомянутых направлениях (в направлении глупости и злобы — Г. Л.) и тем самым делает людей более естественными; она имеет для культуры значение сна или зимнего времени, человек выходит из нее более — крепким на доброе и злое». И он резюмирует далее свою мысль так: «Культура отнюдь не может обходиться без страстей, пороков и злодейств»; «временные рецидивы варварства» необходимы людям, «чтобы они из-за средств культуры не потеряли свою культуру и самое свое существование».