Джняна-йога - это йога знания. Корень 'джня' соответствует корням в англо-германских, латинском, греческом и славянских языках, относящимся к понятию знания (ср. русское 'зна'). Джняна-йога ведёт человека к истине посредством изменения его знаний, относящихся к самому себе и окружающему миру. Это йога людей интеллектуального пути. Она освобождает человеческий ум от оков иллюзорной концепции мира, направляет его к истинному знанию, демонстрирует основные законы вселенной. Джняна-йога использует те же методы, что и раджа-йога. Она начинается с утверждения, что слабый человеческий ум, занятый созерцанием иллюзий, никогда не разрешит загадки жизни, что такая задача требует лучшего орудия, специально приспособленного к её решению. Поэтому вместе с изучением принципов, лежащих в основе вещей, джняна-йога требует особой работы по воспитанию ума. Сознание человека подготавливается к созерцанию и сосредоточению, к умению мыслить в новых категориях, в непривычном направлении и на новых планах, связанных не с внешними аспектами вещей, а с их фундаментальными принципами; прежде всего ум приучают думать быстро и точно, обращать внимание на существенное и не тратить время на внешние и маловажные детали. Джняна-йога исходит из того, что главная причина человеческих бед и несчастий - авидья, незнание. Задача джняна-йоги состоит в том, чтобы победить авидью и приблизить человека к брахмавидьи, божественному знанию. Целью джняна-йоги является освобождение человеческого ума от тех ограниченных условий познания, в которые он поставлен формами чувственного восприятия и логическим мышлением, основанном на противопоставлениях. С точки зрения джняна-йоги, человек должен прежде всего научиться правильно мыслить. Правильное мышление и расширение идей и понятий должно привести к расширению представлений, а расширение представлений, в конце концов, приведёт к изменению ощущений, т.е. к уничтожению ложных иллюзорных ощущений. Индийские учителя (гуру) ни в малейшей степени не стремятся к тому, чтобы их ученики накапливали как можно больше разнообразных знаний. Наоборот, они хотят, чтобы ученики видели во всех явлениях, какими бы малыми они ни были, принципы, которые составляют всеобщие основы бытия. Обыкновенно ученику дают для медитации какое-нибудь изречение из древних писаний или какой-нибудь символ, и он медитирует на нём целый год, два года, а то и десять лет, время от времени делясь с учителем результатами своих медитаций. Это покажется необычным для западного ума, стремящегося всё вперёд; однако, возможно, именно здесь и находится правильный метод для проникновения в глубину идей вместо поверхностного скольжения и схватывания их внешней стороны посредством создания колоссальной коллекции из слов и фактов. Изучая джняна-йогу, человек ясно видит, что йога не может быть только методом. Правильный метод непременно приведёт к известным истинам и, излагая метод, невозможно не коснуться этих истин. Вместе с тем, следует помнить, что йога по своему существу не может быть доктриной, и поэтому конспект или общий очерк идей джняны-йоги невозможен. Пользуясь йогой как методом, человек сам должен найти, почувствовать, реализовать те истины, которые составляют содержание философии йоги. Истины, полученные в готовом виде от другого человека или из книг, не произведут такого же воздействия на ум или душу, как истины, найденные самим человеком, истины, которые он долго искал и с которыми долго боролся, прежде чем принял их. Джняна-йога учит тому, что истиной для человека может быть только то, что он ощутил как истину. Кроме того, она учит человека, проверяя одну истину другой, медленно восходить к вершине знания, не теряя из виду точку отправления и то и дело возвращаясь к ней, чтобы обеспечить правильную ориентацию. Джняна-йога учит, что истины, которые выявлены логическим путём, воспитанным на наблюдениях этого трёхмерного мира, вовсе не являются истинами с точки зрения высшего сознания. Джняна-йога учит человека не верить себе, не верить своим ощущениям, представлениям, понятиям, идеям, мыслям и словам; и более всего не верить словам, проверять всё и осматриваться на каждом шагу, сопоставляя с показаниями опыта и с фундаментальными принципами. Вплоть до настоящего времени идеи джняна-йоги передаются только в символической форме. Образы индийских божеств и фигуры индийской мифологии содержат многие идеи джняна-йоги, но понимание их требует устных объяснений и комментариев. Изучать джняна-йогу по книгам невозможно, потому что существует целая серия принципов, которые никогда не объясняются в псиьменном виде. Указания на эти принципы, даже некоторые из их определений можно найти в книгах, но эти указания понятны только тем, кто уже прошёл непосредственное обучение. Трудность понимания этих принципов особенно велика, так как уяснить их умом недостаточно: необходимо научиться применять их и пользоваться ими для подразделения и классификации не только абстрактных идей, но и конкретных вещей и событий, с которыми человек сталкивается в жизни. Идея дхармы в одном из своих значений в индийской философии является введением в изучение одного из таких принципов, который можно назвать принципом относительности. Однако принцип относительности в науке йоги не имеет ничего общего с приницпом относительности в современной физике; и он изучается в применении не к одному классу феноменов, а ко всем явлениям вселенной; таким образом, пронизывая собою всё, он связывает всё в единое целое.
Всё сказанное выше - это краткая сумма того, что можно узнать о йоге из общедоступной литературы на европейских языках. Однако для того, чтобы правильно понять смысл и значение разных йог, необходимо уяснить, что все пять йог и каждая из них в отдельности представляют собой сокращённое и приспособленное для разных типов людей изложение одного и того же общего принципа. Этой системе обучают устно в особых школах, которые отличаются от школ йоги в такой же степени, в какой школы йоги отличаются от монастырей. Система эта не имеет названия, и она никогда не была известна во внешнем мире; лишь изредка намеки на неё встречаются в восточных писаниях. Многое из того, что приписывают йоге, в действительности принадлежит этой системе. В то же время в ней нельзя видеть соединение пяти йог. Все йоги произошли из неё, и каждая в известном смысле является её односторонним пониманием. Одно из таких пониманий штре, другое уже, - но все они объясняют одну и ту же систему. Соединение всех пяти йог не воссоздаёт её, потому что она содержит много таких идей, принципов и методов, которые не входят ни в одну из йог. Отрывки из этой системы, насколько автору удалось с ними познакомиться, будут представлены в книге 'Человек и мир, в котором он живёт'. Книга эта готовится к печати.
1912 - 1934 гг.
ГЛАВА 7. ОБ ИЗУЧЕНИИ СНОВ И ГИПНОТИЗМЕ
Удивительная жизнь сновидений. - 'Психоанализ'. - Невозможность наблюдения снов обычными методами. - 'Состояние полусна'. - Повторяющиеся сны. - Простота их природы. - Сны с полётами. - Сны с лестницами. - Ложные наблюдения. Разные стадии сна. - Головные сны. - Невозможность произнести во сне своё имя. - Категории снов. - Воплощения. - Подражательные сны. - Сон Мори. Развёртывание сна от конца к началу. - Эмоциональные сны. - Сон о Лермонтове. - Построение зрительных образов. - Один человек в двух аспктах. - Материал снов. - Принцип 'компенсации'. - Принцип дополнительных тонов. - Возможность наблюдения снов в состоянии бодрствования. - Ощущение 'это было раньше'. Гипнотизм. - Гипнотизм как средство вызвать состояние максимальной внушаемости. - Контроль со стороны обычного сознания и логики, невозможность их полного исчезновения. - Явления 'медиумизма'. - Применение гипноза в медицине. - Массовый гипноз. - 'Фокус с канатом'. - Самогипноз. - Внушение. Необходимо изучать эти два явления отдельно. - Внушаемость и внушение. - Как в человеке создаётся двойственность. - Два вида самовнушения. - Добровольное самовнушение невозможно.
Пожалуй, самые первые мои интересные впечатления моей жизни пришли из мира снов. С детских лет мир снов привлекал меня, заставлял искать объяснений его непостижимых явлений; и я старался установить взаимоотношения между реальным и нереальным в снах. Со снами у меня связаны совершенно необъяснимые переживания. Ещё ребёнком я несколько раз просыпался с таким сильным чувством, что пережил нечто удивительное и захватывающее, что всё известное мне до сих пор, всё, что я видел и с чем соприкасался в жизни, казалось недостойным внимания, лишённым всякого интереса. Кроме того, меня всегда поражали повторяющиеся сны, которые протекали в одной и той же форме, в одной обстановке, приводили к одинаковым результатам, к одному концу - и вызывали у меня одинаковое чувство. Около 1900 года, когда я прочёл о снах почти всё, что мог найти в психологической литературе *, я решил наблюдать свои сны систематически. Мои наблюдения преследовали двойную цель:
1. Я хотел собрать как можно больше материала для вынесения суждений о характере и происхождении снов; как это рекомендуется, я записывал сны сразу после пробуждения. 2. Я хотел проверить собственную, довольно фантастическую идею, которая возникла у меня едва ли не в детские годы: возможно ли сохранять во сне сознание, т.е. знать, что я сплю, и мыслить сознательно, как это бывает в бодрственном состоянии. Первое, т.е. записывание снов и т.п. сразу после пробуждения, вскоре заставило меня понять невозможность осуществить на практике рекомендуемые методы наблюдения снов. Сны не выдерживают наблюдения: наблюдение изменяет их. Я всё чаще замечал, что наблюдаю вовсе не те сны, которые видел, а новые сны, созданные самим фактом наблюдения. Нечто во мне начинало изобретать сны при первом же сигнале о том, что они привлекают моё внимание. Это делало обычные методы наблюдения совершенно бесполезными. Второе, т.е. попытки сохранять сознание во сне, неожиданно привело к новому способу наблюдения снов, о котором я прежде и не подозревал, а именно: эти попытки создавали особое состояние полусна. Вскоре я понял, что без помощи состояния полусна наблюдать сны, не изменяя их, невозможно. 'Состояние полусна' стало возникать, вероятно, в результате моих усилий наблюдать сны в момент засыпания или полудрёме пробуждения. Не могу сказать точно, когда это состояние обрело некую завершённую форму; вероятно, оно развивалось постепенно. По-моему, оно стало появляться в короткие промежутки времени перед засыпанием; но если я позволял своему вниманию сосредоточиться на нём, я долго не мог уснуть. Поэтому постепенно, опытным путём я пришёл к выводу, что гораздо легче наблюдать 'состояние полусна' уже проснувшись, но продолжая оставаться в постели. Желая вызвать это состояние, я после пробуждения вновь закрывал глаза и погружался в дремоту, одновременно удерживая ум на каком-то определённом образе или мысли. Иногда в таких случаях возникало то странное состояние, которое я называю 'состоянием полусна'. Как и все люди, я либо спал, либо не спал; но в 'состоянии полусна' я одновременно и спал и не спал. Если говорить о времени, когда возникало это 'состояние полусна', то первым признаком его приближения обычно оказывались так называемые 'гипнагогические галлюцинации', многократно описанные в психологической литературе; я не стану на них останавливаться. Но когда 'состояние полусна' стало возникать по утрам, оно начиналось, как правило, без предваряющих их зрительных впечатлений. Чтобы описать 'состояние полусна' и всё, что с ним связано, необходимо сказать очень многое. Постараюсь быть по возможности кратким, ибо в настоящий момент мне важно не 'состояние полусна' само по себе, а его последствия. Первое производимое им ощущение было удивление. Я рассчитывал найти одно, а находил другое. Затем возникало чувство небывалой радости, приносимой 'состоянием полусна', возможность видеть и понимать вещи совершенно по-иному, чем прежде. Третьим ощущением был некоторый страх, потому что вскоре я заметил, что если оставить 'состояние полусна' без контроля, оно начинает усиливаться, распространяться и вторгаться в мои сны и даже в бодрственное состояние. Таким образом, 'состояние полусна', с одной стороны, привлекало меня, а с другой, пугало. Я угадывал в нём огромные возможности, но и большую опасность. В одном я был абсолютно убеждён: без 'состояния полусна' какое бы то ни было исследование снов невозможно, и все попытки такого исследования неизбежно обречены на провал, неверные выводы, фантастические гипотезы и тому подобное. С точки зрения моей изначальной идеи об исследовании снов я мог радоваться полученным результатам: я владел ключом к миру снов, и всё, что было в них неясного и непонятного, постепенно прояснялось, становилось ясным и понятным. Главное состоло в том, что в 'состоянии полусна' я видел обычные сны, но при этом сохранял полное сознание, мог понимать, как возникают эти сны, из чего они построены, какова их общая причина и каковы последствия. Далее, я обнаружил, что в 'состоянии полусна' я обладаю определённым контролем над снами: могу вызывать их и видеть то, что хочу, хотя это и не всегда удавалось, так что сказанное мной не следует понимать слишком буквально. Обычно я давал только первый толчок, после чего сны развёртывались как бы добровольно, порой удивляя меня своими странными и неожиданными поворотами. В 'состоянии полусна' я мог видеть сны, которые видел обычным образом. Постепенно передо мной прошёл весь репертуар моих снов, и я наблюдал их вполне сознательно, видел, как они создаются, переходят один в другой, мог понять их механизм. Наблюдаемые таким способом сны я стал постепенно классифицировать и подразделять на определённые категории. В одну из таких категорий я отнёс все постоянно повторяющиеся сны, которые время от времени продолжал видеть на протяжении всей своей жизни. Некоторые из них некогда вызывали у меня страх своей упорной и частой повторяемостью, своим необычным характером; они вынуждали меня искать в них какой-то сокровенный или аллегорический смысл, предсказание или предостережение. Мне казалось, что эти сны должны были иметь какой-то особый смысл, какую-то особую причастность к моей жизни. Вообще говоря, наивное мышление о снах всегда начинается с той идеи, что сны, в особенности настойчиво повторяющиеся, должны обладать определённым смыслом, предсказывать будущее, выявлять скрытые черты характера, выражать физические качества, склонности, тайные патологические состояния и т.п. Но очень скоро я убедился, что мои повторяющиеся сны ни в коей мере не связаны ни с какими чертами или свойствами моей природы, ни с какими событиями моей жизни. Я нашёл для них ясные и простые объяснения, не оставляющие никаких сомнений в их подлинной природе. Приведу несколько такого рода снов вместе с их объяснениями. Первый и весьма характерный сон, который снился мне очень часто: я видел какую-то трясину, своеобразное болото, которого впоследствии никак не мог себе описать. Часто эта трясина, болото или просто глубокая грязь, какую можно было встретить на дорогах России, а то и прямо на улицах Москвы, вдруг появлялась передо мной на земле, даже на полу комнаты, вне всякой связи с сюжетом сна. Я изо всех сил старался избежать этой грязи, не ступить на неё, не коснуться её, но неизбежно получалось так, что я попадал в неё, и она начинала меня засасывать, обычно до колен. Чего только я не делал, чтобы выбраться из грязи или трясины; если порой мне это удавалось, то я сразу же просыпался. Соблазнительно истолковать этот сон аллегорически - как угрозу или предостережение. Но когда я стал видеть его в 'состоянии полусна', он объяснился очень просто: всё содержание сна вызывалось ощущениями, которые возникали, когда одеяло или простыня стесняли мои ноги, так что невозможно было ни шевельнуть ими, ни повернуть. Если же мне удавалось повернуться, я выбирался из грязи, - но тогда неизбежно просыпался, так как совершал резкое движение. Что же касается самой грязи и её 'особого' характера, то она была связана, как я убедился в 'состоянии полусна', со 'страхом перед болотом', скорее воображаемым, чем действительным, который владел мною в детстве. Такой страх часто встречается в России у детей и даже у взрослых; его вызывают рассказы о трясинах, болотах и 'окошках'. Наблюдая свой сон в 'состоянии полусна', я смог установить, откуда взялось ощущение 'особой' грязи. И оно, и соответствующие зрительные образы были связаны с рассказами о трясинах и 'окошках', которые, по слухам, обладали 'особыми' свойствами: их узнавали по тому, что они, в отличие от обычного болота, 'всасывали' в себя всё, что в них попадало; их наполняла, якобы, какая-то необычная мягкая грязь и т.д. и т.п. В 'состоянии полусна' последовательность ассоциаций моего сна была вполне понятной: сначала ощущение стеснённых ног, затем сигналы 'болото', 'трясина', 'окошко', 'особая мягкая грязь'. Наконец страх, желание выбраться - и частое пробуждение. В этих снах не было абсолютно никакого мистического или психологического смысла. Второй сон также пугал меня: мне снилось, что я ослеп. Вокруг меня что-то происходило; я слышал голоса, звуки, шум, движение, чувствовал, что мне угрожает какая-то опасность; мне приходилось двигаться с вытянутыми вперёд руками, чтобы не ушибиться; и всё время я изо всех сил старался увидеть то, что меня окружает. В 'состоянии полусна' я понял, что совершаемое мной усилие является не столько старанием что-то увидеть, сколько попытками открыть глаза. Именно это ощущение вместе с ощущением сомкнутых век, которые я никак не мог разомкнуть, порождало чувство 'слепоты'. Иногда я просыпался; это происходило в тех случаях, когда мне действительно удавалось открыть глаза. Даже первые наблюдения повторяющихся снов доказали мне, что сны гораздо больше зависят от непосредственных ощущений данного мгновения, чем от каких-то общих причин. Постепенно я убедился, что почти все повторяющиеся сны были связаны с особыми ощущениями или состояниями - с ощущениями положения тела в данный момент. Так, когда мне случалось прижать коленом руку и она немела, мне снилось, будто меня кусает за руку собака. Когда мне хотелось взять в руки или поднять что-нибудь, всё падало из рук, потому что они были слабыми, как тряпки, и отказывались слушаться. Помню, однажды во сне нужно было разбить что-то молотком, но молоток оказался как бы резиновым: он отскакивал от предмета, по которому я бил, и мне не удавалось придать своим ударам необходимой силы. Это, конечно, было просто ощущением расслабления мускулов. Был ещё один повторяющийся сон, который постоянно вызывал у меня страх. В этом сне я оказывался паралитиком или калекой - я падал и не мог встать, потому что ноги мне не повиновались. Этот сон также казался предчувствием того, что должно было со мной случиться, - пока в 'состоянии полусна' я не убедился, что его вызывало ощущение неподвижности ног с сопутствующим расслаблением мускулатуры, которая отказывалась повиноваться двигательным импульсом. В общем, я понял, что наши движения, а также желание и невозможность совершить какое-то определённое движение играют в создании снов важнейшую роль. К этой категории повторяющихся снов принадлежали сны с полётами. Я довольно часто летал во сне, и эти сны мне очень нравились. В "состоянии полусна' я понял, что ощущение полёта вызывается слабым головокружением, которое порой возникает во сне без всякой видимой причины, вероятно, просто в связи с горизонтальным положением тела. Никакого эротического элемента в снах с полётами не было. Забавные сны, в которых человек видит себя раздетым или полуодетым на людной улице, также не требовали для своего объяснения особо сложных теорий. Они возникали как следствие ощущения полуоткрытого тела. Как я обнаружил в 'состоянии полусна', такие сны возникали, главным образом, тогда, когда мне становилось холодно. Холод заставлял меня ощутить, что я раздет, и это ощущение проникало в сон. Некоторые повторяющиеся сны удавалось объяснить только в связи с другими. Таковы сны о лестницах, часто описываемые в литературе по психологии. Эти странные сны снятся многим. Вы поднимаетесь по огромной, мрачной лестнице, не имеющей конца, видите какие-то выходы, ведущие наружу, вспоминаете нужную вам дверь, тут же теряете её, выходите на незнакомую площадку, к новым выходам, дверям и т.д. Это один из самых типичных повторяющихся снов; как правило, вы не встречаете во сне ни одного человека, а остаётесь в полном одиночестве среди всех этих широких пустых лестниц. Как я понял в 'состоянии полусна', эти сны представляют собой сочетание двух мотивов, или воспоминаний. Первый мотив порождён моторной памятью, памятью направления. Сны о лестницах ничуть не отличаются от снов о длинных коридорах, о бесконечных дворах, по которым вы проходите, об улицах, аллеях, садах, парках, полях, лесах; одним словом, всё это сны о дорогах, о путях. Нам известно множество путей или дорог: в домах, городах, деревнях, горах; мы можем увидеть все эти дороги во сне, хотя часто видим не сами дороги, а, если можно так выразиться, общее ощущение от них. Каждый путь воспринимается по-особому: это восприятие создаётся тысячами деталей, отражённых и запечатлённых в разных уголках памяти. Позднее такие восприятия воспроизводятся в снах, хотя для создания нужного ощущения во сне зачастую используется самый случайный материал образов. По этой причине дорога, которую вы видите во сне, может внешне не напоминать дорогу, которую вы знаете и помните в бодрственном состоянии; однако она произведёт на вас то же самое впечатление, даст то же самое ощущение, что и дорога, которую вы знаете, которая вам известна. 'Лестницы' подобны 'дорогам'; но, как уже говорилось, содержат ещё один дополнительный мотив, а именно, некий мистический смысл, которым обладает лестница в жизни любого человека. В своей жизни каждый переживал на лестнице чувство, что вот сейчас на соседней площадке, на следующем этаже, за закрытой дверью его ожидает нечто новое и интересное. Любой может вспомнить в своей жизни подобные моменты: он поднимается по лестнице, не зная, что его ждёт. У детей это впечатление нередко связано с поступлением в школу и вообще со школой; такие впечатления остаются в памяти на всю жизнь. Далее, ступеньки нередко связаны со сценами колебаний, решений, перемены решений и так далее. Всё это, вместе взятое и соединённое с памятью о движении, создаёт сны о лестницах. Продолжая общее описание снов, я должен отметить, что зрительные образы снов не всегда соответствуют зрительным образам бодрственного состояния. Человек, которого вы хорошо знаете в жизни, во сне может выглядеть совсем по-иному. Несмотря на это, вы ни на минуту не сомневаетесь, что перед вами действительно он; то, что он не похож на себя, совершенно вас не удивляет. Нередко бывает так, что какой-нибудь совершенно фантастический, неестественный и даже невозможный аспект человека выражает его определённые черты и свойства, которые вам известны. Одним словом, внешняя форма вещей, людей и событий оказывается в снах гораздо пластичнее, нежели в бодрственном состоянии, и гораздо восприимчивее к влиянию случайных мыслей, чувств и настроений, сменяющих друг друга внутри нас. Что касается повторяющихся снов, то их простая природа и отсутствие в них какого бы то ни было аллегорического смысла стали для меня совершенно неоспоримыми после того, как я несколько раз видел их в 'состоянии полусна'. Я понял, как они начинаются; я мог точно указать, откуда они возникли и как бы созданы. Существовал лишь один сон, которого я не мог объяснить. В этом сне я бегал на четвереньках, иногда очень быстро. Возможно, мне казалось, что это самый быстрый, безопасный и удобный способ передвижения. В момент опасности и вообще в трудном положении я всегда предпочитал его во сне любому иному. По какой-то причине этот сон не появлялся в 'состоянии полусна'. Происхождение 'бега на четвереньках' я понял гораздо позже, наблюдая за маленьким ребёнком, который только-только начинал ходить. Он не мог ходить, но ходьба оставалась для него опасным предприятием, и положение на двух ногах было крайне ненадёжным, неустойчивым, непрочным. В этом положении он себе не доверял, и если случалось что-то непредвиденное (открывалась дверь, с улицы доносился шум или прыгал на диван кот), он немедленно опускался на четвереньки. Наблюдая за ребёнком, я понял, что где-то в глубине моей памяти хранятся воспоминания об этих первых моторных впечатлениях и перехиваниях, страхах и моторных импульсах, с ними связанных. Очевидно, было время, когда новые, неожиданные впечатления заставляли опускаться на четвереньки, т.е. обеспечивать себе более прочное и твёрдое положение. В бодрственном состоянии этот импульс недостаточно силён; зато он действует во сне и создаёт необычную картину, которая показалась мне аллегорической или наделённой каким-то скрытым смыслом. Наблюдение за ребёнком объяснило мне многое, касающееся снов о лестницах. Когда он вполне освоился на полу, лестница обрела для него огромную притягательную силу. Ничто, казалось, не привлекало его сильнее, чем лестница. К тому же подходить к ней ему запрещалось. Ясное дело, что в следующий период жизни он жил практически на лестнице. Во всех домах, где ему приходилось бывать, его, в первую очередь, привлекали лестницы. Наблюдая за ним, я не сомневался, что общее впечатление от лестниц останется в нём на всю жизнь и будет теснейшим образом связано с переживаниями необычного, привлекательного и опасного характера.
Возвращаясь к методам своих наблюдений, я должен отметить один любопытный факт, который наглядно доказывает, что сны меняются в силу одного того, что их наблюдают. Именно: несколько раз мне снилось, что я слежу за своими снами. Моей первоначальной целью было обрести сознание во время сна, т.е. достичь способности понимать во сне, что я сплю. Именно это и достигалось, когда, как я уже говорил, я одновременно и спал, и не спал. Но вскоре начали появляться 'ложные наблюдения', т.е. просто новые сны. Помню, как я увидел себя однажды в большой пустой комнате; кроме меня в ней находился маленький чёрный котёнок. 'Я вижу сон, - сказал я себе, - как же мне узнать, действительно ли я сплю? Воспользуюсь следующим способом: пусть этот чёрный котёнок превратится в большую белую собаку. В бодрственном состоянии это невозможно, и если такая вещь выйдет, это будет означать, что я сплю'. Я говорю это самому себе - и сейчас же чёрный котёнок превращается в большую белую собаку. Одновременно исчезает стена напротив и открывается горный ландшафт с рекой, которая течёт в отдалении, извиваясь словно лента. 'Любопытно, - говорю я себе. - Ведь ни о каком ландшафте речи не было; откуда же он взялся? И вот во мне начинает шевелится какое-то слабое воспоминание: где-то я видел этот ландшафт, и он каким-то образом связан с белой собакой. Но тут я чувствую, что если позволю себе углубиться в этот вопрос, то забуду самое важное, а именно: то, что я сплю и осознаю себя, т.е. нахожусь в таком состоянии, которого давно хотел достичь. Я делаю усилие, чтобы не думать о ландшафте, но в ту же минуту ощущаю, что какая-то сила увлекает меня задом наперёд. Я быстро пролетаю сквозь заднюю стену комнаты, продолжаю лететь по прямой, а в ушах слышен звон и ужасный шум. Внезапно я останавливаюсь и просыпаюсь.' Описание такого полёта задом наперёд и сопровождающего его шума можно найти в оккультной литературе, где им приписывается особый смысл. Но в действительности здесь нет никакого особого смысла, кроме, возможно, неудобного положения головы и незначительного расстройства кровообращения. Именно так, задом наперёд, ведьмы возвращались обычно со своего шабаша. Вообще говоря, ложные наблюдения, т.е. сны внутри снов, играли, вероятно, немалую роль в истории 'магии', чудесных превращений и т.п. С 'ложными наблюдениями', подобными только что описанному, я встречался несколько раз; они оставляли в памяти очень яркие следы и заметно помогли мне уяснить общий механизм снов и сновидений. Сейчас мне хочется сказать несколько слов об общем механизме сна. Сначала необходимо ясно понять, что сон может иметь разные степени, разную глубину. Мы можем быть более сонными и менее сонными, ближе к возможности пробуждения и дальше от неё. Сновидения, которые мы видим в глубоком сне, т.е. далеко от возможности пробуждения, мы совсем не помним. Люди, которые говорят, что вообще не видят снов, спят очень глубоко. Те же, кто помнит все свои сны или, по крайней мере, большую их часть, на самом деле спят лишь наполовину, постоянно находясь близ возможности пробуждения. А поскольку определённая часть внутренней инстинктивной работы организма наилучшим образом выполняется во время глубокого сна и не удаётся, когда человек спит лишь наполовину, очевидно, что отсутствие глубокого сна ослабляет организм, мешает ему обновлять растраченные силы, выводить использованные вещества и т.д. Организм отдыхает недостаточно и, как следствие, не в состоянии хорошо работать, быстро изнашивается, легче заболевает. Одним словом, глубокий сон, т.е. сон без сновидений, во всех отношениях полезнее, чем сон со сновидениями. Экспериментаторы, которые побуждают людей запоминать свои сны, поистине оказывают им медвежью услугу. Чем меньше человек помнит сны, тем глубже он спит, - и тем это лучше для него. Далее, необходимо признать, что мы совершаем крупную ошибку, когда говорим о создании мысленных образов во сне. В этом случае мы говорим только о головном, мозговом мышлении, которому приписываем как главную работу по созданию снов, так и всё наше мышление. Это крайне ошибочное мнение. Наши ноги тоже мыслят, причём мыслят совершенно независимо от головы и не так, как она. Мыслят и руки, обладающие собственной памятью, собственным воображением, собственными ассоциациями. Мыслит спина, мыслит живот; каждая часть тела обладает самостоятельным мышлением. Но ни один из этих мыслительных процессов не доходит до нашего бодрственного сознания, когда головное мышление (которое оперирует, главным образом, словами и зрительными образами) господствует над всеми прочими. Когда же оно утихает и в состоянии сна бывает как бы окутано облаками, особенно в глубоких стадиях сна, немедленно берут слово другие сознания, а именно: сознания ног, рук, пальцев, желудка, прочих органов, заключённые внутри нас, обладающие своими собственными понятиями относительно многих предметов и явлений, для которых иногда у нас есть соответствующие головные понятия, а иногда нет. Именно это более всего мешает нам понимать сны. Во сне умственные образы, которые принадлежат ногам, рукам, носу, пальцам, разным группам моторных мышц, смешиваются с обычными словесно-зрительными образами. У нас нет слов и форм для выражения понятий одного рода в понятиях другого рода. Зрительно-словесная часть нашего психического аппарата не способна вспоминать эти чрезвычайно непонятные и чуждые нам образы. Однако в наших снах эти образы играют ту же роль, что и зрительно-словесные, если не большую. При любой попытке описания и классификации снов следует иметь в виду две следующие оговорки, которые я сейчас сделаю. Первая: существуют разные состояния сна. Мы улавливаем только те сновидения, которые проходят близ поверхности сознания; как только они идут глубже, мы их теряем. И вторая: как бы мы ни старались припомнить и точно описать наши сновидения, мы припоминаем и описываем только головные сновидения, т.е. сновидения, состоящие из зрительно-словесных образов; всё остальное, т.е. огромное большинство сновидений, до нас не доходит. К этому необходимо добавить ещё одно важное обстоятельство: во сне изменяется и само головное сознание. Это означает, что во сне человек не способен думать о себе, если сама мысль не будет сновидением. Человек не может произнести во сне своё собственное имя. Если я произносил во сне своё имя, я немедленно просыпался. И я сообразил, что мы не понимаем того, что знание собственного имени есть, по сравнению со сном, уже иная степень сознания. Во сне мы не сознаём собственного существования, не выделяем себя из общей картины, которая развёртывается вокруг нас, а, так сказать, движемся вместе с нею. Наше чувство 'я' во сне куда более затемнено, чем в состоянии бодрствования. В сущности, это и есть та главная психологическая черта, которая определяет состояние сна и выражает главное различие между сном и состоянием бодрствования. Как я указал выше, наблюдение снов часто приводило меня к необходимости их классификации. Я проникся убеждением, что сны по своей природе очень разнообразны. Общее наименование 'сновидения' лишь создаёт путаницу, поскольку сновидения отличаются друг от друга не меньше, чем предметы и события, которые мы видим в бодрственном состоянии. Было бы совершенно неправомерно говорить о 'вещах', включая сюда планеты, детские игрушки, премьер-министров и наскальные рисунки палеолита, но именно так мы и поступаем по отношению к 'сновидениям'. Это, несомненно, делает понимание снов практически невозможным и создаёт множество ложных теорий, так как объяснить разнообразные категории снов на основе одного общего принципа так же невозможно, как невозможно объяснить из одного принципа существование премьер-министров и палеолитических рисунков. Большей частью наши сновидения случайны, хаотичны, бессвязны и бессмысленны. Они зависят от случайных ассоциаций; в них нет никакой последовательности, никакой целенаправленности, никакой идеи. Я опишу один из таких снов, который я видел в 'состоянии полусна'. Я засыпаю. Перед моим взором возникают и исчезают золотые точки, искры и звёздочки. Эти искры и звёздочки постепенно погружаются в золотую сеть с диагональными ячейками, которые медленно движутся в соответствии с ударами моего сердца. Я слышу их совершенно отчётливо. В следующее мгновение золотая сеть превращается в ряды медных шлемов римских солдат, которые маршируют внизу. Я слышу их мерную поступь и слежу из окна высокого дома в Галате, в Константинополе, как они шагают по узкой улице, один конец которой упирается в старую дверь и Золотой Рог с его парусниками и пароходами; за ними видны минареты Стамбула. Римские солдаты продолжают маршировать тесными рядами вперёд и вперёд. Я слышу их тяжёлые, мерные шаги, вижу, как на шлемах сияет солнце. Внезапно я отрываюсь от подоконника, на котором лежу, и в том же склонённом положении медленно пролетаю над улицей, над домами, над Золотым Рогом, направляясь к Стамбулу. Я ощущаю запах моря, ветер, тёплое солнце. Этот полёт мне невероятно нравится, я не могу удержаться - и открываю глаза. Таков типичный сон первой категории, т.е. сон, обусловленный случайными ассоциациями. Искать какой-либо смысл в таких сновидениях - то же самое, что предсказывать судьбу по кофейной гуще. Всё содержание сна прошло передо мной в 'состоянии полусна'; с первого и до последнего момента я следил за тем, как появляются образы и как они превращаются один в другой. Золотые искры и звёзды превратились в сеть с правильными ячейками, сеть превратилась в шлемы римских солдат. Удары сердца, которые я слышал, стали мерной поступью марширующего отряда. Ощущение пульсации сердца свзяано с расслаблением множества мелких мускулов, что, в свою очередь, вызывает лёгкое головокружение. Последнее немедленно проявилось в том, что я лежал на подоконнике высокого дома и смотрел на солдат вниз; когда головокружение усилилось, я оторвался от подоконника и полетел над заливом. По ассоциации это немедленно вызвало ощущение моря, ветра и солнца; если бы я не проснулся, то в следующее мгновение, вероятно, увидел бы себя в открытом море, на корабле и т.д. Подобные сны замечательны порой именно своей особой бессмысленностью, совершенно невероятными комбинациями и ассоциациями. Припоминаю один сон, в котором по какой-то причине важную роль играла стая гусей. Кто-то спрашивает меня: 'Хочешь увидеть гусёнка? Ты ведь никогда не видел гусёнка'. Я немедленно соглашаюсь с тем, что никогда не видел гусят. В следующее мгновение мне подносят на оранжевой шёлковой подушке спящего серого котёнка, но очень необычного вида: в два раза длиннее и в два раза тоньше, чем обыкновенные котята. Я рассматриваю этого 'гусёнка' с большим интересом и говорю, что никогда не думал, что гусята такие необычные. Если отнести сны, о которых я сейчас говорил, к первой категории, то во вторую категорию попадут драматические, или придуманные сны. Обычно две эти категории перемешаны одна с другой, т.е. элемент выдумки и фантазии присутствует и в хаотических снах, тогда как придуманные сны содержат множество случайных ассоциаций, образов и сцен, благодаря которым резко меняют своё первоначальное направление. Сны второй категории легче вспоминать, потому что они больше похожи на обычные дневные грёзы. В этих снах человек видит себя во всевозможных драматических ситуациях. Он путешествует по дальним странам, сражается на войне, спасается от опасностей, кого-то преследует, видит себя в окружении людей, встречается со своими друзьями и знакомыми (как живыми, так и умершими), наблюдает себя в разные периоды жизни (например, будучи взрослым, видит себя школьником) и так далее. Некоторые сны этой категории бывают очень интересными по своей технике. Они содержат столь тонкий материал наблюдений, памяти и воображения, каким в бодрственом состоянии человек не обладает. Когда я начал немного разбираться в снах такого типа, это было первое, что поразило меня в них. Если я видел во сне приятеля, с которым мне не приходилось видеться несколько лет, он говорил со мной своим собственным языком, своим особым голосом, со своими характерными жестами; и говорил как раз то, что, кроме него, никто не мог бы сказать. Каждый человек обладает своей манерой выражения, мышления, реакции на внешние явления. Никто не в состоянии абсолютно точно воспроизвести слова и поступки другого. И что более всего привлекало меня в этих снах - это их удивительная художественная точность. Стиль каждого человека сохранялся в них до мельчайших деталей. Случалось, что некоторые черты выглядели преувеличенными или выражались символически. Но никогда не возникало ничего неправильного, с данным человеком несовместимого. В сновидениях такого рода мне не раз случалось видеть одновременно по десять-двадцать человек, которых я знал в разное время, и ни в одном образе не было ни малейшей ошибки, ни малейшей неточности. Это было нечто большее, чем память: имело место художественное творчество, ибо мне было совершенно очевидно, что многие детали, исчезнувшие из моей памяти, оказывались восстановленными. так сказать, по ходу дела; и они вполне соответствовали тому, что должно было быть. Другие сны этого типа поражали меня глубоко продуманным и разработанным планом. В них был ясный и внятный сюжет, ранее мне неизвестный. Все драматические персонажи являлись в надлежащий момент, говорили и делали в точности то, что им следовало говорить и делать по сюжету. Действие могло происходить в самых разных условиях, могло переноситься из города в деревню, в неизвестные мне страны, на море; в эти драмы могли вмешиваться самые неожиданные персонажи. Помню, например, один сон, полный движения, драматических ситуаций и самых разнообразных эмоций. Если не ошибаюсь, он приснился мне во время русско-японской войны. Но во сне война шла в пределах самой России; часть России была занята армиями какого-то небывалого народа, незнакомое имя которого я забыл. Мне нужно было любой ценой пройти через расположение противника по каким-то чрезвычайно важным личным делам, в связи с чем произошла целая серия трагических, забавных и мелодраматических эпизодов. Всё вместе вполне сошло бы за киносценарий; всё оказалось совершенно уместным, ничто не выпадало из общего хода драмы. Было множество интересных персонажей и сцен. Монах, с которым я беседовал в монастыре, до сих пор жив в моей памяти: он удалился от жиэни и от всего, что происходило вокруг; вместе с тем, он был полон маленьких забот и беспокойств, связанных в тот момент со мной. Странный полковник вражеской армии с остроконечной седой бородкой и непрерывно мигающими глазами был совершенно живым человеком и одновременно с этим - вполне определённым типом человека-машины, жизнь которого разделена на несколько отделений с непроницаемыми перегородками. Даже тип его воображаемой национальности, звуки языка, на котором он разговаривал с другим офицером - всё оказалось в полном порядке. Сон изобиловал и мелкими реалистическими деталями. Я скакал галопом сквозь неприятельские линии на большой белой лошади, и во время одной из остановок смёл рукавом со своей одежды несколько её белых шерстинок. Помню, что этот сон сильно меня заинтересовал, так как со всей очевидностью показал, что во мне есть художник, порой весьма наивный, порой очень тонкий; он работал над этими снами и создал их из того материала, которым я не мог в полной мере воспользоваться в бодрственном состоянии, хотя и владел им. Я обнаружил, что этот художник был чрезвычайно многосторонним в своих знаниях, способностях и таланте. Он оказался драматургом, постановщиком, декоратором и замечательным актёром-исполнителем. Последнее его качество было, пожалуй, самым удивительным из всех. Оно меня особено поразило, потому что в бодрственном состоянии я обладал им в ничтожной степени. Я не умел подражать другим, воспроизводить их жесты, движения, не мог повторить характерные слова и фразы даже близких своих знакомых; как не умел воспроизвести акцент и особенности речи. Но в сновидениях я оказался на всё это способным. Поразительное умение перевоплощаться, которое проявилось у меня в снах, обернулось бы, без сомнения, большим талантом, сумей я воспользоваться им в бодрственном состоянии. Я понял, что это особое свойство присуще не только мне. Способность к воплощению, к драматизации, к постановке картины, к стилизации и символизации есть у каждого человека и проявляется в его снах. Сны, в которых люди видят своих умерших друзей и родственников, поражают их воображение именно замечательной способностью к воплощению, скрывающейся в них самих. Эта способность проявляется и в бодрственном состоянии, когда человек погружён в самого себя или отдалён от непосредственного воздействия жизни и привычных ассоциаций. После своих наблюдений за воплощениями в снах я ничуть не удивился, услышав рассказы о спиритических явлениях: о голосах давно умерших, о 'сообщениях' и 'советах', исходящих от них и т.п. Можно даже допустить, что, следуя таким советам, люди находили утерянные вещи, связки писем, старые завещания, фамильные драгоценности и зарытые клады. Конечно, большая часть этих рассказов - чистая выдумка; но иногда, пусть даже очень редко, такие вещи происходят; подобные случаи, несомненно, основаны на способности к воплощению. Такое воплощение - это искусство, хотя и бессознательное, а искусство всегда содержит в себе сильный 'магический' элемент, который предполагает новые открытия, новые откровения. Точное и доподлинное воплощение умершего человека нередко оказывается подобной магией. Воплощённый образ не только может в таком случае говорить то, что сознательно или подсознательно известно воспроизводящему его человеку, он в состоянии сообщать такие вещи, которые этот человек не знает, которые исходят из самой его природы, из жизни, - иными словами, здесь раскрывается нечто, происходившее в этой жизни и известное только ей. Мои собственные наблюдения за способностью перевоплощения не шли далее наблюдений за воспроизведением того, что я когда-то знал, слышал или видел, с очень небольшими дополнениями. Помню два случая, которые объяснили мне многое, относящееся как к происхождению снов, так и к 'спиритическим сообщениям' из потустороннего мира. Один случай произошёл уже после того, как я занимался проблемой снов, по пути в Индию. За год до того умер мой друг С., с которым я раньше путешествовал по Востоку и с которым собирался поехать в Индию; и сейчас я невольно, особенно в начале пути, думал о нём и чувствовал его отсутствие. И вот дважды - один раз на пароходе в Северном море, а второй раз в Индии - я отчётливо услышал его голос, как если бы он вступил со мной во внутренний разговор. Оба раза он говорил в особой, присущей только ему манере, и говорил то, что мог сказать только он. Всё - его стиль, интонации, манера речи, общение со мной - всё было заключено буквально в несколько фраз. Оба раза это произошло по совершенно ничтожному поводу; оба раза он шутил со мной в своей обычной манере. Конечно, я ни на мгновение не подумал, что происходит нечто 'спиритическое'. Очевидно, он был во мне, в моей памяти о ней, и нечто внутри меня воспроизвело его образ, 'воплотило' его. Воплощения такого рода иногда случаются во время внутренних разговоров с отсутствующими друзьями. В этих разговорах воплощённые образы могут сообщить неизвестные нам вещи совершенно так же, как это делают умершие друзья. Когда речь идёт о людях, которые ещё живы, подобные случаи объясняют телепатией, тогда как 'сообщения' умерших объясняют существованием после смерти и возможностью телепатического общения умерших с живыми. Так обычно и истолковывают эти явления в сочинениях по спиритизму. Очень интересно читать спиритические книги с точки зрения изучения снов. В описаниях спиритических явлений я мог различить разные категории снов: бессознательные и хаотические сны, сны придуманные, драматические сны и ещё одну очень важную разновидность, которую я назвал бы 'подражательными снами'. Подражательные сны любопытны во многих отношениях; несмотря на то, что в большинстве случаев материал этих снов вполне очевиден, в состоянии бодрствовании мы не способны воспользоваться им так искуссно, как это бывает во сне. Здесь вновь видна работа 'художника': иногда он выступает в роли поставщика, иногда - переводчика; иногда - это явный плагиатор, который по-своему изменяет и приписывает себе то, что прочёл или услышал. Явления воплощения также были описаны в научной литературе, посвящённой спиритизму. В своей книге 'Современный спиритизм' Ф. Подмор приводит интересный случай, взятый из 'Сообщений Общества психических исследований'. 'С.Х. Таут, директор Бэклэндского колледжа в Ванкувере, описывает своё участие в спиритических сеансах. Во время сеансов некоторые его участники испытали спазматические судороги кистей, предплечий и другие непроизвольные движения. Сам Таут в таких случаях ощущал сильное желание подражать этим движениям. Впоследствии он поддавался порой сходному желанию стать чужой личностью. Так, он сыграл роль умершей женщины, матери одного из присутствующих, его приятеля. Таут обнял его и ласкал, как это могла бы сделать его мать; исполненная роль была признана зрителями за подлинный случай 'управления духом'. На другом сеансе Таут, который под воздействием музыки произвёл несколько таких воплощений, был охвачен чувством холода и одиночества, как бы передавшегося ему от недавно покинувшей тело души. Его горе и удручённость были ужасны, и он не рухнул на пол лишь потому, что его поддержали несколько других участников сеанса. В тот момент, - продолжает Таут, - один из участников заметил: 'Это отец овладел им', - и тогда я как бы постиг, кто я такой и кого ищу. Я ощутил боль в лёгких и упал бы, если бы меня не поддержали и не уложили осторожно на пол. Когда моя голова коснулась ковра, я почувствовал ужасную боль в лёгких, и дыхание моё прервалось. Я стал делать знаки, чтобы мне положили что-нибудь под голову. Принесли диванную подушку, но её оказалось недостаточно, и мне под голову подложили ещё одну подушку. Я совершенно отчётливо вспоминаю вздох облегчения, который испустил, опускаясь на прохладную подушку, подобно обессилевшему, больному человеку. Но я в определённой степени сознавал свои действия, хотя и не осознавал окружающего. Помню, что видел себя в роли моего умирающего отца, который лежал на смертном одре. Переживание было чрезвычайно любопытным. Я видел его исхудавшие руки и провалившиеся щёки, снова пережил его предсмертные минуты, но теперь я был каким-то непонятным образом и самим собой, и отцом с его чувствами и внешним обликом.' Мне вспомнился один любопытный случай из этой категории снов с псевдо-авторством; это было, должно быть, лет тридцать назад. Я проснулся, удерживая в памяти длинную и, как мне казалось, очень интересную повесть, которую я, по-видимому, написал во сне. Я помнил её во всех подробностях и решил записать в первую же свободную минуту, как образчик 'творческого' сна, но и в расчёте на то, что когда-нибудь могу воспользоваться этой темой, хотя повесть не имела ничего общего с моими обчными сочинениями и по своей теме и стилю резко от них отличалась. Часа через два, когда я принялся её записывать, я обнаружил что-то очень знакомое; к великому моему изумлению, я понял, что это повесть Поля Бурже, которую я недавно прочёл. Сюжет был любопытным образом изменён. Действие, которое в книге Бурже развёртывалось с одного конца, в моём сне начиналось с другого. Оно происходило в России, все действующие лица носили русские имена, а для усиления русского духа был добавлен новый персонаж. Теперь мне как-то жаль, что я так и не записал этой повести в том виде, в каком воссоздал её во сне. Она, несомненно, содержала в себе много интересного. Прежде всего, она была сочинена с невероятной быстротой. В обычных условиях бодрственного состояния переработка чужой повести с сохранением объёма, перенесением действия в другую страну и добавлением нового персонажа, который появляется почти во всех сценах, потребовала бы, по моим подсчётам, самое малое недельной работы. Во сне же она была проделана без каких-либо затрат времени, не считая времени протекания самого действия. Эта небывалая быстрота умственной работы во сне неоднократно привлекала внимание исследователей; на их наблюдения опираются многие неверные выводы. Хорошо известен один сон, который не раз упоминали, но так по-настоящему и не поняли. Он описан Мори в его книге 'Сон и сновидения' и, по мнению Мори, доказывает, что для очень долгог сна достаточно одного мгновения. 'Я был слегка нездоров и лежал в своей комнате; мать сидела около моей кровати. И вот мне приснилась эпоха Террора. Я присутствовал при сценах убийств, затем я появляюсь перед революционным трибуналом; вижу Робеспьера, Марата, Фукье-Тенвилля и прочие мерзкие фигуры этой ужасной эпохи; спорю с ними; и вот наконец после множества событий, которые я смутно припоминаю, меня предают суду. Суд приговаривает меня к смертной казни. В окружении вопящей толпы меня везут в повозке на площадь Революции; я поднимаюсь на эшафот; палач привязывает меня к роковой доске, толкает её - нож падает, и я чувствую, как моя голова отделяется от тела. Я просыпаюсь, охваченный отчаянным страхом - и чувствую на шее прут кровати, который неожиданно отломился и, подобно ножу гильотины, упал мне на шею. Это случилось в одно мгновение, уверяла меня мать; тем не менее, удар прута был воспринят мной как исходная точка сна с целой серией последующих эпизодов. В момент удара в моей голове пронеслись воспоминания об ужасной машине, действие которой так хорошо воспроизвело падение прута из балдахина над кроватью; оно-то и пробудило во мне все образы той ужасной эпохи, символом которой была гильотина.' Итак, Мори объясняет свой сон чрезвычайной быстротой работы воображения во сне; по его словам, за какие-то десятые или сотые доли секунды, которые прошли между моментом, когда прут ударил его по шее, и пробуждением, произошло воссоздание всего сна, полного движения и драматического действия и длившегося, как будто, довольно долго. Но объяснение Мори недостаточно и, в сущности, ошибочно. Мори упускает из виду одно, самое важное обстоятельство: в действительности, его сон продолжался несколько дольше, чем он думает, возможно, всего на несколько секунд дольше; но для психических процессов это весьма продолжительный промежуток времени. Вместе с тем, его матери пробуждение Мори могло показаться мгновенным или очень быстрым. На самом же деле произошло следующее. Падение прута привело Мори в 'состояние полусна', и в этом состоянии главным переживанием был страх. Он боялся проснуться, боялся объяснить себе, что с ним произошло. Весь его сон и был создан вопросом 'Что со мной случилось?' Пауза, неуверенность, постепенное изчезновение надежды - очень хорошо выражены в его рассказе. Во сне Мори есть ещё одна очень характерная черта, которую он не заметил: события в нём следовали не в том порядке, в каком он их описывает, а от конца к началу. В придуманных снах это случается довольно часто и представляет собой одну из самых любопытных их особенностей; возможно, оно уже было отмечено кем-нибудь в специальной литературе. К несчастью, важность и значение этого свойства не были подчёркнуты, и данная идея не вошла в обиход обычного мышления, хотя способность сна развиваться в обратном направлении объясняет очень многое. Обратное развитие сна означает, что, когда мы просыпаемся в момент начала сна и припоминаем его как начавшийся с этого мгновения, т.е. в нормальной последовательности событий. Первым впечатлением Мори было: 'Господи, что со мной случилось?' Ответ: 'Меня гильотинировали.' Его воображение тут же рисует картину казни, эшафот, гильотину, палача. После чего возникает вопрос: 'Как всё случилось? Как я попал на эшафот?' И в ответ снова картины - парижские улицы, толпы времён революции, телега, в которой осуждённых везли на эшафот. Новый вопрос с тем же горестным сжатием сердца и чувством чего-то ужасного и непоправимого. В ответ появляются картины трибунала, фигуры Робеспьера, Марата, сцены убийств, общие картины террора, которые объясняют происшедшее. В это мгновение Мори проснулся - точнее говоря, он открыл глаза. В действительности, он проснулся уже давно, возможно, несколько секунд назад. Но, открыв глаза и вспомнив последний момент своего сна, сцены террора и убийств, он тут же принимается реконструировать сон в уме, начиная с этого мгновения; реконструированный сон развёртывается в обычном порядке, от начала событий к их концу, от сцены в трибунале до падения ножа, т.е. до падения прута. Позднее, записывая или рассказывая свой сон, Мори ни на минуту не усомнился в том, что видел его именно в таком порядке; иначе говоря, он никогда не представлял себе, что можно увидеть сон в одном порядке событий, а припомнить его в другом. Перед ним возникла ещё одна проблема: как такой длинный и сложный сон смог промелькнуть перед сознанием за одного мгновение? Ведь он был уверен, что проснулся сразу же; а состояния 'полусна' он не запомнил. И вот он объясняет всё невероятной быстротой развития сновидений, тогда как на самом деле для объяснения этого случая необходимо понять, во-первых, 'состояние полусна'; во-вторых то, что сны могут развиваться в обратном порядке, от конца к началу, а вспоминаться в правильном порядке, от начала к концу. Развитие сна от конца к началу случается довольно часто, но вспоминаем мы его в обычном порядке, потому что он заканчивается таким моментом, с которого должен бы начинаться при нормальном развитии событий; мы припоминаем его или представляем себе именно с этого момента.
Эмоциональные состояния, в которых мы находимся во время сна, нередко вызывают очень любопытные сновидения. Они так или иначе окрашивают наполовину придуманные, наполовину хаотические сны, делают их поразительно живыми и реальными, заставляя нас искать в них какой-то глубокий смысл и особое значение. Приведу здесь один сон, который вполне можно истолковать как спиритический, хотя ничего спиритического в нём нет. Приснился он мне, когда мне было семнадцать или восемнадцать лет. Я увиел во сне Лермонтова. Не помню его зрительного образа; но странно пустым и сдавленным голосом он сказал мне, что не умер, хотя все сочли его убитым. 'Меня спасли, - говорил он тихо и медленно, - это устроили мои друзья. Черкес, который прыгнул в могилу и сбил кинжалом землю, якобы помогая опустить гроб... это было связано с моим спасением. Ночью меня откопали. Я уехал за границу и долго жил там, но ничего больше не писал. Никто не знал об этом, кроме моих сестёр. А потом я действительно умер'. Я пробудился от этого сна в невероятно подавленном настроении. Я лежал на левом боку, сердце сильно билось, и я ощущал невыразимую тоску. Эта тоска на самом деле и была главным мотивом, который в сочетании со случайными образами и ассоциациями создал весь сон. Насколько я могу припомнить, моим первым впечатлением о 'Лермонтове' был пустойЮ сдавленный голос, исполненный какой-то особой печали. Трудно сказать, почему я решил, что это был Лермонтов, - возможно, в силу какой-то эмоциональной ассоциации. Вполне вероятно, что описание смерти и похорон Лермонтова произвело на меня в то время именно такое впечатление. Слова Лермонтова о том, что он не умер, что его зарыли живым, ещё более усилили этот эмоциональный фон. Любопытной чертой сна была попытка связать его с фактами. В некоторых биографиях Лермонтова его похораны описаны на основании свидетельств присутствовавших; при этом указывается, что гроб не проходил в вырытую могилу и какой-то горец спрыгнул вниз и ударами кинжала сбил землю. В моем сне был эпизод, связанный с этим инцидентом. Далее, 'сёстры' Лермонтова оказались в нём единственными лицами, знавшими о том, что он жив. Даже во сне я подумал, что, говоря о 'сёстрах', он имел в виду двоюродных сестёр, но по той или иной причине не пожелал выразиться ясно. Всё это следовало из главного мотива сна ощущения подавленности и тайны. Нет сомнения, что если бы этот сон стали объяснять спириты, они истолковали бы его в спиритическом смысле. Вообще говоря, изучение снов и есть изучение 'спиритизма', ибо всё своё содержание 'спиритизм' черпает из снов. Как я уже упоминал, литература по спиритизму дала мне очень интересный материал для объяснения снов. Кроме того, литература по спиритизму, несомненно, создала и создаёт целую серию 'спиритических' снов точно так же, как в создании снов очень важную роль играют кино и детективные романы. Современные иследователи снов, как правило, не принимают в расчёт характер той литературы, которую читает человек, ещё меньше - его любимые развлечения (театр, кино, скачки и т.п.), но ведь как раз отсюда черпается основной материал для снов, особенно у тех людей, чья повседневная жизнь скудна на впечатления. Именно чтение и зрелища создают аллегорические, символические и тому подобные сны. И уж совсем не принимается во внимание та роль, которую играют в создании снов объявления и афиши. Построение зрительных образов иногда оказывается в сновидениях весьма своеобразным. Я уже говорил о том, что сны в принципе построены в соответствии со взаимосвязью представлений, а не со взаимосвязью фактов. Так, например, в зрительных образах самые разные люди, с которыми мы общались в разные периоды нашей жизни, нередко сливаются в одно лицо. Молодая девушка, 'политическая' из Бутырской тюрьмы в Москве, где она сидела в 1906-1908 гг., рассказывала мне во время свиданий, когда мы беседовали сквозь два ряда железных прутьев, что в её снах тюремные впечатления сливаются с воспоминаниями, связанными с Институтом благородных девиц, который она окончила пять или шесть лет назад. В её снах тюремные надзирательницы перемешались с 'классными дамами' и 'инспекторшами'; вызовы к следователю и перекрёстные допросы превратились в уроки; предстоящий суд казался выпускным экзаменом; сходным образом перемешалось и всё остальное. В данном случае связующим звеном явилось, несомненно, сходство эмоциональных переживаний: скука, постоянные притеснения и общая бессмысленность окружения. В моей памяти сохранился ещё один сон, на этот раз просто забавный, в котором проявился принцип персонификации идей, противоположный только что описанному. Очень давно, когда я был совсем молодым, у меня в Москве был друг, который принял какое-то назначение на юге России и уехал туда. Помню, как я его провожал с Курского вокзала. И вот приблизительно через десять лет я увидел его во сне. Мы сидели за столом станционного ресторана и пили пиво, точно так же, как это было, когда я провожал его. Но теперь нас было трое: я, мой друг, каким я его помнил, и он же, каким он, вероятно, стал в моём уме, - тучный мужчина средних лет с уверенными и медленными движениями, гораздо старше, чем он был в действительности, одетый в пальто с меховым воротником. Как обычно бывает во сне, эта комбинация ничуть меня не удивила, и я воспринял её, как самую обычную вещь в мире.
Итак, я упомянул несколько разновидностей снов; но они ни в коей мере не исчерпывают все возможные и даже существующие категории. Одна из причин неверного толкования снов состоит в непонимании этих категорий и неправильной классификации снов. Я уже указывал, что сны отличаются друг от друга не меньше, чем явления реального мира. Все уже приведённые мной примеры относятся к 'простым' снам, т.е. к таким снам, которые протекают на том же уровне, что и наше обыденная жизнь, мышление и чувства в бодрственном состоянии. Существуют, однако, и другие категории снов, которые проистекают из глубочайших тайников жизни и далеко превосходят обычный уровень нашего понимания и восприятия. Такие сны могут открыть многое, неведомое на нашем уровне жизни, например, показать будущее, мысли и чувства других людей, неизвестные или удалённые от нас события. Они могут раскрыть нам тайны бытия, законы, управляющие жизнью, привести нас в соприкосновение с высшими силами. Эти сны очень редки, и одна из ошибок распространённого подхода к снам заключается в том, что их полагают гораздо более частыми, чем это есть на самом деле. Принципы и идеи таких снов стали мне до некоторой степени понятны только после экспериментов, которые я описываю в следующей главе. Необходимо понять, что все сведения о снах, которые можно найти в литературе по психологии, относятся к 'простым' снам. Путиница идей относительно этих снов в значительной степени зависит и от неправильной их классификации, и от неверного определения материала, из которого состоят сны. Принято считать, что сны создаются из свежего материала, из того же самого, что ижёт на создание мыслей, чувств и эмоций бодрственной жизни. Вот почему сны, в которых человек совершает действия и переживает эмоции, невозможные или нереальные в бодрственном состоянии, порождают такое множество вопросов. Толкователи снов воспринимают их чересчур серьёзно и на основе некоторых особенностей создают совершенно неправдоподобную картину души человека. За исключением снов, подобных описанным выше (о 'болоте' и 'слепоте'), которые созданы ощущениями, возникшими во время самого сна, главным материалом для построения снов служит то, что уже было использовано нашей психикой или отброшено ею. Совершенно ошибочно считать, что сны раскрывают нас такими, каковы мы есть в неизведанных глубинах нашей природы. Сны не в состоянии сделать этого: они рисуют либо то, что уже было и прошло, либо, ещё чаще, то, чего не было и не могло быть. Сны - это всегда карикатура, комическое преувеличение, причём такое преувеличение, которое в большинстве случаев относится к какому-то несуществующему моменту в прошлом или несуществующей ситуации в настоящем. Возникает вопрос: каковы принципы, создающие эту карикатуру? Почему сны так сильно противоречат реальности? И тут мы обнаруживаем принцип, который, хотя и не до конца понятый, был всё же отмечен в литературе по 'психоанализу' - принцип 'компенсации'. Впрочем, слово 'компенсация' выбрано здесь неудачно и порождает свои собственные ассоциации; в этом, вероятно, и состоит причина, по которой принцип 'компенсации' не был полностью понят и дал начало совершенно ошибочным теориям. Идею 'компенсации' связали с идеей неудовлетворённости. Действие принципа 'компенсации' понимается в том смысле, что человек, чем-то не удовлетворённый в жизни, в самом себе или в другом человеке, находит восполнение всему этому в сновидениях. Слабый, несчастный, трусливый человек видит себя во сне храбрым, сильным, достигающим всего, чего он только ни пожелает. Своего приятеля, который болен неизлечимой болезнью, мы видим во сне исцелённым, исполненным сил и надежд. Точно так же люди, которые хронически больны или умерли мучительной смертью, являются нам в сновидениях здоровыми, радостными и счастливыми. В этом случае толкование снов близко к истине; тем не менее, это лишь половина истины. Ибо в действительности принцип 'компенсации' является более широким, и материал снов создаётся не на основе комнесации, понятой в психологическом или бытовом смысле, а на основе того, что я назвал бы 'принципом дополнительных тонов' безотносительно к нашему эмоциональному восприятию этих тонов. Этот принцип весьма прост. Если в течение некоторого времени смотреть на красное пятно, а потом перевести взгляд на белую стену, то вы увидите на ней зелёное пятно. Если же некоторое время смотреть на зелёное пятно, а затем перевести взгляд на белый фон, то вы увидите красное пятно. Точно то же происходит и в сновидениях. Во сне для нас не существует моральных запретов, потому что наша жизнь так или иначе контролируется всевозможными правилами морали. Каждое мгновение нашей жизни окружено многочисленными 'ты не должен', и потому во сне 'ты не должен' не существует. В сновидениях для нас нет ничего невозможного, потому что в жизни мы удивляемся каждому новому или необычному сочетанию обстоятельств. Во сне не существует причинно-следственного закона, потому что этот закон управляет всем ходом нашей жизни - и т.д. и т.п. Принцип дополнительных тонов играет в наших сновидениях важнейшую роль, которая проявляется и в том, что мы помним, и в том, чего не помним; без этого принципа невозможно объяснить целый ряд снов, в которых мы делаем и испытываем то, чего никогда не делаем и не испытываем в обычной жизни. Очень многие вещи в сновидениях происходят лишь потому, что они никогда не происходят и не могут произойти в жизни. Нередко сновидения играют отрицательную роль по отношению к положительной стороне жизни. Но опять-таки следует помнить, что всё это относится только к деталям. Композиция снов не является простой противоположностью жизни; это - противоположность, перевернутая несколько раз и к тому же в разных смыслах. Поэтому усилия воссоздать на основании снов их скрытые причины совершенно бесполезны; бессмысленно думать, что скрытые причины снов совпадают со скрытыми мотивами жизни.
Мне остаётся сделать несколько замечаний о тех выводах, к которым я пришёл, исследуя сны. Чем больше наблюдал я сны, тем шире становилось поле моих наблюдений. Сначала я полагал, что мы видим сновидения только на определённой стадии сна, близкой к пробуждению. Впоследствии я убедился, что мы видим их всё время, с момента засыпания и до момента пробуждения, но помним только те сны, которые приснились нам перед пробуждением. Позднее я понял, что мы видим сновидения непрестанно - как во сне, так и в бодрственном состоянии. Мы никогда не перестаём видить сны, хотя и не сознаём этого. В результате вышесказанного я пришёл к заключению, что сны доступны наблюдению и в бодрственном состоянии; для этого нет необходимости спать. Сны никогда не прекращаются. Мы не замечаем их в бодрственном состоянии, в непрерывном потоке зрительных, слуховых и иных ощущений по той же причине, по какой не видим звёзд в ярком солнечном свете. Но точно так же, как можно увидеть звёзды со дна глубокого колодца, мы можем увидеть продолжающийся в нас поток сновидений, если хотя бы на короткое время случайно или преднамеренно изолируем себя от потока внешних впечатлений. Нелегко объяснить, как это сделать. Сосредоточение на одной мдее не в состоянии создать такую изолированность; для этого необходимо приостановить поток обычных мыслей и умственных образов, хотя бы ненадолго достичь 'сознания без мыслей'. Когда наступает такое состояние сознания, образы сновидений начинают постепенно проступать сквозь обычные впечатления; внезапно вы с изумлением обнаруживаете, что окружены странным миром теней, настроений, разговоров, звуков, картин. И тогда вы понимаете, что этот мир всегда существует внутри вас, что он никуда не исчезает. И тогда вы приходите к совершенно ясному, хотя и несколько неожиданному выводу: бодрствование и сон - это вовсе не два состояния, которые следуют друг за другом, сменяют друг друга; сами эти названия неверны. Эти два состояния - не сон и бодрствование; их правильнее назвать сон и сон в бодрственном состоянии. Это значит, что, когда мы пробуждаемся, сон не исчезает, но к нему присоединяется бодрственное состояние, которое заглушает голоса снов и делает образы сновидений невидимыми. Наблюдение 'сновидений' в бодрственном состоянии удаётся гораздо легче, чем их наблюдение во сне; к тому же такое наблюдение не меняет их характера, не создаёт новых сновидений. После некоторого опыта становится необязательной даже остановка мыслей, достижение сознания без мыслей. Ибо сновидения всегда с нами. Достаточно только рассредоточить своё внимание, и вы заметите, как в обычные каждодневные мысли и разговоры вторгаются мысли, слова, фигуры, лица, сцены из вашего детства, из школьных времён, из путешествий, из когда-то прочитанного или услышанного, наконец из того, чего никогда не было, но о чём вы думали или говорили. Снам, наблюдаемым в бодрственном состоянии, свойственно, как это было в моём случае, необычное ощущение, известное многим и неоднократно описанное (хотя никогда полностью не объяснённое): ощущение, что это уже было раньше. Внезапно в какой-то новой комбинации обстоятельств, среди новых людей, на новом месте человек замирает и с удивлением оглядывается вокруг - это уже было раньше! Но когда? Он не может сказать. Впоследствии он убеждает себя, что этого не могло быть, так как он никогда здесь не был, никогда не встречал этих людей, не бывал в этом окружении. Иногда эти ощущения бывают весьма упорными и продолжительными, иногда они очень быстры и неуловимы. Самые интересные из них возникают у детей. Отчётливое понимание того, что это происходило раньше, присутствует в таких ощущениях не всегда. Но порой без всякой видимой или объяснимой причины какая-то определённая вещь - книга, игрушка, платье, какое-то лицо, дом, пейзаж, звук, мелодия, стихотворение, запах - поражает наше воображение как нечто давно знакомое, хорошо известное, касающееся самых сокровенных чувств. Она пробуждает целую серию неясных, неуловимых ассоциаций - и остаётся в памяти на всю жизнь. У меня эти ощущения (с явственной и отчётливой мыслью, что это было раньше, что я видел это прежде) появились, когда мне исполнилось шесть лет. После одиннадцати лет они стали появляться гораздо реже. Одно из них, небывалое по своей яркости и устойчивости, случилось, когда мне было девятнадцать лет. Схожие ощущения, но без явно выраженной повторяемости, начались у меня ещё раньше, в раннем детстве; они были особенно живыми в те годы, когда возникло ощущения повторения, т.е. с шести до одиннадцати дет; позже они изредка возникали при самых разных условиях. Когда эти ощущения рассматривают в литературе по психологии, то имеют обычно в виду только ощущения певрого рода, т.е. ощущения с явно выраженной повторяемостью. Согласно психологическим теориям, подобные ощущения вызываются двумя причинами. Во-первых, разрывами сознания, когда сознание на какое-то неуловимое мгновение вдруг исчезает, а затем снова возникает. В этом случае ситуация, в которой находится человек, т.е. всё, что его окружает, кажется ему имевшей место ранее, возможно, очень давно, в неизвестном прошлом. А сами 'разрывы' объясняются тем, что одну и ту же психическую функцию могут выполнять разные части мыслительного аппарата. В результате этого функция, случайно прервавшаяся в одной части аппарата, немедленно подхватывается и продолжается в другой; этот процесс и производит впечатление, будто бы одна и та же ситуация встречалась когда-то раньше. Во-вторых, это ощущение может быть вызвано ассоциативным сходством между совершенно разными переживаниями, когда какоё-нибудь камень, дерево или другой предмет может напомнить человеку о чём-то, что он хорошо знал, или об определённом месте, или о некотором случае из его жизни. Так бывает, например, когда очертания или рисунок на каком-нибудь камне напоминает вам о каком-то человеке или ином объекте; в этом случае также может возникнуть ощущение, что это уже было раньше. Ни одна из предложенных теорий не объясняет, почему ощущение, что это уже было раньше, испытывают, главным образом, дети, и впоследствии оно почти всегда исчезает. Согласно этим теориям, такие ощущения должны были бы, наоборот, с возрастом учащаться. Недостатком обеих теорий является то, что они не объясняют все существующие факты ощущения повторяемости. Точные наблюдения указывают на три категории таких ощущений. Певрые две категории можно, хотя и не вполне, объяснить вышеприведёнными психологическими теориями. Особенность этих двух двух категорий состоит в том, что они обычно проявляются в частично затуманенном сознании, почти в состоянии полусна, хотя сам человек может этого и не понимать. Третья же категория стоит совершенно особняком и отличается от первых двух ощущением повторяемости, связанным с чрезвычайно ясным сознанием в бодрственном состоянии и обострённым самоощущением *. Говоря об изучении снов, невозможно пройти мимо другого явления, которое непосредственно связано с ними и не объяснено наукой до сих пор, несмотря на возможность проводить с ним эксперименты. Я имею в виду гипнотизм. Природа гипнотизма, т.е. его причины, а также силы и законы, делающие его возможным, остаётся неизвестной. Всё, что удаётся сделать, - это определить условия, при которых происходят гипнотические явления, а также установить возможные границы, результаты и последствия этих явлений. В этой связи следует отметить, что образованная публика связывает со словом 'гипнотизм' столько неверных понятий, что, прежде чем говорить о возможностях гипнотизма, необходимо выяснить, что для него невозможно. Гипнотизм в популярном и фантастическом смысле этого слова и гипнотизм в научном смысле - суть два совершенно разных понятия. При подлинном научном подходе оказывается, что содержание всех фактов, объединённых общим названием 'гипнотизм', весьма ограниченно. Воздействуя на человека приёмами особого рода, можно привести его в состояние, называемое гипнотическим. Хотя сушествует школа, которая утверждает, что можно загипнотизировать любого человека и в любое время, факты этому противоречат. Чтобы удалось загипнотизировать человека, он должен быть совершенно пассивным. Иными словами, знать, что его гипнотизируют, и не противиться этому. Если он не знает, что его гипнотизируют, обычное течение мыслей и действий достаточно для того, чтобы предохранить его от воздействия гипноза. Дети, пьяные и умалишённые гипнозу не поддаются или почти не поддаются. Существуют разнообразные формы и степени гипнотического состояния, которые можно вызвать разными способами. Пассы, особого рода поглаживания, вызывающие расслабление мускулов, фиксирование взора на глазах гипнотизёра, блики света в зеркалах, внезапное впечатление, громкий окрик, монотонная музыка - всё это средства гипноза. Кроме них используются и наркотики, хотя их употребление для гипнотизирования изучалось очень мало и даже в специальной литературе почти не описано. Однако при гипнотизировании наркотики применяются гораздо чаще, чем это думают; и делается это с двойной целью: во-первых, для ослабления противодействия гипнотическому воздействию, во-вторых, для усилия способности гипнотизирования. Известны наркотики, обладающие избирательным воздействием на разных людей; есть и такие, действие которых более или менее единообразно. Почти все профессиональные гипнотизёры употребляют морфий и кокаин для усиления своих способностей. Наркотики применяются и к гипнотизируемому субъекту: небольшие дозы хлороформа резко повышают восприимчивость человека к гипнотическому воздействию. Что в действительности происходит с человеком, когда он оказывается загипнотизированным, посредством какой силы другой человек его гипнотизирует, - таковы вопросы, на которые наука не в состоянии дать ответа. Всё, что пока нам известно, позволяет лишь установить внешнюю форму гипноза и его результаты. Гипнотическое состояние начинается с ослабления воли. Ослабевает контроль со стороны обычного сознания и логики; однако полностью он никогда не исчезает. При помощи искуссных действий гипнотическое состояние усиливается, и человек переходит в состояние особого рода, которое внешне напоминает сон (при этом в состоянии глубокого гипноза появляется бессознательность и даже нечувствительность), а внутренне отличается усилением внушаемости. Роэтому гипнотическое состояние определяется как состояние наивысшей внушаемости. Сам по себе гипноз не подразумевает внушения; он возможен вообще без внушений, особенно если применяют такие чисто механические средства, как зеркала и т.п. Но внушение может играть определённую роль в создании гипнотического состояния, особенно при повторном гипнотизировании. Этот факт, а также общая путаница понятий о возможных пределах гипнотического воздействия затрудняет неспециалистам (как впрочем и многим специалистам) проводить точное различие между гипнозом и внушением. На самом деле это два совершенно разных явления. Гипноз возможен без внушения, а внушение возможно без гипноза. Но если внушение происходит тогда, когда субъект погружен в гипнотическое состояние, оно даёт гораздо лучшие результаты из-за отсутствия (или почти отсутствия) противодействия со стороны гипнотизируемого. Последнего можно заставить делать такие вещи, которые в обычном состоянии показались бы ему совершенно бессмысленными. Однако и здесь приказания должны касаться только того, что для гипнотизируемого не имеет серьёзного значения. Равным образом можно внушить нечто человеку на будущее (постгипнотическое внушение), т.е. какое-нибудь действие, мысль или слово на какой-то определённый момент, на следующий день и т.п. После пробуждения человек ничего не вспомнит; однако в назначенное время, словно в нём сработал будильник, он сделает или, по крайней мере, попытается сделать то, что ему 'внушили', - но опять-таки до известных пределов. Ни в гипнотическом, ни в постгипнотическом состоянии невозможно заставить человека сделать то, что противоречит его природе, вкусам, привычкам, воспитанию, убеждениям или просто обычным поступкам, иными словами, нечто такое, что вызовет в нём внутреннюю борьбу. Если такая борьба начнётся, человек не сделает того, что ему внушили. Успех гипнотического и постгипнотического внушения как раз в том и состоит, чтобы внушить человеку ряд безразличных действий, которые не вызывают в нём внутреннего сопротивления.. Предложения о том, что под гипнозом можно заставить человека узнать нечто такое, чего он не знает в нормальном состоянии и чего не знает сам гипнотизёр, или о том, что под гипнозом человек обретает способность к 'ясновидению', т.е. знанию будущего и предвидению отдалённых событий, - эти предположения фактами не подтверждаются. Вместе с тем, известны многие случаи неосознанного внушения со стороны гипнотизёра и определённая способность загипнотизированного читать его мысли. Всё, что происходит в уме гипнотизёра, т.е. его полусознательные ассоциации, образы воображения, ожидание того, что, по его мнению, должно произойти, может быть передано гипнотизируемому лицу. Невозможно установить, каким образом это происходит, но сам факт такой передачи легко доказать, если сравнить то, что знает один из них, с тем, что знает другой. К этой категории относятся и явления так называемого медиумизма. Существует любопытная книжка французского автора де Роша; он описывает эксперименты с лицами, которых он гипнотизировал и заставлял 'вспоминать' их прошлые 'воплощения' на земле. Читая эту книжку, я не раз поражался, как это де Роша ухитряется не заметить, что он сам и есть творец всех этих 'воплощений': он ожидает, что загипнотизированный субъект скажет ему нечто, - и таким образом внушает ему то, что он должен сказать. В этой книжке имеется очень интересный материал для понимания процесса формирования снов; она могла бы дать ещё более важный материал для изучения методов и форм бессознательного внушения и бессознательной передачи мыслей. К сожалению, автор в своём стремлении к фантастическим 'воспоминаниям' о воплощениях не увидел того, что в его экспериментах было действительно ценным, не заметил множества мелких деталей и особенностей, которые позволили бы ему воссоздать процесс внушения и передачи мыслей. Гипнотизм применяется в медицине как средство воздействия на эмоциональную природу человека; посредством внушения можно бороться с мрачным и подавленным настроением, с болезненными страхами, нездоровыми склонностями и привычками. В тех случаях, когда патологические проявления не зависят от глубоко укоренившихся физических причин, применение гипнотизма приводит к благоприятным результатам. Однако здесь мнения специалистов расходятся, и многие утверждают, что применение гипнотизма даёт лишь кратковременный полезный эффект с последующим резким усилением нежелательных тенденций; иногда, при видимых благоприятных результатах, применение гипнотизма вызывает сопутствующие отрицательные явления - ослабляет волю и способность противодействия нежелательным влияниям, делает человека ещё менее устойчивым, чем он был раньше. В общем, в своём воздействии на психическую природу человека гипнотизм стоит наравне с серьёзной операцией; к несчастью, к нему нередко прибегают без достаточных на то оснований и без необходимого понимания его последствий. В медицине существует область, где гипнотизм можно использовать без всякого вреда, а именно, область непосредственного (не через психическую природу человека) воздействия на нервные центры, ткани, внутренние органы и внутренние процессы. К сожалению, до самого последнего времени эта область применения гипнотизма остаётся слабо изученной. Таким образом, границы возможного воздействия на человека как с целью приведения его в гипнотическое состояние, так и в самом гипнтическом состоянии хорошо известны и не содержат в себе ничего загадочного. Усилить воздействие можно только на физический аппарат человека, вне сферы его психического аппарата. Но как раз на эту сторону внушения под гипнозом обращают меньше всего внимания. Наоборот, ходячее понимание гипнотизма допускает куда большее воздействие на психику, чем существует на самом деле. Известно, например, множество рассказов о массовом гипнозе; несмотря на своё широкое распространение, это - чистейшая выдумка; чаще всего они представляют собой повторение аналогичных рассказов, известных издавна. В 1913 и 1914 гг. я пытался выявить в Индии и на Цейлоне примеры массового гипноза, которым, по словам путешественников, сопровождаются выступления индийских фокусников, или 'факиров', и некоторые религиозные церемонии. Но мне не удалось увидеть ни одного подобного случая. Большинство номеров, например, появление растения из семени ('фокус манго'), были простыми фокусами. Часто описываемый 'фокус с канатом', когда канат забрасывают 'на небо', по нему взбирается мальчик и т.п., по-видимому, вообще не существовал, поскольку мне не только не удалось увидеть его своими глазами, но и не случилось встретить ни одного человека (европейца), который когда-либо видел его сам. Все знали о 'фокусе с канатом' только с чьих-то слов. Несколько образованных индийцев говорили мне, что видели 'фокус с канатом', но я не могу принять их утверждения за достоверные, ибо знаю, как богато их воображение; кроме того, я заметил в них странное желание не разочаровывать тех путешественников, которые отыскивают в Индии чудеса. Позднее я слышал, что во время путешествия по Индии принца Уэльского в 1921-22 гг. ему специально хотели показать 'фокус с канатом', но не смогли этого сделать. Точно так же 'фокус с канатом' разыскивали для выставки в Уэмбли в 1924 г. и тоже не смогли найти. Один человек, прекрасно знавший Индию, как-то сказал мне, что единственная вещь, наподобие 'фокуса с канатом', которую ему доводилось видеть, - это особый трюк, выполнявшийся каким-то индийским фокусником при помощи тонкой деревянной петли на конце длинного бамбукового шеста. Фокусник заставлял петлю подниматься и опускаться по шесту. Возможно, именно этот фокус и положил начало дегенде о 'фокусе с канатом'. Во втором и третьем выпусках 'Метапсихического обозрения' за 1928 г. есть статья М. С. де Весм 'Легенда о коллективной галлюцинации по поводу мотка верёвки, подвешенной к небу'. Автор даёт очень интересный обзор истории 'фокуса с канатом', цитирует описания его непосредственных свидетелей, рассказы людей, которые о нём слышали, излагает историю попыток наблюдать этот фокус и уяснить его подлинность. К сожалению, отрицая чудесное, он сам делает несколько довольно наивных заявлений. Например, признаёт возможность 'механического устройства, скрытого в канате', которое выпрямляет канат с тем, чтобы мальчик мог на него взобраться. В другом месте он говорит о фотографировании 'фокуса с канатом', причём на снимке, якобы, можно было рассмотреть внутри каната бамбуковую падку. В действительности же, если бы удалось обнаружить внутри каната механическое приспособление, это было бы ещё большим чудом, чем 'фокус с канатом', как его обычно описывают. Я сомневаюсь, способна ли даже европейская техника разместить такое приспособление внутри довольно тонкого и длинного каната; а ведь оно должно ещё выпрямить канат и позволить мальчику взобраться на него. Где мог достать такое приспособление полуголый индийский фокусник - совершенно непостижимо! 'Бамбук' внутри каната ещё интереснее. Возникает естественный вопрос: как свернуть канат кольцами, если в нём находится бамбук? Автор довольно интересного обзора индийских чудес оказался здесь в весьма щекотливом положении.
Но рассказы о чудесах факиров - непременная часть описаний впечатлений от Индии и Цейлона. Не так давно мне довелось увидеть французскую книжку; её автор рассказывает о своих недавних приключениях на Цейлоне. Нужно отдать ему должное: он превращает в карикатуру всё, что излагает, и при этом вовсе не претендует на серьёзность. Он описывает другой 'фокус с канатом', виденный в Канди, на сей раз с некоторыми вариациями. Спрятавшись на веранде, автор не был загипнотизирован 'факиром' и потому не видел того, что видели его друзья. Кроие того, один из них снял всё представление кинокамерой. 'Но когда мы этим же вечером проявили плёнку, - пишет автор, - на ней ничего не оказалось'. Самое забавное - то, что автор не понимает самую чудесную сторону своего последнего утверждения. Но его упорство при описании 'фокуса с канатом' и 'массового гипнотизма' (т.е. как раз того, что не существует) весьма характерно.
Говоря о гипнотизме, необходимо упомянуть о самогипнозе. Возможности самогипноза также сильно преувеличены. В действительности, самогипноз без помощи искусственых средств возможен лишь в очень малой степени. Вызывая в себе некое пассивное сосотяние, человек может ослабить то противодействие, которое оказывает, например, логика или здравый смысл, и целиком подчинить себя какому-нибудь желанию. Это допустимая форма самогипноза. Но самогипноз никогда не достигает формы сна или каталепсии. Если человек стремится преодолеть какое-то сильное внутреннее сопротивление, он прибегает к наркотикам. Алкоголь - одно из главных средств самогипноза. Роль алкоголя как средства самогипноза ещё далеко не изучена. Внушение необходимо изучать отдельно от гипнотизма. Гипнотизм и внушение постоянно смешивают; поэтому место, занимаемое ими в жизни, остаётся не вполне определённым. На самом же деле внушение представляет собою фундаментальный факт. Если бы не существовало гипнотизма, в нашей жизни ничего бы не изменилось, зато внушение является одним из главных факторов как индивидуальной, так и общественной жизни. Если бы не существовало внушения, жизнь людей приобрела бы совершенно иную форму и тысячи известных нам явлений просто не могли бы существовать. Внушение может быть сознательным и бессознательным, намеренным и ненамеренным. Область сознательного и намеренного внушения чрезвычайно узка по сравнению с областью внушения бессознательного и ненамеренного. Внушаемость человека, т.е. его склонность подчиняться внушениям, бывает самой разной. Человек может целиком зависеть от внушений, не иметь в себе ничего, кроме внушённого материала, может подчиняться всем достаточно сильным внушениям, какими бы противоречивыми они ни были, а может оказывать внушениям некоторое противодействие, по крайней мере, поддаваться внушениям только определённого рода и отвергать другие. Но даже такое противодействие наблюдается довольно редко. Обычно человек целиком и полностью зависит от внушений; вся его внутренняя структура (равно как и внешняя) создана и обусловлена преобладающими внушениями. С самого раннего детства, с момента первого сознательного восприятия внешних впечатлений человек подпадает под власть намеренных и ненамеренных внушений. Определённые чувства, правила, принципы и привычки внушают ему намеренно; а способы действия, мышления и чувства, идущие против этих правил - ненамеренно. Последние внушения действуют благодаря склонности к подражанию, которой обладают все. Люди говорят одно, а делают другое. Ребёнок слушает одно, а подражает другому. Способность к подражанию, свойственная как детям, так и взрослым, значительно усиливает внушаемость. Двойной характер внушений постепенно развивает двойственность и в самом человеке. С самого раннего возраста он привыкает к тому, что ему необходимо выказать те мысли и чувства, которых от него в данный момент ожидают, и скрыть то, что он действительно думает и чувствует. Такая привычка становится его второй натурой. С течением времени он, также благодаря подражанию, начинает в равной степени доверять обеим сторонам своей психики, которые развивались под воздействием противоположных внушений. Их противоречие друг другу его не беспокоит, во-первых, потому что он не может видеть их вместе; во-вторых, потому что его способность не тревожиться по поводу жтого противоречия тоже ему внушена, ибо никто не обращает на это внимания. Домашнее воспитание, семья, старшие братья и сёстры, родители, родственники, прислуга, друзья, школа, игры, чтение, театр, газеты, разговоры, высшее образование, работа, женщины (или мужчины), мода, искусство, музыка, кино, спорт, жаргон, принятый в своём круге, обычные шутки, обязательные увеселения, обязательные вкусы и обязательные запреты всё это и многое другое суть источники новых и новых внушений. Все эти внушения - неизменно двойные, т.е. они создают одновременно то, что необходимо показывать, и то, что следует скрывать. Невозможно даже представить себе человека, свободного от внушений, такого человека, который действительно думает, чувствует и действует так, как он сам может думать, чувствовать и действовать. В своих верованиях, взглядах и убеждениях, в своих идеях, чувствах и вкусах, в том, что ему нравится и не нравится, в каждом своём движении, в каждой мысли человек связан тысячью внушений, которым он подчиняется, даже не замечая этого, внушая себе, что это он сам так думает и сам так чувствует. Подчинениевнешним влияниям до такой степени пропитывает всю жизнь человека, его внушаемость настолько велика, что его обычное, нормальное состояние можно назвать полугипнотическим. Известно, что в некоторых ситуациях, в некоторые моменты внушаемость человека может возрастать ещё больше, так что он доходит до полной утраты независимого суждения, решения или выбора. Эта черта особенно приметна в психологии толпы, в различных массовых движениях, в религиозных, революционных, патриотических и панических настроениях, когда даже кажущаяся независимость индивида совершенно исчезает. Всё жто, вместе взятое, создаёт одну сторону 'внушённой жизни' человека. Другая сторона находится в нём самом: во-первых, в подчинении его так называемых сознательных (т.е. интеллектуально-эмоциональных функций) влияниям и внушениям, исходящим из так называемых бессознательных (т.е. не воспринимаемых умом) голосов тела, бесчисленных затемнённых сознаний внутренних органов и внутренних жизней; во-вторых, в подчинении всех этих внутренних жизней совершенно бессознательным и ненамеренным внушениям рассудка и эмоций. Первое, т.е. подчинение интеллектуально-эмоциональных функций инстинктивной сфере, довольно подробно рассмотрено в литературе по психологии, хотя большую часть того, что написано по этим вопросам, следует принимать с крайней осторожностью. Второе, т.е. подчинение внутренних функций бессознательному влиянию нервно-мозгового аппарата, почти не изучено. Между тем, именно оно представляет огромный интерес с точки зрения понимания внушения и внушаемости вообще. Человек состоит из бесчисленных жизней. Каждая часть тела, выполняющая определённую функцию, каждая ткань, каждый орган, каждая клетка - все они имеют свою особую жизнь и своё особое сознание. Эти сознания существенно отличаются по своему содержанию и функциям от интеллектуально-эмоционального сознания, известного нам и принадлежащего всему организму в целом. Но это сознание никоим образом не является единственным. Более того, оно не является ни самым сильным, ни самым ясным. Только благодаря своему положению, так сказать, на границе внутреннего и внешнего миров, оно обретает господствующую позицию и возможность внушать свои идеи затемнённому внутреннему сознанию. Отдельные внутренние сознания постоянно прислушиваются к голосу рассудка и эмоций. Этот голос привлекает их, подчиняет своей власти. Почему? Это может показаться странным, если учесть, что внутренние сознания зачастую более тонки и остры, ноьоин живут в темноте, внутри организма. Мозговое состояние представляется им гораздо более сведущим, чем они, поскольку оно направлено во внешний мир. И вся эта толпа живущих во тьме внутренних сознаний непрерывно следит за жизнью внешнего сознания, пытаясь ей подражать. Головное сознание ничего об этом не знает и обрушивает на них тысячи разнообразных внушений, которые нередко противоречат друг другу и оказываются бессмысленны и вредны для организма. Внутренние сознания похожи на провинциальную толпу, которая прислушивается к мнениям жителей столицы, подражает их вкусам и манерам. То, что говрят 'ум' и 'чувство', то, что они делают, чего хотят, чего боятся, немедленно становится известным в самых отдалённых и тёмных уголках сознания, и, конечно, в каждом из них всё это объясняется и понимается по-своему. Совершенно необязательная, парадоксальная идея мозгового сознания, которая случайно 'пришла в голову' и так же случайно забудется, воспринимается как откровение какой-нибудь соединительной тканью, которая, естественно, переделывает её на свой лад и начинает 'жить' в соответствии с этой идеей. Желудок можно совершенно загипнотизировать бессмысленными вкусами и антипатиями чисто 'эстетического' свойства; сердце, печень, почки, нервы, мышцы - все они могут так или иначе подчиняться внушениям, бессознательно посланным им мыслями и эмоциями. Значительное число явлений нашей внутренней жизни, особенно нежелательные явления, фактически зависят от этих внушений. Существование и характер этих тёмных сознаний объясняет заодно и многие явления в мире снов. Ум и чувство забывают об этой толпе, которая слушает их голоса, или вообще ничего о ней не знают и часто говорят чересчур громко, когда им лучше было бы помолчать и не выражать своих мнений, поскольку их мнения, случайные и мимолётные для них самих, могут произвести на внутренние сознания очень сильное впечатление. Если мы не желаем подпасть под власть бессознательного самовнушения, нам следует с осторожностью относится к тем словам, которые мы употребляем, когда говорим сами с собой, к интонациям, с которыми произносятся эти слова, хотя сознательно мы не придаём ни словам, ни интонациям никакого значения. Мы должны помнить о 'тёмных людях', которые прислушиваются у дверей нашего сознания, делают свои выводы из того, что слышат, и с невероятной лёгкостью подчиняются всевозможным искушениям и страхам и и начинают в панике метаться от какой-нибудь простой мысли о том, что можно опоздать на поезд или потерять ключ. Нам необходмио понимать значение этой внутренней паники или, скажем, той ужасной подавленности, которая внезапно охватывает нас при виде серого неба и накрапывающего дождя. Она означает, что наши внутренние сознания уловили случайную фразу: 'Какая мерзкая погода!', которую мы произнесли с большим чувством, и поняли её по-своему, в том смысле, что отныне погода всегда будет отвратительной, что никакого выхода не предвидится, что вообще не стоит больше жить и работать. Но всё это относится к бессознательному самовнушению. Область преднамеренного самовнушения в нашем обычном состоянии настолько незначительна, что говорить о каком-либо практическом его применении не приходится. И всё же, вопреки всем фактам, идея сознательного самовнушения вызывает у людей доверие к себе, тогда как идея изучения непроизвольного внушения и непроизвольной внушаемости никогда не станет популярной. Ибо она в большей степени, чем что-либо другое, разрушает миллионы иллюзий и показывает человека таким, каков он есть. А человек ни в коем случае не хочет этого знать - и не хочет потому, что против такого знания выступает самое сильное внушение: то внушение, которое побуждает человека быть и казаться иным по сравнению с тем, что он есть.
1905 - 1929 гг.
ГЛАВА 8. ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ МИСТИКА
Магия и мистика. - Некоторые положения. - Методы магических операций. Цель моих опытов. - Начало опытов. - Первые результаты. - Ощущение двойственности. - Неизвестный мир. - Отсутствие отдельности. - Бесконечное множество новых впечатлений. - Изменение взаимоотношений между субъектом и объектом. - Мир сложных математических отношений. - Формирование схемы. Попытки выразить словами зрительные впечатления. - Попытки вести разговор во время опытов. - Чувство удлинения времени. - Попытки делать заметки во время опытов. - Связь между дыханием и сердцебиением. - Момент второго перехода. 'Голоса', появляющиеся в переходном состоянии. - Роль воображения в переходном состоянии. - Новый мир за вторым порогом. - Бесконечность. - Ментальный мир 'арупа'. - Понимание опасности. - Эмоциональная насыщенность опытов. - Число 'три'. - Другой мир внутри обычного мира. - Все вещи связаны. - Старые дома. Лошадь на Невском. - Попытки формулировок. - 'Мышление в других категориях. Соприкосновение с самим собой. - 'Я' и 'он'. - 'Пепельница'. - 'Всё живёт'. Символ мира. - Движущиеся знаки вещей, или символы. - Возможность влиять на судьбу другого человека. - Сознание физического тела. - Попытки видеть на расстоянии. - Два случая усиления способности восприятия. - Фундаментальные ошибки нашего мышления. - Несуществующие идеи. - Идея триады. - Идея 'я'. Обычное ощущение 'я'. - Три разных познания. - Личный интерес. - Магия. Познание, основанное на вычислениях. - Чувства, связанные со смертью. 'Длинное тело жизни'. - Ответственность за события чужой жизни. - Связь с прошлым и связь с другими людьми. - Два аспекта мировых явлений. - Возвращение к обычному состоянию. - Мёртвый мир вместо живого мира. - Результаты опытов.
В 1910-1911 гг. в результате довольно подробного знакомства с существующей литературой по 'теософии' и 'оккультизму', а также с немногочисленными научными исследованиями явлений колдовства, волшебства, магии и т.п., я пришёл к некоторым выводам, которые сформулировал в виде следующих положений:
1. Все проявления необычных и сверхнормальных сил человека, как внутренних, так и внешних, следует разделить на две главные категории: магию и мистику. Определение этих трудностей представляет большие трудности; во-первых, потому что в общей и специальной литературе оба они часто употребляются в совершенно ошибочном смысле; во-вторых, потому что в мистике и в магии, взятых в отдельности, есть много необъяснённого; в-третьих, потому что взаимоотношения между мистикой и магией также остаются неисследованными. 2. Выявив трудности с точным определением, я решил принять приблизительное. Магией я назвал все случаи усиленного действия и конкретного познания при помощи средств, отличающихся от обычных; я подразделил магию на объективную, т.е. имеющую реальные результаты, и субъективную, т.е. с воображаемыми результатами. Мистикой я назвал все случаи усиленного чувства и абстрактного познания. Итак, объективная магия - это усиленное действие и конкретное познание. 'Усиленное действие' означает, в данном случае, реальную возможность влияния на предметы, события и людей без помощи обычных средств, действие на расстоянии, сквозь стены, действие во времени, т.е. в прошлом или будущем; далее, здесь имеется в виду возможность влияния на 'астральный' мир, если таковой существует, т.е. на души умерших, на 'элементали', неизвестные нам добрые и злые силы. Конкретное познание включает в себя ясновидение во времени и пространстве, 'телепатию', чтение мыслей, психометрию, умение видеть 'духов', 'мыслеформы', 'ауры' и тому подобное, опять-таки в том случае, если всё это существует. Субъективная магия - это все случаи воображаемого действия и познания. Сюда относятся искусственно вызванные галлюцинации, сны, принимаемые за реальность, чтение собственных мыслей, принятых за чьи-то сообщения, полунамеренное создание астральных видений, 'хроника Акаши' и подобные чудеса. Мистика по своей природе субъективна, поэтому я не выделял в особую группу явлений объективную мистику. Тем не менее, я счёл возможным иногда называть 'субъективной мистикой' псевдо-мистику, или ложные мистические состояния, не связанные с усиленными чувствами, но приближающиеся к истерии и псевдо-магии; иными словами, это - религиозные видения или галлюцинации в конкретных формах, т.е. всё то, что в православной литературе называется 'прелестью' (см. выше, глава 6). 3. Существование обхективной магии нельзя считать установленным. Научная мысль долго её отрицала, признавая только субъективную магию как особого рода гипноз или самогипноз. В последнее время, однако, в научной и претендующей на научность литературе, например, в трудах по исследованию 'спиритизма', встречаются некоторые допущения возможности её существования. Но эти допущения столь же ненадёжны, сколь и предыдущие отрицания. 'Теософская' и 'оккультная' мысль признаёт возможность объективной магии, однако в одних случаях явно смешивает её с мистикой, а в других противопоставляет этот феномен мистике как бесполезный и аморальный или, по крайней мере, опасный - как для практикующего 'магию', так и для других людей, и даже для всего человечества. Всё это преподносится в утвердительной форме, хотя удовлетворительные доказательства реального существования и возможности объективной магии отсутствуют. 4. Из всех необычных состояний сознания, свойственных человеку, можно рассматривать, как полностью установленные, только мистические состояния сознания и некоторые феномены субъективной магии, причём последние почти всё сводятся к искусственному вызыванию желаемых видений. 5. Все установленные факты, относящиеся к необычным состояниям сознания и необычным силам человека, как в области магии, хотя бы и субъективной, так и в области мистики, связаны с чрезвычайно своеобразными состояниями эмоциональной напряжённости и никогда не наблюдаются без них. 6. Значительная часть религиозной практики всех религий, а также разнообразные ритуалы, церемонии и тому подобное имеют своей целью как раз создание таких эмоциональных состояний; согласно первоначальному пониманию им приписывают 'магические' или 'мистические' силы. 7. Во многих случаях, когда имеет место намеренное вызывание мистических состояний или производство магических феноменов, можно обнаружить применение наркотических средств. Во всех религиях древнего происхождения, даже в их современной форме, сохраняется применение благовоний, ароматов и мазей, которые первоначально использовались, возможно, вместе с веществами, влияющими на эмоциональные и интеллектуальные функции человека. Можно проследить, что подобные вещества широко употреблялись в древних мистериях. Многие авторы установили роль священных напитков, которые получали кандидаты в посвящение, например, во время элевсинских мистерий; вероятно, они имели вполне реальный, а вовсе не символический смысл. Легендарный священный напиток 'сома', играющий очень важную роль в индийской мифологии и в описании разнообразных мистических церемоний, возможно, действительно существовал как напиток, приводящий людей в определённое состояние. В описаниях колдовства и волшебства у всех народов и во все времена непременно упоминается применение наркотиков. Мази ведьм, служившие для полёта на шабаш, различного вида колдовские и магические напитки приготовлялись или из растений, обладающих возбуждающими, опьяняющими и наркотическими свойствами, или из органических экстрактов того же характера, или из растительных и животных веществ, которым приписывались такие же свойства. Известно, что для подобных целей, как и в случаях колдовства, пользовались беленой (белладонной), дурманом, экстрактом мака (опий) и особенно индийской коноплёй (гашиш). Можно проследить и проверить случаи употребления этих веществ, так что никакого сомнения в их значении не остаётся. Африканские колдуны, интересные сведения о которых можно найти в отчётах современных исследователей, широко применяют гашиш; сибирские шаманы для приведения себя в особое возбуждённое состояние, при котором они могут предсказывать будущее (действительное или воображаемое) и влиять на окружающих, используют ядовитые грибы - мухоморы. В книге У. Джеймса 'Многообразие религиозного опыта' можно найти интересные наблюдения, относящиеся к значению мистических состояний сознания и той роли, которую могут играть в вызывании таких состояний наркотики. Различные упражнения йоги: дыхательные упражнения, необычные позы, движения, 'священные пляски' и т.п. преследуют ту же самую цель, т.е. создание мистических состояний сознания. Но эти методы до сих пор мало известны.
Рассмотрев приведённые выше положения с точки зрения различных методов, я пришёл к заключению, что необходима новая экспериментальная проверка возможных результатов применения этих методов, и решил начать серию таких опытов. Ниже следует описание тех результатов, которые я достиг, применив к самому себе некоторые методики, детали которых я частью нашёл в литературе по данному предмету, а частью вывел из всего сказанного выше. Я не описываю сами эти применявшиеся мною методики, во-первых, потому что имеют значение не методы, а результаты; во-вторых, описание методов отвлечёт внимание от тех фактов, которые я намерен рассмотреть. Надеюсь, однако, когда-нибудь специально к ним вернуться. Моя задача в том виде, в каком я сформулировал её в начале опытов, заключалась в том, чтобы выяснить вопрос об отношении субъективной магии к объективной, а также их обеих - к мистике. Всё это приняло форму трёх вопросов: Можно ли признать подлинным существование объективной магии? Существует ли объективная магия без субъективной? Существует ли объективная магия без мистики? Мистика как таковая интересовала меня менее всего. Однако, я сказал себе, что, если бы удалось найти способы преднамеренного изменения сознания, сохраняя при этом способность к самонаблюдению, это дало бы нам совершенно новый материал для изучения самих себя. Мы всегда видим себя под одним и тем же углом. Если бы то, что я предполагал, подтвердилось, это означало бы, что мы можем увидеть себя в совершенно новой перспективе. Уже первые опыты показали трудность той задачи, которую я поставил перед собой, и частично объяснили неудачу многих экспериментов, проводившихся до меня. Изменения в состоянии сознания как результат моих опытов стали проявляться очень скоро, гораздо быстрее и легче, чем я предполагал. Но главная трудность заключалась в том, что новое состояние сознания дало мне сразу так много нового и непредвиденного (причём новые и непредвиденные переживания появлялись и исчезали невероятно быстро, как искры), что я не мог найти слов, не мог подыскать нужные формы речи, не мог обнаружить понятия, которые позволили бы мне запомнить происходящее хотя бы для самого себя, не говоря уже о том, чтобы сообщить о нём кому-то другому. Первое новое психическое ощущение, возникшее во время опытов, было ощущение странного раздвоения. Такие ощущения возникают, например, в моменты большой опасности и вообще под влиянием сильных эмоций, когда человек почти автоматически что-то делает или говорит, наблюдая за собой. Ощущение раздвоения было первым новым психическим ощущением, появившимся в моих опытах; обычно оно сохранялось на протяжении даже самых фантастических переживаний. Всегда существовал какой-то персонаж, который наблюдал. К несчастью, он не всегда мог вспомнить, что именно он наблюдал. Изменения в состоянии психики, 'раздвоение личности' и многое другое, что было связано с ним, обычно наступали минут через двадцать после начала эксперимента. Когда происходила такая перемена, я обнаруживал себя в совершенно новом и незнакомом мне мире, не имевшим ничего общего с тем миром, в котором мы живём; новый мир был ещё менее похож на тот мир, который, как мы полагаем, должен быть продолжением нашего мира в направлении к неизвестному. Таково было одно из первых необычных ощущений, и оно меня поразило. Независимо от того, признаёмся мы в этом или нет, у нас имеется некоторая концепция непознаваемого и неизвестного, точнее, некоторое их ожидание. Мы ожидаем увидеть мир, который окажется странным, но в целом будет состоять из феноменов того же рода, к которым мы привыкли, мир, который будет подчиняться тем же законам или, по крайней мере, будет иметь что-то общее с известным нам миром. Мы не в состоянии вообразить нечто абсолютно новое, как не можем вообразить совершенно новое животное, которое не непоминало бы ни одного из известных нам. А в данном случае я с самого начала увидел, что все наши полусознательные конструкции неведомого целиком и полностью ошибочны. Неведомое не похоже ни на что из того, что мы можем о нём предположить. Именно эта полная неожиданность всего, с чем мы встречаемся в подобных переживаниях, затрудняет его описание. Прежде всего, всё существует в единстве, всё связано друг с другом, всё здесь чем-то объясняется и, в свою очередь, что-то объясняет. Нет ничего отдельного, т.е. ничего, что можно было бы назвать или описать в отдельности. Чтобы передать первые впечатления и ощущения, необходимо передать всё сразу. Этот новый мир, с которым человек входит в соприкосновение, не имеет отдельных сторон, так что нет возможности описывать сначала одну его сторону, а потом другую. Весь он виден сразу в каждой своей точке; но возможно ли описать что-либо при таких условиях - на этот вопрос я не мог дать ответа. И тогда я понял, почему все описания мистических переживаний так бедны, однообразны и явно искусственны. Человек теряется среди бесконечного множества совершенно новых впечатлений, для выражения которых у него нет ни слов, ни образов. Желая выразить эти впечатления или передать их кому-то другому, он невольно употребляет слова, которые в обычном его языке относятся к самому великому, самому могучему, самому необыкновенному, самому невероятному, хотя слова эти ни в малейшей степени не соответствуют тому, что он видит, узнаёт, переживает. Факт остаётся фактом: других слов у него нет. Но в большинстве случаев человек даже не сознаёт этой подмены, так как сами переживания в их подлинном виде сохраняются в его памяти лишь несколько мгновений. Очень скоро они бледнеют, становятся плоскими и заменяются словами, поспешно и случайно притянутыми к ним, чтобы хоть так удержать их в памяти. И вот не остаётся уже ничего, кроме этих слов. Этим и объясняется, почему люди, имевшие мистические переживания, пользуются для их выражения и передачи теми формами, образами, словами и оборотами, которые им лучше всего известны, которые они чаще всего употребляют и которые для них особенно типичны и характерны. Таким образом вполне может случиться, что разные люди по разному опишут и изложат одно и то же переживание. Религиозный человек воспользуется привычными формулами своей религии и будет говорить о распятом Иисусе, Деве Марии, Пресвятой Троице и т.п. Философ, попытается передать свои переживания на языке метафизики, привычном для него, и станет говорить о 'категориях', 'монадах' или, например, о 'трансцендентных качествах', или ещё о чём-то похожем. Теософ расскажет об 'астральном мире', о 'мыслеформах', об 'Учителях', тогда как спирит поведает о душах умерших и общении с ними, а поэт облечёт свои переживания в язык сказок или опишет их как чувства любви, порыва, экстаза. Моё личное впечатление о мире, с которым я вошёл в соприкосновение, состояло в том, что в нём не было ничего, напоминающего хоть одно из тех описаний, которые я читал или о которых слышал. Одним из первых удививших меня переживаний оказалось то, что там не было ничего, хотя бы отчасти напоминающего 'астральный мир' теософов или спиритов. Я говорю об удивлении не потому, что я действительно верил в этот 'астральный мир', но потому, что, вероятно, бессознательно думал о неизвестном в формах 'астрального мира'. В то время я ещё находился под влиянием теософии и теософской литературы, по крайней мере, в том, что касалось терминологии. Очевидно, я полагал, не формулируя свои мысли точно, что за всеми жтими конкретными описаниями невидимого мира, которые разбросаны по книгам по теософии, должно всё-таки существовать нечто реальное. Поэтому мне так трудно было допустить, что 'астральный мир', живописуемый самыми разными авторами, не существует. Позже я обнаружил, что не существует и многое другое. Постараюсь вкратце описать то, что я встретил в этом необычном мире. С самого начала наряду с раздвоением я заметил, что взаимоотношения между субъективным и объективным нарушены, совершенно изменены и приняли особые, непостижимые для нас формы. Но 'объективное' и 'субъективное' - это всего лтшь слова. Не желая прятаться за ними, я хочу со всей возможной точностью передать то, что я действительно чувствовал. Для этого мне необходимо сначала объяснить, что я называю 'субъективным' и что - 'объективным'. Моя рука, перо, которым я пишу, стол - всё это объективные явления. Мои мысли, внутренние образы, картины воображения - всё это явления субъективные. Когда мы находимся в обычном состоянии сознания, весь мир разделен для нас по этим двум осям, и вся наша привычная ориентация сообразуется с таким делением. В новом же состоянии сознания всё это было совершенно нарушено. Прежде всего, мы привыкли к постоянству во взаимоотношениях между субъективным и объективным: объективное всегда объективно, субъективное всегда субъективно. Здесь же я видел, что объективное и субъективное менялись местами, одно превращалось в другое. Выразить это очень трудно. Обычное недоверие к субъективному исчезло; каждая мысль, каждое чувство, каждый образ немедленно объективировались в реальных субстанциональных формах, ничуть не отличавшихся от форм объективных феноменов. В то же время объективные явления как-то исчезали, утрачивали свою реальность, казались субъективными, фиктивными, надуманными, обманчивыми, не обладающими реальным существованием. Таким было первое моё впечатление. Далее, пытаясь описать странный мир, в котором я очутился, должен сказать, что более всего он напоминал мне мир сложных математических отношений. Вообразите себе мир, где все количественные отношения от самых простых до самых сложных обладают формой. Легко сказать: 'Вообразите себе такой мир'. Я прекрасно понимаю, что 'вообразить' его невозможно. И всё-таки моё описание является ближайшим возможным приближением к истине. 'Мир математических отношений' это значит мир, в котором всё находится во взаимосвязи, в котором ничто не существует в отдельности, где отношения между вещами имеют реальное существование, независимо от самих вещей; а, может быть, 'вещи' и вообще не существуют, а есть только 'отношения'. Я нисколько не обманываюсь и понимаю, что мои описания очень бедны и, вероятно, не передают того, что я помню. Но я припоминаю, что видел математические законы в действии и мир как результат действия этих законов. Так, процесс сотворения мира, когда я думал о нём, я вился мне в виде дифференциации некоторых простейших принципов или количеств. Эта дифференциация протекала перед моими глазами в определённых формах; иногда, например, она принимала форму очень сложной схемы, развивающейся из довольно простого основного мотива, который многократно повторялся и входил в каждое сочетание во всей схеме. Таким образом, схема в целом состояла из сочетаний и повторений основного мотива, и её можно было, так сказать, разложить в любой точке на составные элементы. Иногда это была музыка, которая также начиналась с нескольких очень простых звуков и, постепенно усложняясь, переходила в гармонические сочетания, выражавшиеся в видимых формах, которые напоминали только что описанную мной схему или полностью растворялись в ней. Музыка и схема составляли одно целое, так что одна часть как бы выражала другую. Во время всех этих необычных переживаний я предчувствовал, что память о них совершенно исчезнет, едва я вернусь в обычное состояние. Я сообразил, что для запоминания того, что я видел и ощущал, необходимо всё это перевести в слова. Но для многого вообще не находилось слов, тогда как другое проносилось передо мною так быстро, что я просто не успевал соединить то, что я видел, с какими-нибудь словами. Даже в тот момент, когда я испытывал эти переживания и был погружен в них, я догадывался, что всё, запоминаемое мной, - лишь незначительная часть того, что проходит через моё сознание. Я то и дело повторял себе: 'Я должен хотя бы запомнить, что вот это есть, а вот это было, что это и есть единственная реальность, тогда как всё остальное по сравнению с ней совершенно нереально'. Я проводил свои опыты в самых разных условиях и в разной обстановке. Постепенно я убедился, что лучше всего в это время оставаться одному. Проверка опыта, т.е. наблюдение за ним другого лица или же запись переживаний в момент их протекания, окащалась совершенно невозвожной. Во всяком случае, я ни разу не добился таким путём каких-либо результатов. Когда я устраивал так, чтобы кто-нибудь во время моих опытов оставался возле меня, я обнаруживал, что вести какие-либо разговоры с ним невозможно. Я начинал говорить, но между первым и вторым словами фразы у меня возникало такое множество идей, проходивших перед моим умственным взором, что эти два слова оказывались разделены огромным промежутком и не было никакой возможности найти между ними какую-либо связь. А третье слово я забывал ещё до того, как его произносил; я пытался вспомнить его - и обнаруживал миллионы новых идей, совершенно забывая при этом, с чего начинал. Помню, например, начало одной фразы: 'Я сказал вчера...' Едва я произнёс слово 'я', как в моей голове пронеслось множество мыслей о значении этого слова в философском, психологическом и прочих смыслах. 'Всё это было настолько важным, новым и глубоким, что, произнося слово 'сказал', я не мог сообразить, для чего его выговорил; с трудом оторвавшись от первого круга мыслей, я перешёл к идее слова 'сказал' - и тут же открыл в нём бесконечное содержание. Идея речи, возможность выражать мысли словами, прошедшее время глагола - каждая из этих идей вызывала во мне взрыв мыслей, догадок, сравнений и ассоциаций. В результате, когда я произнёс слово 'вчера', я уже совершенно не мог понять, зачем его сказал. Но и оно, в свою очередь, немедленно увлекло меня в глубины проблем времени - прошлого, настоящего и будущего; передо мною открылись такие возможности подхода к этим проблемам, что у меня дух захватило. Именно эти попытки вести разговор позволили мне почувствовать изменение во времени, описываемое почти всеми, кто проделывал опыты, подобные моим. Я почувствовал, что время невероятно удлинилось, секунды растянулись на года и десятилетия. Вместе с тем, обычное чувство времени сохранилось; но наряду с ним или внутри него возникло как бы иное чувство времени, так что два момента обычного времени (например, два слова в моей фразе) могли быть отделены друг от друга длительными периодами другого времени. Помню, насколько поразило меня это ощущение, когда я испытал его впервые. Мой приятель что-то говорил. Между каждым его словом, между каждым звуком и каждым движением губ протекали длиннейшие промежутки времени. Когда он закончил короткую фразу, смысл которой совершенно до меня не дошёл, я почувствовал, что за это время я пережил так много, что нам уже никогда не понять друг друга, поскольку я слишком далеко ушёл от него. В начале фразы мне казалось, что мы ещё в состоянии разговаривать; но к концу это стало совершенно невозможным, так как не существовало никаких способов сообщить ему всё то, что я за это время пережил. Попытки записывать свои впечатления тоже не дали никаких результатов за исключением двух случаев, когда краткие формулировки мыслей, записанные во время эксперимента, помогли мне впоследствии понять и расшифровать кое-что из серии смешанных неопределённых воспоминаний. Обычно всё ограничивалось первым словом; очень редко удавалось больше. Иногда я успевал записать целую фразу, но при этом, кончая её, забывал, что она значит и зачем я её записал; не мог я вспомнить этого и впоследствии. Постараюсь теперь описать последовательность, в которой проходили мои эксперименты. Опускаю физиологические подробности, предшествовавшие изменениям психического состояния. Упомяну лишь об одном из них: сердцебиение ускорялось и достигало очень высокой скорости; затем оно замедлялось. В этой связи я неоднократно наблюдал очень интересное явление. В обычном состоянии намеренное замедление или ускорение дыхания приводит к ускорению сердцебиения. В моём случае, между дыханием и сердцебиением устанавливалась необычная связь, а именно: ускоряя дыхание, я ускорял и сердцебиение, а замедляя дыхание, замедлял сердцебиение. Я почувствовал, что за этим скрываются огромные возможности, и потому старался не вмешиваться в работу организма, предоставив события их естественному ходу. Предоставленные самим себе, сердцебиения усиливались; затем они стали ощущаться в разных частях тела, как бы обретая для себя большое основание; в то же время сердце билось всё более равномерно, пока наконец я не ощутил его во всём теле одновременно; после этого оно продолжалось в виде единого удара. Эта синхронная пульсация всё ускорялась; потом вдруг я всем телом ощутил толчок, как будто щёлкнула какая-то пружина; в тот же момент внутри меня что-то открылось. Всё сразу изменилось, началось нечто необычное, новое, совершенно не похожее на всё то, что бывает в жизни. Я назвал это явление 'первым порогом'. В новом состоянии было много непонятного и неожиданного, главным образом благодаря ещё большему смешению объективного и субъективного. Наблюдались и совсем новые феномены, о которых я сейчас расскажу. Но это состояние не было ещё завершённым, правильно было бы назвать его переходным. В большинстве случаев я покидал его пределы, однако бывало так, что это состояние становилось глубже и шире, как если бы я постепенно погружался в свет - после чего наступал момент ещё одного перехода, опять-таки с ощущением толчка во всём теле. И только после этого наступало самое интересное состояние, которое мне удавалось достичь в своих опытах. 'Переходное состояние' содержало почти все его элементы, но чего-то самого важного и существенного ему не хватало. В сущности, оно почти не отличалось от сна, в особенности от полусна, хотя и обладало своими собственными, довольно характерными формами. Это 'переходное состояние' могло бы, пожалуй, захватить и увлечь меня связанным с ним ощущением чудесного, если бы не моё в достаточной степени критическое к нему отношение; это критическое отношение проистекало, главным образом, из моих более ранних экспериментов по изучению снов. В 'переходном состоянии' - как я вскоре узнал, оно было чисто субъективным - я обычно почти сразу же начинал слышать 'голоса'. Эти 'голоса' и были его характерной чертой. 'Голоса' беседовали со мной и нередко говорили очень странные вещи, заключавшие в себе как будто нечто шутливое. То, что я слышал в подобных случаях, порой меня волновало, в особенности когда это был ответ на мои самые неясные и неоформленные ожидания. Иногда я слышал музыку, будившую во мне довольно разнообразные и сильные эмоции. Как это ни странно, с первого же дня я почувствовал к 'голосам' какое-то скрытое недоверие. Они давали слишком много обещаний, предлагали чересчур много вещей, которые мне хотелось бы иметь. 'Голоса' рассказывали почти обо всём возможном. Они предупреждали меня, подтверждали и объясняли всё, что встречалось в их мире, но делали это как-то слишком уж просто. Я задался вопросом, не мог ли я сам придумать всё то, что они говорят, - не являются ли они моим собственным воображением, тем бессознательным воображением, которое творит наши сны, в которых мы видим людей, разговариваем с ними, получаем от них советы и т.п.? Задумавшись над этим вопросом, я вынужден был признаться, что голоса не сообщили мне ничего такого, чего я не мог бы подумать сам. Вместе с тем, всё, что приходило ко мне таким образом, нередко напоминало 'сообщения', получаемые на медиумических сеансах или посредством автоматического письма. 'Голоса' давали друг другу разные имена, говорили мне много лестного, брались отвечать на любые вопросы. Иногда я вёл с 'голосами' долгие беседы. Однажды я задал какой-то вопрос, относящийся к алхимии. Сейчас я не могу припомнить его в точности, но, кажется, я спрашивал что-то или о разных названиях четырёх стихий (огонь, вода, воздух, и земля), или о взаимоотношениях этих стихий. Вопрос был задан в связи с тем, что я тогда читал. Отвечая на мой вопрос, 'голос', назвавший себя хорошо известным именем, сказал, что ответ на этот вопрос можно найти в одной книге. А когда я заметил, что этой книги у меня нет, 'голос' посоветовал поискать её в Публичной библиотеке (дело происходило в Петербурге) и читать её как можно внимательнее. Я осведомился о книге в Публичной библиотеке, но там её не оказалось. Имелся только её немецкий перевод (сама книга написана по-английски), причём первые три главы из двадцати отсутствовали. Но вскоре я достал где-то английский оригинал и впрямь обнаружил там некоторые намёки, тесно связанные с ответом на мой вопрос, хотя ответ был и неполным. Этот случай, как и другие ему подобные, показал мне, что в переходном состоянии я испытывал те же переживания, что и медиумы, 'ясновидящие' и тому подобное. Один 'голос' поведал мне очень интересную вещь о храме Соломона в Иерусалиме, которую я до сих пор не знал, а если и читал о ней когда-то, то начисто забыл. Описывая храм, 'голос', среди прочего, сообщил мне, что там обитали целые полчища мух. Логически это казалось вполне понятным и даже неизбежным. В храме, где совершались жертвоприношения, где убивали животных, где всегда было много крови и всевозможных нечистот, конечно же, должно быть множество мух. Однако это звучало как-то по-новому; насколько мне помнится, я никогда не читал о мухах в связи с древними храмами, зато недавно сам побывал на Востоке и знал, какое обилие мух можно увидеть там даже в обычных условиях. Эти описания Соломонова храма и особенно 'мух' полностью объяснили мне те непонятные вещи, с которыми я сталкивался в литературе и которые нельзя было назвать ни намеренной фальсификацией, ни подлинным 'ясновидением'. Так, 'ясновидение' Ледбитера и доктора Штейнера, все 'хроники Акаши', сообщения о том, что происходило в мифической Атлантиде и других доисторических странах десятки тысяч лет назад, - все они, несомненно, были той же природы, что и 'мухи в храме Соломона'. Единственная разница заключалась в том, что я не верил своим переживаниям, тогда как в 'хроники Акаши' верили и её авторы, и их читатели. Очень скоро мне стало ясно, что ни в этих, ни в других переживаниях нет ничего реального. Всё в них было отражённым, всё приходило из памяти, из воображения. 'Голоса' немедленно умолкали, когда я спрашивал о чём-нибудь знакомом и конкретном, доступном проверке. Это объяснило мне ещё одно обстоятельство: почему авторы, которые охотно описывают Атлантиду, не могут, используя своё 'ясновидение', решить какую-нибудь практическую проблему, относящуюся к настоящему времени; такие проблемы отыскать нетрудно, но их по какой-то причине избегают. Если 'ясновидящие' знают всё, что происходило тридцать тысяч лет назад, то почему они не знают того, что происходит неподалёку от места их экспериментов? Во время этих опытов я понял, что если я поверю 'голосам', то попаду в тупик и дальше не двинусь. Это меня испугало. Я уловил во всём происходящем самообман; стало очевидно, что какими бы заманчивыми ни были слова и обещания 'голосов', они ни к чему не приведут, а оставят меня там же, где я находился. Я понял, что это и было 'прелестью', т.е. всё приходило из воображения. Я решил бороться с переходным состоянием, сохраняя к нему чрезвычайно критическое отношение и отвергая, как не заслуживающие доверия, все те 'сообщения', которые я мог бы придумать сам. Результат не заставил себя ждать. Как только я начал отвергать всё, что слышал, поняв, что это 'та же материя, из которой сделаны сны', решительно отбрасывая услышанное и вообще перестав обращать внимание на 'голоса', моё состояние и мои переживания изменились. Я переступил через второй порог, упоминавшийся мною ранее, за которым начинался новый мир. 'Голоса' исчезли, вместо них звучал иногда один голос, который нетрудно было узнать, какие бы формы он ни принимал. Новое состояние отличалось от переходного невероятной ясностью сознания. Тогда-то я и обнаружил себя в мире математических отношений, в котором не было ничего похожего на то, что бывает в жизни. И в этом состоянии, перейдя через второй порог и оказавшись в 'мире математических отношений', я также получал ответы на свои вопросы, но эти ответы зачастую принимали очень странную форму. Чтобы понять их, нужно иметь в виду, что мир математических отношений, в котором я находился, не был неподвижным. Иными словами, ничто не оставалось там таким же, каким было мгновение назад. Всё двигалось, менялось, преобразовывалось и превращалось во что-то иное. Временами я неожиданно замечал, как все математические отношения одно за другим исчезали в бесконечности. Бесконечность поглощала всё, заполняла всё, сглаживала все различия. Я чувствовал, что пройдёт ещё одно мгновение, - и я сам исчезну в бесконечности! Меня обуревал ужас перед необозримостью бездны. Охваченный ужасом, я вскакивал иногда на ноги и принимался ходить взад и вперёд, чтобы прогнать одолевающий меня кошмар. Тогда я чувствовал, что кто-то смеётся надо мною, а порой казалось, что я слышу смех. Внезапно я ловил себя на мысли, что это я сам смеюсь над собой, что я опять попал в западню 'прелести', т.е. собственного воображения. Бесконечность притягивала меня и в то же время страшила и отталкивала. Тогда-то у меня и возник иной взгляд на неё: бесконечность - это не бесконечная протяжённость в одном направлении, а бесконечное число вариаций в одном месте. Я понял, что ужас перед бесконечностью есть следствие неправильного подхода, неверного отношения к ней. При правильном подходе к бесконечности именно она всё объясняет, и без неё нельзя ничего объяснить. И всё же я продолжал видеть в бесконечности реальную угрозу и реальную опасность. Описать в определённом порядке весь ход моих опытов, течение возникавших у меня идей и случайных мыслей совершенно невозможно - главным образом потому, что ни один эксперимент не был похож на другой. Всякий раз я узнавал об одной и той же вещи нечто новое, но происходило это таким образом, что все мои прежние знания об этой вещи полностью изменялись. Как я уже сказал, характерной чертой мира, в котором я находился, было его математическое строение и полное отсутствие чего-либо, что можно было бы выразить в обычных понятиях. Пользуясь теософской терминологией, можно сказать, что я находился на ментальном плане 'арупа'; но особенность моих переживаний состояла в том, что реально существовал только этот мир 'арупа', а всё остальное было созданием воображения. Интересный факт: во время первого моего эксперимента я сразу же или почти сразу оказался в этом мире, ускользнув от 'мира иллюзий'. Но в последующих экспериментах 'голоса' старались удержать меня в воображаемом мире, и мне удавалось освободиться от них только тогда, когда я упорно и решительно боролся с возникающими иллюзиями. Всё это очень напоминало мне то, что я читал раньше. В описаниях магических экспериментов, посвящений и предшествующих испытаний было что-то очень похожее на мои переживания и ощущения; впрочем, это не касается современных 'медиумистических сеансов' или церемониальной магии, которые являются полным погружением в мир иллюзий. Интересным в моих опытах было сознание опасности, которая угрожала мне со стороны бесконечности, и постоянные предостережения, исходившие от кого-то, как будто бы этот кто-то непрестанно наблюдал за мной и пытался убедить прекратить опыты и свернуть с моего пути, ибо этот путь, с точки зрения некоторых принципов, которые я в то время понимал очень смутно, был неправильным и незнакомым. То, что я назвал 'математическими отношениями', постоянно изменялось вокруг меня и во мне самом; иногда оно принимало форму музыки, иногда - схемы, а порой заполняющего всё пространство света, особого рода видимых вибраций световых лучей, которые скрещивались и переплетались друг с другом, проникая повсюду. С этим было связано безошибочное ощущение, что благодаря этим звукам, схемам, свету я узнавал нечто такое, чего не знал раньше. Но передать то, что я узнавал, рассказать или написать об этом было невероятно трудно. Трудность объяснения возрастала и потому, что слова плохо выражали сущность того напряжённого эмоционального состояния, в котором я находился во время экспериментов; передать всё словами было просто невозможно. Моё эмоциональное состояние было, пожалуй, самой яркой характеристикой описываемых переживаний. Всё приходило через него, без него ничего не могло быть; и поэтому понять окружающее можно было только понимая его. Чтобы уяснить сущность моих опытов и переживаний, надо иметь в виду, что я вовсе не оставался равнодушным к упомянутым выше звукам и свету. Я воспринимал всё посредством чувств, я переживал эмоции, которые в обычной жизни не существовали. Новое знание приходило только ко мне тогда, когда я находился в чрезвычайно напряжённом эмоциональном состоянии. И моё отношение к новому знанию вовсе не было безразличным: я или любил его, или испытывал к нему отвращение, стремился к нему или восхищался им; именно эти эмоции с тысячью других помогали мне понять природу нового мира, который я должен был узнать. В том мире, где я оказался, очень важную роль играло число 'три'. Совершенно непостижимым для нашей математики образом оно входило во все количественные отношения, создавало их и происходило от них. Всё вместе взятое, т.е. вся вселенная, являлось ко мне иногда в виде 'триады', составляющей одно целое и образующей некий гигантский трилистник. Каждая часть 'триады' в силу какого-то внутреннего процесса вновь преобразовывалась в 'триаду', и процесс этот длился до тех пор, пока всё не оказывалось заполненным 'триадами', которые, в свою очередь, превращались в музыку, свет или схемы. Должен ещё раз напомнить, что все мои описания очень плохо выражают то, что происходило, ибо они не передают эмоциональный элемент радости, удивления, восторга, ужаса - и постоянного перехода этих чувств в друг друга. Как я уже говорил, эксперименты проходили более успешно, когда я лежал, пребывая в одиночестве. Впрочем, иногда я пытался экспериментировать среди людей и даже на улице. Обычно эти эксперименты не давали результатов, что-то начиналось и тут же прерывалось, оставляя после себя ощущение физической тяжести. Но иногда я оказывался всё-таки в ином мире. В этом случае всё, что меня окружало, менялось самым тонким и причудливым образом. Всё становилось другим; но описать, что именно происходило, абсолютно невозможно. Первое, что доступно выражению, таково: для меня вокруг не оставалось ничего безразличного; всё вместе или в отдельности так или иначе меня задевало. Иными словами, я воспринимал всё эмоционально. Далее, в окружавшем меня новом мире не было ничего отдельного, ничего, что не было бы связано с другими вещами или со мной лично. Все вещи оказывались связанными друг с другом, и эта связь была далеко не случайной, а проявлялась под действием непостижимой цепи причин и следствий. Всё вещи зависели одна от другой; все жили одна в другой. Наконец, в этом мире не было ничего мёртвого, неодушевлённого, лишённого мысли и чувства, ничего бессознательного. Всё было живым, всё обладало самосознанием. Всё говорило со мною, я мог говорить со всем. Особенно интересны были дома, мимо которых я проходил, и более того - старые здания. Это были живые существа, полные мыслей, чувств, настроений, воспоминаний. Жившие в них люди и были их мыслями, чувствами и настроениями. Я хочу сказать, что люди по отношению к домам играют примерно ту же роль, что разные 'я' нашей личности по отношению к нам. Они приходят и уходят, иногда живут внутри нас долгое время, иногда же появляются лишь на мгновения. Помню, как однажды, на Невском проспекте меня поразила обыкновенная ломовая лошадь. Она поразила меня своей головой, своей 'физиономией', в которой выразилась вся сущность лошади, и, глядя на её морду, я понял всё, что можно было понять о лошади. Все особенности её природы, всё, на что она способна, всё, на что не способна, всё, что она может или не может сделать, - всё это выразилось в чертах её 'физиономии'. В другой раз сходное чувство у меня вызвала собака. Вместе с тем, эти лошадь и собака были не просто лошадью и собакой; это были 'атомы', сознательные, движущиеся 'атомы' больших существ - 'большой лошади' и 'большой собаки'. Тогда я понял, что мы тоже являемся атомами большого существа 'большого человека'; и точно также любая вещь представляет собой атом 'большой вещи'. Стакан - это атом 'большого стакана', вилка - атом 'большой вилки' и т.д. Эта идея и несколько других мыслей, сохранившихся в моей памяти после экспериментов, вошли в мою книгу 'Tertium Organum', которая как раз и была написана во время этих опытов. Таким образом, формулировка законов ноуменального мира и некоторые другие идеи, относящиеся к высшим измерениям, были заимствованы из того, что я узнал во время экспериментов. Иногда во время опытов я чувствовал, что многое понимаю особенно ясно; я чувствовал, что, если бы сумел сохранить в своей памяти то, что понимаю, я узнал бы, как переходить в это состояние в любое время по желанию, как сделать его продолжительным, как им пользоваться. Вопрос о том, как задержать это состояние сознания, возникал постоянно, и я много раз задавал его во время эксперимента, пребывая в том состоянии сознания, когда получал на свои вопросы ответы. Но на этот вопрос я никогда не получал прямого ответа. Обычно ответ начинался откуда-то издалека; постепенно расширяясь, он охватывал собою всё, так что в конце концов ответ на мой вопрос включал ответы на все возможные вопросы; естественно, что я не мог удержать его в памяти. Помню, как однажды, когда я особенно ясно понял всё, что мне хотелось понять, я решил отыскать какую-нибудь формулу или ключ, который дал бы мне возможность припомнить на следующий день то, что я понял. Я хотел кратко суммировать всё, что мне стало понятно, и записать, если удастся, в виде одной фразы то, что необходимо для повторного приведения себя в такое же состояние как бы одним поворотом мысли, без какой-либо предварительной подготовки. В течение всего эксперимента мне казалось, что это возможно. И вот я отыскал такую формулу - и записал её карандашом на клочке бумаги. На следующий день я прочёл фразу: 'Мыслить в других категориях!' Таковы были слова, но в чём же их смысл? Куда делось всё то, что я связывал с этими словами, когда их писал? Всё исчезло, всё пропало, как сон. Несомненно, фраза 'мыслить в других категориях' имела какой-то смысл, но я не мог его припомнить, не мог до него добраться. Позднее точно такое же случалось со многими другими словами и фрагментами идей, которые оставались у меня в памяти после опытов. Сначала эти фразы казались мне совершенно пустыми. Я даже смеялся над ними, обнаружив в них полное подтверждение невозможности передать оттуда сюда хоть что-то. Но постепенно в моей памяти кое-что начало оживать, и по прошествии двух-трёх недель я всё лучше и лучше вспоминал то, что было связано с этими словами. И хотя их содержание продолжало оставаться неясным, как бы видимым издалека, я всё же начал усматривать особый смысл в словах, которые поначалу казались мне лишь отвлечёнными обозначениями чего-то, не имеющего практической ценности. То же самое повторялось почти каждый раз. На следующий день после эксперимента я помнил очень немногое. Но уже к вечеру порой начинали возвращаться кое-какие неясные воспоминания. Через день я мог вспомнить больше; в течение же следующих двух или трёх недель удавалось восстановить отдельные детали эксперимента, хотя я прекрасно сознавал, что в памяти всплывает лишь ничтожно малая часть пережитого. Когда же я пробовал проводить опыты чаще, чем раз в две-три недели, всё смешивалось, и я не мог уже ничего вспомнить. Но продолжу описание удачных экспериментов. Неоднократно, почти всегда, я чувствовал, что, переходя через второй порог, я прихожу в соприкосновение с самим собою, с тем 'я', которое всегда пребывает внутри меня, всегда видит меня и говорит мне нечто, чего я в обычном состоянии сознания не в силах понять и даже услышать. Почему же я не могу этого понять? Я отвечал себе: потому, что в обычном состоянии во мне звучат одновременно тысячи голосов, которые и создают то, что мы называем нашим 'сознанием', нашими мыслями, чувствами, настроениями, воображением. Эти голоса заглушают звук того голоса, который доносится из глубины. Мои эксперименты ничего не прибавили к обычному 'сознанию'; они только сузили его; но как раз благодаря этому сужению его мощность неизмеримо возросла. Что, собственно, делали эти эксперименты? Они заставляли все другие голоса замолчать, погружали их в сон, делали неслышными. И тогда я начинал слышать другой голос, который доносился как бы сверху, из какого-то пункта у меня над головой. Тогда-то я и понял, что вся задача заключается в том, чтобы слышать этот голос постоянно, сохранять с ним непрерывную связь. То существо, которому принадлежал голос, знало и понимало всё, а самое главное - было свободно от тысяч мелких отвлекающих 'личных' мыслей и настроений. Оно могло принимать всё спокойно и объективно, таким, каково оно есть на самом деле. И в то же время это был я. Как так могло случиться и почему в обычном состоянии я был так далеко от самого себя, если голос и впрямь принадлежал мне, - этого я не мог объяснить. Во время экспериментов я называл мою обычную личность 'я', а другое существо - 'он'. Иногда же, наоборот, обыденную личность - 'он', а другую - 'я'. Позднее я ещё вернусь к общей проблеме 'я' и к пониманию 'я' в новом состоянии сознания, ибо всё это гораздо сложнее, чем простая замена одного 'я' другим. А сейчас попробую описать (насколько это сохранилось в моей памяти), как этот 'он' или 'я' смотрело на веши, в отличие от обычного 'я'. Помню, как однажды я сидел на диване, курил и смотрел на пепельницу. Это была самая обыкновенная медная пепельница. И вдруг я почувствовал, что начинаю понимать, что такое пепельница; вместе с тем, с некоторым удивлением, почти со страхом я ощутил, что до той поры не понимал её, что мы вообще не понимаем самых простых окружающих нас вещей. Пепельница вызвала во мне водоворот мыслей и образов. Она содержала в себе бесконечное обилие фактов и событий, она была связана с бесчисленным множеством вещей. Прежде всего с тем, что касается табака и курения. Это сразу же вызвало тысячи образов, картин, воспоминаний. Затем сама пепельница - как она появилась на свет? И как появились те материалы, из которых она изготовлена? В данном случае медь - что такое медь? И как люди впервые её обнаружили? Как научились ею пользоваться? Где и как была добыта медь, из которой сделана эта пепельница? Какой обработке она подверглась, как её перевозили с места на место? Сколько людей работало над ней или в связи с ней? Как медь оказалась превращённой в пепельницу? Эти и иные вопросы об истории пепельницы до того самого дня, как она появилась на моём столе... Помню, как я записал несколько слов на листке, чтобы удержать в памяти хоть некоторые из своих мыслей. И вот назавтра я прочёл: 'Человек может сойти с ума из-за одной пепельницы.' Смысл всего, что я воспринял, состоит в том, что по одной пепельнице можно познать всё. Невидимыми нитями пепельница связана со всеми вещами этого мира, и не только с настоящим, но и со всем прошлым и со всем будущим. Зная пепельницу, я знаю всё. Конечно, это описание ни в малейшей степени не выражает подлинного ощущения, ибо первым и главным было впечатление, что пепельница живёт, думает, понимает и рассказывает о себе. Всё, что я узнал, я узнал от самой пепельницы. Вторым впечатление был чрезвычайно эмоциональный характер всех знаний, связанных с пепельницей. 'Всё живёт! - сказал я себе в самой гуще этих наблюдений. - Нет ничего мёртвого; мертвы только мы сами. Если бы мы ожили хоть на мгновение, мы почувствовали бы, что всё живо, что все вещи живут, думают, ощущают и могут разговаривать с нами.' Этот случай с пепельницей напоминает мне другой, когда ответ на мой вопрос был дан в виде характерного зрительного образа. Однажды, находясь в том состоянии, в которое меня приводили мои эксперименты, я задал себе вопрос: 'Что же такое мир?' И сейчас же передо мной возник образ какого-то большого цветка, наподобие розы или лотоса. Его лепестки непрерывно распускались изнутри, росли, увеличивались в размерах, выходили за пределы цветка, затем каким-то образом вновь возвращались внутрь, и всё начиналось сначала. Этот процесс невозможно выразить словами. В цветке было невероятное количество света, движения, цвета, музыки, эмоций, волнения, знания, разума, математики и непрерывного, постоянного роста. В то время как я смотрел на цветок, кто-то, казалось, объяснял мне, что это и есть 'мир', или 'Брахма', в его чистейшем аспекте и в наивысшем приближении к тому, что существует реально. 'Если бы приближение было ещё большим, это был бы сам Брахма, каков он есть' промолвил голос. Последние слова прозвучали своеобразным предупреждением, как если бы Брахма в своём реальном аспекте был опасен, мог поглотить и уничтожить меня. Здесь опять-таки возникала бесконечность. Этот случай и символ Брахмы, или 'мира', сохранившийся в моей памяти, очень меня заинтересовал, ибо объяснял происхождение других символов и аллегорических образов. Позднее я решил, что понял принцип формирования атрибутов разнообразных божеств и смысл многих мифов. Кроме того, этот случай обратил моё внимание на другую важную особенность экспериментов, а именно, на то, как мне сообщались идеи в необычном состоянии сознания после второго порога. Как я уже говорил, идеи передавались мне не словами, а звуками, формами, 'схемами' или символами. Обычно всё и начиналось с появления 'схем' или иных форм. Как упоминалось выше, 'голоса' представляли собой характерную черту переходного состояния, и когда они прекратились, их место заняли формы, т.е. звуки, 'схемы' и т.п., псоле чего следовали зрительные образы, наделённые особыми свойствами и требующие подробных объяснений. 'Брахма', видимый в форме цветка, может служить примером такого зрительного образа, хотя обычно эти образы были гораздо проще и имели что-то общее с условными знаками или иероглифами. Они составляли форму речи или мысли, вернее, той функции, которая соответствовала речи или мысли в том состоянии сознания, которого я достиг. Знаки или иероглифы двигались и менялись передо мной с головокружительной ьыстротой и выражали переходы, изменения, сочетания и соответствия идей. Только такой способ 'речи' оказывался достаточно быстрым для той скорости, какой достигла мысль. Никакие другие формы нужной скоростью не обладали. И вот эти движущиеся знаки вещей указывали на начало нового мышления, нового состояния сознания. Словесное мышление становилось совершенно невозможным. Я уже говорил, что промежуток между двумя словами одной фразы занимал слишком много времени. Словесное мышление не могло в этом состоянии угнаться за мыслями. Любопытно, что в мистической литературе имеется немало указаний на эти 'обозначения вещей'. Я даю им то же название, что и Якоб Бёме, не сомневаясь при этом, что Бёме говорил точно о тех же знаках, которые видел я. Для себя я называл их 'символами', но по внешней форме правильнее было бы назвать их движущимися иероглифами. Я попробовал зарисовать некоторые из них, и хотя иногда это удавалось, на следующий день было очень трудно связать полученные фигуры с какими-нибудь идеями. Но один раз получилось нечто очень интересное. Я нарисовал линию с несколькими штрихами на ней. Число штрихов здесь несущественно; важно то, что они расположены друг от друга на неравном расстоянии. Я получил эту фигуру следующим образом. В связи с некоторыми фактами из жизни моих знакомых я задал себе довольно сложный вопрос: каким образом судьба одного человека может повлиять на судьбу другого? Сейчас я не в состоянии в точности воспроизвести вопрос, но помню, что он был связан с идеей причинно-следственных законов, свободного выбора и случайности. Всё ещё продолжая в обычном состоянии думать об этом, я представил себе жизнь одного моего знакомого и тот случай в его жизни, благодаря которому он встретился с другими людьми, оказав самое решительное влияние на их жизнь, тогда как и они, в свою очередь, вызвали важные перемены в его жизни. Размышляя таким образом, я внезапно увидел все эти пересекающиеся жизни в виде простых знаков, а именно: в виде линий со штрихами. Количество штрихов уменьшалось или возрастало; они приближались к друг другу или удалялись; в их внешнем виде, приближении или отдалённости, а также в сочетании разных линий с различными штрихами выражались идеи и законы, управляющие жизнью людей. Позднее я ещё вернусь к смыслу этого символа. В настоящее время я только объясняю метод получения новых идей в необычном состоянии сознания. Особую часть моих переживаний составляло то, что можно назвать отношением к самому себе, точнее, к своему телу. Всё оно стало живым, мыслящим, сознательным. Я мог разговаривать с любой частью тела, как если бы она была живым существом; я мог узнавать от неё, что её привлекает, что ей нравится, а что не нравится, чего она боится, чем живёт, чем интересуется, в чём нуждается. Такие беседы с сознаниями физического тела открыли передо мной совершенно неизведанный мир. В своей книге 'Tertium Organum' я попытался описать некоторые результаты своих опытов, говоря о сознаниях, которые не параллельны нашему. Эти сознания (ныне я называю их сознаниями физического тела) имели очень мало общего с нашим сознанием, которое объективирует внешний мир и отличает 'я' от 'не-я'. Сознания физического тела были полностью погружены в себя. Они знали только себя, только 'я'; 'не-я' для них не существовало. Они могли думать только о себе, говорить только о себе, зато они знали о себе всё, что можно было знать. Тогда я понял, что их природа и форма их существования состояла в том, чтобы постоянно говорить о себе: о том, что они такое, что им нужно, чего они хотят, что им приятно и что неприятно, какие опасности им угрожают, что могло бы предупредить или устранить эти опасности. В обычном состоянии мы не слышим эти голоса по отдельности. Только их общий шум, как бы их совестный фон чувствуется нами в виде форме нашего физического состояния или настроения. Я не сомневаюсь, что, если бы могли сознательно вступать в связь с этими 'существами', мы узнавали бы от них всё, что касается состояния каждой функции организма вплоть до мельчайших подробностей. Первая мысль, которая приходит в этой связи на ум, - что такая способность была бы очень полезной в случае заболеваний и функциональных расстройств для правильных диагнозов, для профилактики заболеваний и их лечения. Если бы удалось вступать в связь с этими сознаниями и получать от них информацию о состоянии и потребностях организма, медицина стала бы, наконец, на твёрдую почву. Продолжая эксперименты, я всё время старался найти средство для перехода от абстракций к конкретным фактам. Хотел выяснить, существует ли возможность усилить обычные способности восприятия или открыть в себе новые способности, в особенности касающиеся восприятия событий во времени - в прошлом или настоящем. Я задавал себе вопрос: можно ли видеть без помощи глаз - на огромном расстоянии или сквозь стену, или в закрытых вместилищах (например, читать письма в конвертах, книги на полках) и т.д. Мне не было ясно, возможны такие вещи или нет. Но с другой стороны, я знал, что все попытки проверить феномены ясновидения, которые иногда описываются, неизменно кончались неудачей. Во время своих опытов я неоднократно пытался что-нибудь 'увидеть'; например, находясь в доме, - то, что происходит на улице, причём такие детали, которые я не мог бы увидеть обычным способом; старался 'увидеть' кого-нибудь из своих близких, и установить, чем он занят в момент наблюдения; или же воссоздать в подробностях сцены из прошлого, которые я знал лишь в отрывках. Как-то я положил несколько старых фотографий в одинаковые конверты, перемешал конверты и попробовал 'увидеть', чей портрет я держу. То же самое я проделывал с игральными картами. Убедившись в безуспешности своих попыток, я решил пробовать воспроизвести в виде ясного умственного образа какое-нибудь событие, которое, бесспорно, хранилось в моей памяти, хотя в обычном состоянии я не смог бы отчётливо его вспомнить. К примеру, 'увидеть' Невский проспект, начиная от Знаменской площади, со всеми его домами и вывесками, следующими друг за другом. Но и это ни разу не удалось мне преднамеренно. А ненамеренно, при разных обстоятельствах, я не однажды видел себя шагающим по Невскому; в этих случаях я 'видел' дома и вывески в точности там, где они находились на самом деле. В конце концов я признал неудовлетворительными все свои попытки перейти к конкретным фактам. Это или было совершенно невозможно, или не удавалось из-за моего неправильного подхода к делу. Но два случая показали мне, что существует возможность значительно усилить наши способности восприятия обычных событий жизни. Однажды я достиг если не настоящего ясновидения, то, несомненно, заметного усиления зрительных способностей. Дело было на одной из улиц Москвы через полчаса после эксперимента, который показался мне совершенно неудачным. И вдруг на несколько секунд моё зрение приобрело такую необыкновенную остроту, что я совершенно ясно рассмотрел лица людей на расстоянии, на котором обычно трудно отличить одну фигуру от другой. Второй случай произошёл в Петербурге; была вторая зима моих опытов. Обстоятельства сложились так, что в течение всей зимы я не мог выехать в Москву, хотя в связи с некоторыми делами собирался туда съездить. И вот наконец около середины февраля я определённо решил, что поеду в Москву на Пасху. Вскоре после этого я снова приступил к своим экспериментам. Однажды совершенно случайно, находясь в том состоянии, когда начинали появляться движущиеся знаки или иероглифы, я подумал о Москве и о том, кого мне следует навестить там на Пасху. Внезапно, без каких-либо предупреждений, я услышал: ты не поедешь в Москву на Пасху. Почему? В ответ я увидел, как, начиная со дня описываемого опыта, события стали развиваться в определённом порядке и последовательности. Не произошло ничего нового; но причины, которые я хорошо знал и которые уже существовали в день моего эксперимента, развивались таким образом и привели к таким неизбежно вытекающим из них результатам, что как раз перед Пасхой возник целый ряд затруднений, в конце концов помешавший моей поездке в Москву. Сам по себе факт довольно курьёзный; но интересной в нём была открываемая мне возможность рассчитать будущее, ибо оно содержалось в настоящем. Я увидел, что всё, происходящее накануне Пасхи, явилось прямым следствием обстоятельств, существовавших уже два месяца назад. Затем я, вероятно, перешёл в своём опыте к другим мыслям, и на следующий день в моей памяти сохранился только голый результат: 'кто-то сказал мне, что на Пасху я в Москву не поеду'. Это показалось мне смешным, потому что никаких препятствий своей поездке я не видел. Потом я вообще забыл об этом эксперименте. Он выплыл в моей памяти лтшь за неделю до Пасхи, когда целая последовательность мелких обстоятельств сложилась неожиданно таким образом, что я в Москву не поехал. Это были как раз те обстоятельства, которые я 'видел' во время эксперимента, и они оказались явными последствиями того, что имелось уже два месяца назад. Ничего нового не случилось. Когда всё вышло в точности так, как я видел (или предвидел), я припомнил свой лпыт и все его подробности и вспомнил, что ещё тогда видел и знал то, что должно было произойти. В данном случае я, безусловно, соприкоснулся с возможностью иного зрения в мире предметов и событий. Но в целом, все вопросы, которые я задавал себе о реальной жизни или конкретном знании, ни к чему не приводили. Полагаю, что это обстоятельство связано о особым принципом, который стал мне ясен во время экспериментов. В обычной жизни мы мыслим тезисами и антитезисами; всегда и везде существуют 'да' или 'нет', 'нет' или 'да'. Размышляя иначе, новым способом, при помощи знаков, я пришёл к пониманию фундаментальных ошибок нашего мыслительного процесса. Ибо в действительности в каждом отдельном случае существовало не два, а три элемента. Было не только 'да' и 'нет', а 'да', 'нет' и что-то ещё. И вот как раз природа этого третьего элемента, недоступная пониманию, делала непригодными все обычные рассуждения и требовала изменить основной метод мышления. Я видел, что решение всех проблем постоянно приходило от треьего, неизвестного элемента, так сказать, появлялось с третьей стороны; и без помощи этого третьего элемента прийти к правильному решению было бы невозможно. Далее, задавая вопрос, я очень часто сразу же видел, что он поставлен неверно. Вместо немедленного ответа на мой вопрос 'сознание', к которому я обращался, принималось поворачивать этот вопрос в разные стороны, показывая в чём заключается его ошибочность. Постепенно я начинал видеть, в чё его неправильность; и как только мне удавалось понять ошибочность своего вопроса, я видел ответ. Но этот ответ всегда заключал в себе третий элемент, который я до сих пор не мог увидеть, потому что мой вопрос был построен на двух элементах - на тезисе и антитезисе. Я сформулировал это для себя следующим образом: вся трудность заключается в правильной постановке вопросов. Если бы мы умели правильно ставить вопросы, мы получали бы ответы. Правильно поставленный вопрос уже содержит в себе ответ; но этот ответ совсем не похож на то, что мы ожидаем. Он всегда будет находиться на другом плане, который в обычный вопрос не включён. В нескольких случаях, когда я пробовал думать шаблонными словами или идеями, я пережил странное ощущение, напоминающее физический шок. Передо мной открывалась совершенная пустота, ибо в реальном мире, с которым я соприкасался, не было ничего, что соответствовало бы этим словам или идеям. Любопытно было ощутить неожиданную пустоту там, где я рассчитывал найти нечто, пусть не совсем прочное и определённое, но, по крайней мере, существующее. Я уже сказал, что не обнаружил в своих экспериментах ничего, что соответствовало бы теософским 'астральным' телам или 'астральному' миру; ничего, что соответствовало бы 'перевоплощениям' или 'будущей жизни' в обычном смысле этого слова, т.е. тем или иным формам существования душ умерших. Всё это не имело смысла и не только не выражало какой бы то ни было истины, но и прямо не противоречило истине. Когда я старался ввести в свои мысли вопросы, связанные с такими идеями, на них не давалось ответов; слова оставались лишь словами, и их нельзя было выразить какими-либо иероглифами. То же самое произошло сл многими другими идеями, например, с идеей 'эволюции', как её понимает 'научное' мышление. Она ничему не соответствовала и ничего не выражала. В мире реальностей для неё не оказалось места. Я понял, что могу определять, какие идеи являются живыми и какие - мёртвыми: мёртвые идеи не выражались иероглифами, а оставались словами. Я обнаружил, что в обычном человеческом мышлении имеется огромное количество таких мёртвых идей. Кроме уже упомянутых, к мёртвым идеям принадлежали все так называемые социальные теории. Они просто не существовали. За ними скрывались только слова и никакой реальности; точно также идея 'справедливости' (понятая в обчном смысле 'компенсации' или 'воздаяния') оказалась в высшей степени мёртвой. Одна вещь не может компенсировать другую, один акт насилия не разрушит результаты другого акта насилия. Вместе с тем, идея справедливости в смысле 'стремления к общему благу' также оказалась мёртвой. Вообще говоря, с этой идеей связано крупное недоразумение. Она предполагает, что вещь может существовать сама по себе и быть 'несправедливой', т.е. противоречить какому-то закону; но в реальном мире всё составляет единство, в нём нет двух таких вещей, которые бы противоречили друг другу. Есть единственное различие: между живыми и мёртвыми вещами. Но как раз это различие мы не понимаем, и выразить эту идею нашим языком, как бы мы ни старались, вряд ли удастся. Всё это отдельные примеры. Фактически же все идеи и понятия, которыми живут люди, оказались несуществующими. С глубоким изумлением я убедился в том, что лишь очень немногие идеи соответствуют реальным фактам., т.е. существуют. Мы живём в совершенно нереальном, фиктивном мире, спорим о несуществующих идеях, преследуем несуществующие цели, изобретаем всё, даже самих себя. Но, с другой стороны, в противоположность мёртвым идеям, которые не существовали нигде, являлись и живые идеи, непрерывно встречающиеся вновь и вновь во всём, о чём я в то время размышлял, что узнавал или понимал. Во-первых, существовала идея триады, или троицы, которая входила во всё. Затем весьма важное место занимала и многое могла объяснить идея четырёх элементов: огня, воздуха, воды и земли. Эта идея была реальной, и во время экспериментов я понимал, как она входит во всё и соединяется со всем благодаря триаде. Но в обычном состоянии связь и значение этих двух идей от меня ускользали. Далее, существовала идея причины и следствия. Как я уже упоминал, в иероглифах эта идея выражалась весьма определённым образом; но она никоим образом не была связана с идеей 'перевоплощения' и относилась исключительно к обычной земной жизни. Очень большое, пожалуй, главное место во всём, что я узнал, занимала идея 'я'. Иначе говоря, чувство или ощущение 'я' каким-то непонятным образом менялось внутри меня. Выразить это словами очень трудно. Обычно мы плохо понимаем, что в разные моменты нашей жизни мы по-разному ощущаем своё 'я'. В этом случае, как и во многих других, мне помогли мои же более ранние опыты и наблюдения снов. Я знал, что во сне 'я' ощущается иначе, не так, как в состоянии бодрствования; также по-иному, но совсем иначе ощущалось 'я' и в моих экспериментах. Чтобы выразить это точнее, скажу, что всё, что обычно воспринималось как 'я', стало 'не-я'; а то, что воспринималось как 'не-я', стало 'я'. Но и это далеко от точного описания того, что я ощущал и что узнавал. Думаю, что точная передача здесь вообще невозможна. Необходимо только отметить, что насколько я могу припомнить, новое ощущение 'я' во время первых экспериментов вызывало у меня ужас. Я чувствовал, что исчезаю, теряюсь, превращаюсь в ничто. Это был всё тот же ужас бесконечности, о котором я уже говорил; но только возник он с противоположной стороны: в одном случае меня поглощало Всё, в другом - Ничто. Но это не играло роли, ибо Всё оказывалось эквивалентным Ничто. И вот что замечательно: позднее, в последующих экспериментах, то же самое исчезновение 'я' вызывало уже во мне чувство необыкновенного спокойствия и уверенности, которое нельзя сравнить ни с одним из обычных наших чувств и ощущений. В то же время я как будто понимал, что все неприятности, заботы и беспокойства связаны с обычным ощущением 'я', проистекают из него, а также образуют его и поддерживают. Поэтому с исчезновением 'я' исчезали и все горести, заботы и волнения. Когда я ощущал, что я не существую, всё остальное делалось очень простым и лёгким. В эти мгновения я даже удивлялся по поводу того, что мы взваливаем на себя такую ответственность, когда во всё вводим 'я' и во всём начинаем с 'я'. В наших идеях и ощущениях 'я' есть какая-то ненормальность, своеобразный фантастический самообман, граничащий с кощунством, как если бы каждый из нас называл себя Богом. Я чувствовал, что только Бог мог называть Себя 'Я', что только Бог и есть Я. Но и мы называем себя 'я', не замечая скрытой в этом иронии. Как я уже сказал, необычные переживания, связанные с моими экспериментами, начались с изменений в восприятии 'я'; вряд ли они были бы возможны в случае сохранения обычного восприятия 'я'. Эти изменения - самое существенное в новом состоянии сознания; от них зависело всё, что я чувствовал и чему мог научиться.
Что же касается того, что я узнал во время своих экспериментов (особенно того, что относится к расширению познавательных способностей), то там оказалось много необычного, что не входит ни в одну из известных мне теорий. Сознание, общавшееся со мной при помощи движущихся иероглифов, придавало этому вопросу особое значение; оно стремилось запечатлеть в моём уме всё, что было с ним связано, делая, таким образом, главный упор на методах познания. Я хочу сказать, что иероглифы объяснили мне, что, кроме обычного познания, основанного на показаниях органов чувств, расчётах и логического мышления, существуют три других вида познания, которые отличаются друг от друга и от обычного способа познания не степенью, не формой, не качеством, а всей своей природой, как отличаются друг от друга явления совершенно разных порядков, не имеющих общих измерений. В нашем языке для таких явлений имеется лишь одно название; если мы признаём их существование, мы называем их интенсивным, усиленным познанием; т.е. признавая их отличие от обычного познания, мы не понимаем их отличия друг от друга. Согласно иероглифам, именно это является главным фактором, мешающим нам правильно понять взаимоотношение между нами и миром. Прежде чем попытаться дать определение 'трём видам познания', я должен сделать одно замечание. Сообщениям о формах познания всегда предшествовал какой-нибудь мой вопрос, не имевший определённой связи с проблемами познания, но, очевидно, как-то противоречивший неизвестным мне законам познания. Так, например, эти сообщения почти всегда возникали тогда, когда я пытался из области абстрактных проблем перейти к конкретным явлениям и задавал вопросы, касавшиеся живых людей или реальных предметов, или же меня самого в прошлом, настоящем или будущем. В таких случаях я получал ответ: то, что ты хочешь узнать, можно узнать тремя способами. Имелось в виду, что существует три способа познания, - не считая, конечно, обычного, с помощью органов чувств, расчётов и логического мышления, который при этом не рассматривался и возможности которого предполагались известными. Далее следовало описание характерных признаков и свойств каждого из трёх способов. Казалось, кто-то старался передать мне правильные понятия о вещах, считая особенно важным, чтобы именно это я понял как следует. Попытаюсь по возможности точно сообщить читателю всё, что относится к данному вопросу; сомневаюсь, однако, что мне удастся полностью выразить даже то, что понял я сам. Первое познание происходит необычным путём, как бы благодаря внутреннему зрению; оно касается вещей и событий, с которыми я связан непосредственно и в которых прямо и лично заинтересован: например, если я узнаю что-нибудь о событии, которое должно произойти в ближайшем будущем со мной или с кем-то, кто мне дорог, причём узнаю об этом не обычным способом, а при помощи внутреннего зрения, это и будет познанием первого вида. Если я узнаю, что пароход, на котором я собираюсь плыть, потерпит крушение или что в такой то день одному из моих приятелей будет грозить серьёзная опасность, и что при помощи таких-то шагов я смогу её предотвратить, - это будет познанием первого вида, или просто первым познанием. Необходимое условие этого познания составляет личный интерес. Личный интерес особым образом соединяет человека с предметами и событиями, сообщая ему во взаимоотношениях с ними некую 'познавательную позицию'. Личный интерес, т.е. присутствие заинтересованной личности, является едва ли не главным условием 'угадывания судьбы', 'ясновидения', 'предсказания будущего'; без личного интереса это познание почти невозможно. Второе познание также имеет дело с вещами и событиями нашей жизни, для познания которых, как и в первом случае, мы не располагаем обычными средствами, но при втором познании ничто не связывает нас с объектом или событием лично. Если я узнаю, что потерпит крушение парход, судьба которого меня лично не интересует, на котором не плывут ни мои друзья, ни я сам; или что делается в соседнем доме, не имеющем ко мне никакого отношения; или кем в действительности были личности, признанные историческими загадками (такие как 'Железная Маска', Димитрий Самозванец или граф Сен-Жермен); или опишу прошлое либо будущее какого-нибудь человека, опять-таки не имеющего ко мне никакого отношения, - всё это будет познанием второго вида. Познание второго вида является самым трудным, почти невозможным: если человек специально или при помощи специальных методов узнаёт больше, нежели это доступно другим людям, он, несомненно, приобретает это знание первым способом. Второй вид познания содержит в себе нечто незаконное. Это и есть 'магия' в полном смысле этого слова. По сравнению с ним первый и третий способы познания представляются простыми и естественными, хотя первый путь, связанный с эмоциональным подходом, предчувствиями и разного рода желаниями, выглядит психологическим трюком, а третий вид познания кажется продолжением обычного познания, но следующим новым линиям и новым принципам. Третье познание основывается на знании механизма всего существующего. Зная весь механизм и взаимоотношение отдельных его частей, легко найти мельчайшую деталь и с абсолютной точностью предрешить всё, что с ней связано. Таким образом, третье познание есть познание, основанное на расчёте. Рассчитать можно всё. Если известен механизм всего существующего, можно вычислить, какая погода будет стоять в течение месяца или целого года; вполне возможно определить день и час любого случая. Можно будет рассчитать значение и смысл любого наблюдаемого события, даже самого малого. Трудность познания третьего рода состоит, во-первых, в необходимости знать весь механизм для познания мельчайшей вещи; во-вторых, в необходимости привести в движение всю колоссальную машину знания для того, чтобы узнать нечто совершенно незначительное и мелкое. Вот приблизительно и всё, что я 'узнал' или 'понял' о трёх видах познания. Я хорошо вижу, что идея выражена в этом описании неадекватно, так как многое, возможно, самое важное, давно ускользнуло из моей памяти. Это справедливо по отношению не только к вопросу о познании, но и ко всему, что я писал здесь о своих экспериментах. К таким описаниям следует относится с большой осторожностью, понимая, что в них утрачено девяносто девять процентов того, что чувствовалось и понималось во время самих экспериментов.
Очень своеобразное место в моих экспериментах занимали попытки узнать что-либо об умерших. Обычно такие вопросы оставались без ответа, и я смутно сознавал, что в них самих скрывается какая-то приниципиальная ошибка. Но однажды я получил на свой вопрос совершенно ясный ответ. Более того, этот ответ был связан с ощущением смерти, которое я пережил за десять лет до описываемых экспериментов; само ощущение было вызвано состоянием интенсивной эмоции. Говоря об этих случаях, я вынужден коснуться чисто личных переживаний, связанных со смертью одного близкого мне человека. В то время я был очень молод, и его смерть произвела на меня совершенно угнетающее впечатление. Я не мог думать ни о чём другом и старался понять загадку его исчезновения, как-то разрешить её; мне хотелось также уяснить взаимные связи людей. И вдруг во мне поднялась волна новых мыслей и чувств, оставившая после себя ощущение удивительного спокойствия. На мгновение я увидел, почему мы не можем понять смерть, почему она так пугает нас, почему мы не в состоянии найти ответы на вопросы, которые задаём себе в связи с проблемой смерти. Этот умерший человек, о котором я думал, не мог умереть уже потому, что он никогда не существовал. В этом и заключалось решение вопроса. В обычных условиях я видел не его самого, а как бы его тень. Тень исчезла; но реально существовавший человек исчезнуть не мог. Он был больше того, каким я его видел, 'длиннее', как я сформулировал это для себя; и в этой 'длине' неким образом скрывался ответ на все вопросы. Внезапный и яркий поток мыслей исчез так же быстро, как и появился. Через несколько секунд от него осталось только что-то вроде мысленного образа. Я увидел перед собою две фигуры. Одна, совсем небольшая, напоминала неясный человеческий силуэт. Она представляла собой этого человека, каким я его знал. Другая фигура была подобна дороге в горах; видно было, как она петляет среди холмов, пересекает реки и исчезает вдали. Вот чем он был в действительности, вот чего я не мог ни понять, ни выразить. Воспоминание об этом переживании долгое время сообщало мне чувство покоя и доверия. Позднее идеи высших измерений позволили мне найти формулировку для того необычного 'сна в бодрственном состоянии', как я называл своё переживание. И вот нечто, напоминающее описанный случай, произошло со мной во время моих опытов. Я думал о другом человеке, который также был мне близок; он умер за два года до опытов. В обстоятельствах его смерти, как и в событиях последнего года жизни я находил немало неясного; было много и такого, за что я мог в глубине души порицать себя, - главным образом за то, что отдалился от него, не был с ним достаточно близок, когда он, возможно, нуждался во мне. Находились, конечно, возражения против подобных мыслей; но полностью избавиться от них я не мог; и они опять привели меня к проблеме смерти, а также к проблеме жизни по ту сторону смерти. Помню, как однажды во время эксперимента я сказал себе, что если бы я верил в 'спиритические' теории и в возможность общения с умершими, то хотел бы увидеть этого человека и задать ему один вопрос - всего один! И вдруг, без всякой подготовки, моё желание исполнилось, и я его увидел. Это не было зрительное ощущение: то, что я увидел, не было похоже на его внешнюю оболочку; передо мной мгновенно промелькнула вся его жизнь. Эта жизнь и была им. Человек, которого я знал и который умер, никогда не существовал. Существовало что-то совсем другое, ибо жизнь его не была простой вереницей событий, как мы обычно описываем жизнь какого-то человека; жизнь - есть мыслящее и чувствующее существо, которое не меняется фактом смерти. Знакомый мне человек был как бы лицом этого существа; лицо, скажем, с годами меняется, но за ним всегда стоит одна и та же неизменная реальность. Выражаясь фигурально, можно сказать, что я видел этого человека и разговаривал с ним. На самом же деле, при этом отсутствовали зрительные впечатления, которые можно было бы описать; не было ничего похожего на обычный разговор. Тем не менее, я знаю, что это был он; и именно он сообщил мне о себе гораздо больше, чем я мог спросить. Я увидел с полной очевидностью, что события последних лет его жизни были также неотделимы от него, как и черты лица, которые я знал. Все эти события последних лет его жизни были чертами лица его жизни, и никто не мог ничего в них изменить, совершенно также, как никому не удалось бы изменить цвет его волос и глаз или форму носа. Точно также никто не был виноват в том, что данный человек обладал именно этими чертами лица, а не другими. Черты его лица, как и черты последних лет жизни, были его свойствами; это был он. Видеть его без событий последних лет его жизни было бы также необычно, как вообразить его с другой физиономией, - тогда это был бы не он, а кто-то другой. Вместе с тем, я понял, что никто не несёт ответственности за то, что он был самим собой и никем иным. Я понял, что мы зависим друг от друга в гораздо меньшей степени, чем думаем; мы ответственны за события в жизни другого человека не больше, чем за черты его лица. У каждого своё лицо со своими особыми чертами; точно также у каждого своя судьба, в которой другой человек может занимать определённое место, но ничего не в состоянии изменить. Но уяснив это, я обнаружил, что мы гораздо теснее, чем думаем, связаны с нашим прошлым и людьми, с которыми соприкасаемся; я понял со всей очевидностью, что смерть ничего в этом не меняет. Мы остаёмся привязанными ко всем тем, к кому были привязаны. Только для общения с ними необходимо особое состояние сознания. Я мог бы объяснить те идеи, которые в этой связи понял, следующим образом: если взять ветвь дерева с отходящими от неё побегами, то излом ветви будет соответствовать человеку, каким мы его обычно видим; сама ветвь - жизнь этого человека, а побеги - жизни тех людей, с которыми он сталкивается. Иероглиф, описанный мною ранее, линия с боковыми штрихами - это как раз и есть ветка с побегами. В моей книге 'Tertium Organum' я пытался высказать идею о 'длинном теле' человека от рождения до смерти. Термин, употребляемый в индийской философии, 'линга шарира', буквально означает 'длинное тело жизни'. Представление о человеке или о его жизни как о ветви, чьи побеги изображают жизни близких ему людей, многое связало в моём понимании, многое объяснило. Каждый человек является для себя такой ветвью, а другие люди, с которыми он связан, суть побеги ветви. Но для себя каждый из них - главная ветвь, и любой другой человек для него будет побегом. Любой побег, если сосредоточить на нём внимание, оказывается ветвью с побегами. Таким образом, жизнь человека соединяется со множеством других жизней; одна жизнь как бы входит в другую, и все вместе они образуют единое целое, природу которого мы не знаем. Идея всеобщего единства, в каком бы смысле и масштабе она ни была выражена, занимаоа очень важное место в концепции мира и жизни, сформировавшейся у меня во время необычных состояний сознания. Эта концепция мира включала в себя нечто совершенно противоположное нашему обычному взгляду на мир и нашим представлениям о нём. Обычно всякая вещь и всякое событие обладают для нас своей особой ценностью, особым значением и особым смыслом. Этот особый смысл, которым обладает каждая вещь, гораздо понятнее и блтже нам, чем её общий смысл и общее значение, даже в тех случаях, когда мы можем предположить наличие такого общего значения. Но в новой концепции мира всё было иным. Прежде всего, каждая вещь являлась не отдельным целым, а частью другого целого, в большинстве случаев непостижимого для нас и неизвестного. Смысл и значение вещи предрешались природой этого великого целого и местом, которое вещь в нём занимала. Это полностью меняло всю картину мира. Мы привыкли воспринимать всё по отдельности; здесь же отдельного не существовало, и было невероятно странным видеть себя в мире, где все вещи оказывались взаимосвязанными и проистекали друг от друга. Ничто не существовало в отдельности. Я чувствовал, что отдельное существование чего-либо, включая меня самого, есть фикция, нечто несуществующее, невозможное. Чувство преодоления отдельности, чувство всеобщей связи, единства как-то объединялось с эмоциональной стороной моей концепции. Сначала это сложное переживание казалось устрашающим, подавляющим и безнадёжным; но впоследствии, ничуть в сущности не изменившись, оно превратилось в самое радостное и радужное ощущение, какое только могло быть. Далее, имелась картина или мысленный образ, входивший во всё и являющийся необходимой частью каждого логического или алогического построения. Этот образ выступал в двух аспектах, взятых вместе, т.е. в виде целого мира и любой отдельной его части, любой отдельной стороны мира, жизни. Один аспект был связан с Первым Принципом. Я как бы видел возникновение всего мира, возникновение каждого явления и каждой идеи. Другой же аспект был связан с отдельными предметами: я видел мир или событие, интересовавшие меня в какой-то отдельный момент, в их конечном проявлении, т.е. такими, какими мы видим их вокруг себя, но в связи с непонятным для нас целым. Но между первым и вторым аспектами постоянно возникал некий разрыв, подобный пропасти, пустоте. Графически я мог изобразить его примерно так: вообразите, что из одной точки выходят три линии, каждая из которых, в свою очередь, дробится на три новые линии, каждая из них - ещё раз на три и так далее. Постепенно линии дробятся всё сильнее и сильнее; мало-помалу они приобретают всё более разнообразные свойства, такие как цвет, форму и т.п.; однако они не достигают реальных фактов и преобразуются в особого рода невидимый поток, который льётся сверху. Вообрадите теперь внизу бесконечное разнообразие явлений, собранных и классифицированных по группам; группы вновь объединяются, благодаря чему самые разнообразные явления оказываются связанными в более крупные объединения, которые можно обозначить одним знаком или иероглифом. Целый ряд таких иероглифов представляет собой жизнь или видимый мир на некотором расстоянии от неё. Итак, сверху идёт процесс дифференциации, снизу - процесс интеграции. Но дифференциация и интеграция никогда не встречаются. Между тем, что находится вверху, и тем, что находится внизу, существует пустое пространство, в котором ничего не видно. Верхние линии дифференциации, умножаясь в числе и приобретая разнобразную окраску, быстро сливаются и погружаются в это пустое пространство, отделяющее то, что находится вверху, от того, что находится внизу. А снизу всё бесконечное разнообразие явлений очень скоро преобразуется в принципы, необыкновенно богатые по своему смыслу и иероглифическим обозначениям; тем не менее, они остаются меньшими, чем самые последние из верхних линий. Именно в таком приблизительно графическом выражении являлись мне эти два аспекта мира и вещей. Я мог бы, пожалуй, утверждать, что сверху и снизу мир изображался в разных масштабах, и эти два масштаба для меня никогда не встречались, никогда не переходили один в другой, оставались несоизмеримыми. В этом как раз и состояла главная трудность, и я постоянно её ощущал. Я понимал, что если бы мне удалось перекинуть мост от того, что внизу, к тому, что вверху, или, ещё лучше, в противоположном направлении, т.е. сверху вниз, я постиг бы всё, что находилось внизу, ибо, начиная сверху, т.е. с фундаментальных принципов, было бы легко и просто понять всё, находящееся внизу. Но мне никак не удавалось соединить принципы с фактами, как я уже сказал, хотя все факты быстро погружались в усложнённые иероглифы, эти последние всё же сильно отличались от верхних принципов. Ничто из того, что я пишу о своих экспериментах, ничто из того, что можно ещё о них сказать, не будет понято, если не обратить внимания на их постоянный эмоциональный тон. Эти опыты вовсе не были моментами покоя, бесстрастия и невозмутимости; наоборот, они были пронизаны эмоциями, чувствами, почти страстью. Самой необычной вещью, связанной с экспериментами, было возвращение, переход к обычному состоянию, которое мы называем жизнью. Этот момент чем-то очень напоминал смерть, по крайней мере, как я её себе представляю. Возвращение обычно происходило, когда я просыпался утром после эксперимента, проведённого прошлым вечером. Эксперименты почти всегда завершались сном; во время сна я, вероятно, и переходил в обычное состояние и просыпался в знакомом мире - в том мире, в котором мы просыпаемся каждое утро. Но теперь этот мир имел в себе что-то чрезвычайно тягостное, представал невероятно пустым, бесцветным, безжизненным. Казалось, всё в нём стало деревянным, как если бы он был гигантской деревянной машиной со скрипучими деревянными колесами, деревянными мыслями, деревянным настроением и деревянными ощущениями. Всё было страшно медленным, всё едва двигалось или двигалось с тоскливым деревянным скрипом. Всё было мёртвым, бездушным, бесчувственным. Они были ужасны, эти минуты пробуждения в нереальном мире после пребывания в мире реальном, в мёртовм мире после живого, в мире ограниченном, рассечённым на куски, после мира целостного и бесконечного.
Итак, благодаря своим экспериментам я не открыл каких-либо новых фактов, зато приобрёл новые мысли. Когда я обнаружил, что я так и не достиг своей первоначальной цели, т.е. объективной магии, я начал думать, что искусственное создание мистических состояний могло бы стать началом нового метода в психологии. Эта цель была бы мною достигнута, если бы я умел изменять состояние своего сознания, полностью сохраняя при этом способность к наблюдению. Но как раз это оказалось совершенно невозможным. Состояния сознания менялись, но я не мог контролировать эту перемену, никогда не мог сказать наверняка, каков будет результат эксперимента, не всегда даже был в состоянии наблюдать, так как идеи следовали одна за другой и исчезали слишком быстро. Пришлось признать, что, несмотря на открытые новые возможности, мои эксперименты не давали материала для точных выводов. Главный вопрос о взаимоотношениях субъективной и объективной магии и об отношении их к мистике остался без ответа. Но после этих экспериментов я стал по-новому смотреть на многие вещи. Я понял, что многие философские и метафизические системы, совершенно разные по своему содержанию, могли на самом деле быть попытками выразить именно то, что мне довелось узнать и что я пытался описать. Я понял, что за многими научными дисциплинами о мире и человеке, возможно, скрываются опыты и ощущения, сходные с моими, даже идентичные им. Я понял, что в течение сотен и тысяч лет мысль человека всё время кружила вокруг чего-то такого, что ей никак не удавалось выразить. Во всяком случае, мои эксперименты с неоспоримой ясностью установили для меня возможность соприкосновения с реальным миром, пребывающим по ту сторону колеблющегося миража видимого мира. Я понял, что познать этот реальный мир можно; но во время экспериментов мне стало ясно, что для этого необходим иной подход, иная подготовка. Сопоставив всё, что я читал и слышал об этом, я не мог не увидеть, что многие до меня пришли к тем же результатам; и весьма вероятно, что многие пошли значительно дальше меня. Но все они неизбежно встречались с теми же самыми трудностями, а именно, с невозможностью передать на мёртвом языке впечатления от живого мира. Так было со всеми, кроме тех, кому известен другой подход. И я пришёл к выводу, что без их помощи сделать что-либо невозможно.
1912 - 1929 гг.
ГЛАВА 9. В ПОИСКАХ ЧУДЕСНОГО
Собор Парижской Богоматери. - Египет и пирамиды. - Сфинкс. - Будда с сапфировыми глазами. - Душа царицы Мумтаз-и-Махал. - Дервиши мевлеви.
1. Собор Парижской Богоматери.
Когда я смотрел вниз с башен Нотр-Дам, у меня возникало множество странных мыслей. Сколько столетий прошло под этими башнями! Как много перемен - и как мало что-либо изменилось! Маленький средневековый городок, окружённый полями, виноградниками и лесом. Затем растущий Париж, который несколько раз передвигал свои стены. Париж последних столетий, который, как заметил Виктор Гюго, 'меняет своё лицо раз в пятьдесят лет'. И люди... Они вечно куда-то идут мимо этих башен, вечно куда-то торопятся - и всегда остаются там же, где были; они ничего не видят, ничего не замечают; это одни и те же люди. И башни одни и те же, с теми же химерами, которые смотрят на город, вечно меняющийся, вечно исчезающий и вечно остающийся одним и тем же. Здесь ясно видны две линии в жизни человечества. Одна - жизнь всех людей внизу; другая - линия жизни тех, кто построил Нотр-Дам. Глядя вниз с этих башен, чувствуешь, что подлинная история человечества, достойная упоминания, и есть история строителей Нотр-Дам, а не тех, кто проходит мимо. И вы понимаете, что две эти истории несовместимы. Одна история проходит перед нашими глазами; строго говоря, это история преступлений, ибо если бы не было преступлений, не было бы и истории. Все важнейшие поворотные моменты и стадии этой истории отмечены преступлениями: убийствами, актами насилия, грабежами, войнами, мятежами, избиениями, пытками, казнями. Отцы убивают детей, а дети - отцов; братья убивают друг друга; мужья убивают жён, жёны - мужей; короли убивают подданных, подданные - королей. Это одна история - та история, которую знает каждый, история, которой учат в школе. Другая история - это история, которая известна очень немногим. Большинство людей вообще не видит её за историей преступлений. Но то, что создаётся этой скрытой историей, существует и много позже, иногда веками, как существует Нотр-Дам. Видимая история, та, что протекает на поверхности, история преступлений, приписывает себе то, что создала скрытая история. Но в действительности видимая история всегда обманывается насчёт того, что создала скрытая история. О соборе Нотр-Дам написано очень много; на самом же деле о нём известно так мало! Тот, кто не пробовал самостоятельно о нём что-то узнать, получить нечто из доступного материала, никогда не поверит, как мало сведений имеется о постройке этого собора. На строительство потребовалось много лет; известны имена епископов, которые так или иначе способстовали сооружению собора, а также имена королей и пап того времени. Но о самих строителях не осталось никаких сведений; известны только их имена, да и то не все. * Не сохранилось никаких фактов о школах, которые стояли за тем, что было создано в этот удивительный период, начавшийся приблизительно в 1000 году и продолжавшийся около четырёх веков. Известно, что в то время существовали школы строителей. Конечно, они должны были существовать, поскольку каждый мастер обычно работал и жил вместе со своими учениками. Так работали живописцы и скульпторы; естественно, так же работали и архитекторы. Но за этими школами стояли другие объединения очень неясного происхождения, и это были не просто школы архитекторов или каменщиков. Строительство соборов было частью колоссального и умно задуманного плана, который позволял существовать совершенно свободным философским и психологическим школам в этот грубый, нелепый, жестокий, суеверный, ханжеский и схоластический период средневековья. Школы оставили нам огромное наследство; но мы почти всё утратили, ибо не поняли ни его смысла, ни ценности. Школы, построившие готические соборы, были столь хорошо скрыты, что сейчас их следы находят только те, кто уже знает, что эти школы должны были существовать. Несомненно, Нотр-Дам построила не католическая церковь XI-XII веков, у которой уже тогда были для еретиков пытки и костёр, пресекавшие свободную мысль. Нет ни малейшего сомнения в том, что в то время церковь оказалась орудием сохранения и распространения идей подлинного христианства, т.е. истинной религии и истинного знания, абсолютно чуждых церкви. Нет ничего невероятного в том, что план постройки соборов и организации школ под покровом строительной деятельности возник вследствие усиления 'еретикомании' в католической церкви, а также потому, что церковь быстро утрачивала качества, которые делали её убежищем знания. К концу первого тысячелетия христианской эры монастыри собрали всю науку, всё знание своего времени. Но узаконенная охота на еретиков, их преследования, приближение эпохи инквизиции сделали невозможным пребывание знания в монастырях. Тогда для знания было найдено, вернее сказать, создано новое подходящее убежище. Знание покинуло монастыри и перешло в школы строителей и каменщиков. Тот стиль, который впоследствии назвали 'готическим' (его характерной чертой была стрельчатая арка), в то время считался 'новым', 'современным' и был принят в качестве отличительного знака школ. Внутреннее устройство шокл представляло собой сложную организацию; они разделялись на разные ступени. А это значит, что в каждой так называемой 'школе каменщиков', где преподавались все науки, необходимые для архитектора, существовала и 'внутренняя школа', где объяснялось истинное значение религиозных аллегорий и символов, где изучалась 'эзотерическая философия', или наука об отношениях между Богом, человеком и вселенной, т.е. 'магия'; а ведь за одну только мысль об этом людей отправляли на дыбу и сжигали на кострах. Школы продолжали существовать до Возрождения, когда стало возможным возникновение 'мирской науки'. Новая наука, увлёкшись новизной свобоного мышления и свободного исследования, очень скоро забыла и о своём происхождении, и о роли 'готических' соборов в сохранении и передаче знания. Но Собор Нотр-Дам остался; до наших дней хранит он идеи школ, идеи истинных 'франкмасонов' - и показывает их нам. Известно, что Нотр-Дам, по крайней мере внешне, сейчас ближе к первоначальному замыслу по сравнению с его обликом в течение последних трёх веков. После бесчисленных благочестивых, но невежественных переделок, после урагана революций, разрушевшего то, что избежало этих переделок, Нотр_Дам был реставрирован во второй половине XIX века - и реставрирован человеком, глубоко понимавшим его идеию. Тем не менее, трудно сказать, что здесь осталось от древнего здания, а что является новым; и не вследствие недостатка исторических данных, а потому что 'новое' зачастую на деле оказывается 'старым'. Таков, например, высокий, тонкий и острый шпиль над восточной частью собора, с которого двенадцать апостолов, возглавляемых апокалиптическими зверями как бы спускаются по четырём сторонам света. Старый шпиль был разрушен в 1787 году. То, что мы видим сейчас, построено в XIX веке, это работа Виолет-Ледюка, реставрировавшего собор во времена Второй Империи. Но даже Виолет-Ледюк не мог воссоздать тот вид, который открывался с башен на город, не сумел вызвать тот сценический эффект, который, несомненно, был составной частью замысла строителей; шпиль с апостолами - неотъемлемая часть этого вида. Вы стоите на верхушке одной из башен и смотрите на восток. Город, дома, река, мосты, крохотные фигурки людей... И никто из этих людей не видит шпиля, не видит Учителей, которые нисходят на землю, следуя за апокалиптическими зверями. Это вполне естественно, ибо оттуда, с земли, различить их трудно. Если вы спуститесь на набережную Сены, к мосту, апостолы покажутся оттуда почти такими же крохотными, как люди отсюда. К тому же они теряются в деталях крыши собора. Их можно увидеть только в том случае, если заранее знаешь о них, как это бывает во многих случаях в жизни. Но кто хочет знать? А химеры? Их принимают или просто за орнаменты, или за произведения разных художников, созданные в разное время. На самом же деле они - один из важнейших элементов замысла всего собора. Этот замысел был очень сложным. Точнее, не существовало единого проекта, а было несколько, дополняющих друг друга. Строители решили вложить в Нот-Дам всё своё знание, все свои идеи. Вы обнаруживаете здесь и математику и астрономию; некоторые необычные идеи биологии (или 'эволюции') запечатлены в каменных кустах, на которых растут человеческие головы; они расположены на баллюстраде, под летящими контрфорсами. Химеры и другие фигуры Нотр-Дам передают нам психологические идеи его строителей, главным образом, идею сложного характера души. Эти фигуры представляют собой душу Нотр-Дам, его различные 'я': задумчивые, меланхоличные, наблюдающие, насмешливые, злобные, погруженные в себя, что-то пожирающие, напряжённо вглядывающиеся в невидимую для нас даль, - как это делает, например, женщина в головном уборе монахини, которую видно над капителями колонн небольшой башенки, высоко на южной стороне собора. Химеры и все фигуры Нотр-Дам обладают удивительным свойством: около них нельзя рисовать, писать или фотографировать - рядом с ними люди кажутся мёртвыми, невыразительными каменными изваяниями. Объяснить эти 'я' Нотр-Дам трудно, их надо почувствовать - но почувствовать их можно. Только для этого следует выбрать время, когда Париж спокоен, а такое бывает перед рассветом, когда в полумраке можно различить некоторых из загадочных существ, которые расположились наверху. Помню одну такую ночь незадолго перед войной. По пути в Индию я сделал краткую остановку в Париже и последний раз бродил по городу. Рассветало, воздух делался холодным; меж облаков быстро скользила луна. Я обошёл вокруг собора. Огромные массивные башни стояли, как бы насторожившись. Но я уже постиг их тайну; я обрёл твёрдое убеждение, которое ничто не могло изменить или поколебать: что это существует, что помимо истории преступлений есть и другая история, что возможно иное мышление - то, которое создало Нотр-Дам и его фигуры. Я хотел отыскать другие следы этого мышления - и был уверен, что найду их.
Прошло восемь лет, прежде чем я снова увидел Нотр-Дам. Это были годы беспрецедентных потрясений и разрушений. И вот мне показалось: что-то изменилось и в Нотр-Дам, как будто он почувствовал приближение конца. В течение всех этих лет, вписавших блистательные страницы в историю преступлений, на Нотр-Дам падали бомбы, разрывались гранаты; и лишь случайно Нотр-Дам не разделил судьбы Реймсского собора, этой дивной сказки XII века, ставшего жертвой прогресса и цивилизации. Когда я поднялся на башню и вновь увидел спускающихся апостолов, я был поражён сколь напрасны, почти бесполезны все старания научить людей чему-то такому, что они не имеют желания знать. И снова, как я неоднократно прежде, я сумел отыскать лишь один довод, противяшийся этому чувству. А именно: возможно, цель учения апостолов и создателей Нотр-Дам состояла не в том, чтобы научить всех людей, а лишь в том, чтобы передать некоторые идеи немногим через 'пространство времени'. Современная наука побеждает пространство в пределах нашей маленькой планеты. Эзотерическая наука победила время. Она знает способы передавать свои идеи неизменными, устанавливать общение между школами, которые разделяют сотни и тысячи лет.
2. Египет и пирамиды.
Первое необычное чувство Египта, которое я испытал, возникла у меня по пути из Каира к пирамидам. Уже на мосту через Нил мной овладело странное, почти пугающее чувство ожидания. Вокруг что-то становилось другим. В воздухе, в красках, в линиях - во всём скрывалась какая-то магия, которой я ещё не понимал. Быстро исчез европейский и арабский Каир; я почувствовал, что со всех сторон меня окружает подлинный Египет; я ощутил его в лёгком дуновении ветерка с Нила, в широких лодках с треугольными парусами, в группах пальм, в изумительных розовых оттенках скал Мукаттама, в силуэтах верблюдов на дальней дороге, в фигурах женщин, облачённых в длинные чёрные одеяния, со связками тростника на головах. И этот Египет ощущался как нечто невероятно реальное, как если бы я внезапно перенёсся в другой мир, который к моему удивлению, оказался хорошо знакомым. В то же время я понимал, что этот другой мир принадлежит далёкому прошлому. Но здесь он уже не был прошлым, проявляясь во всём и окружая меня как нечто настоящее. Это было очень сильное ощущение, непривычное своей определённостью. Оно тем более удивило меня, что Египет никогда особенно меня не привлекад; по книгам и музеям он казался не слишком интересным, даже скучным. Но сейчас я вдруг почувствовал нечто невероятно увлекательное, а главное - близкое и знакомое. Позднее, анализируя свои впечатления, я сумел найти им объяснения; но тогда они разве что удивили меня; и я прибыл к пирамидам, странно взволнованный всем, что встретил по пути. Едва мы переехали мост, как вдали появились пирамиды; затем они скрылись за садами - вновь возникли перед нами и стали постепенно расти. Приблизившись, мы увидели, что пирамиды стоят не на равнине, простирающейся между ними и Каиром; они высятся на огромном скалистом плато, которое резко вздымается над равниной. К плато ведёт извилистая дорога; она поднимается вверх и проходит сквозь выемку, прорубленную в скале. Добравшись до конца дороги, вы оказаываетесь на одном уровне с пирамидами, перед так называемой пирамидой Хеопса со стороны входа в неё. На некотором отдалении справа находится вторая пирамида, за ней - третья. Поднявшись к пирамидам, вы попадаете в другой мир, совсем не тот, в котором находились десять минут назад. Там вас окружали поля, кустарники и пальмы, здесь - другая страна, другой ландшафт, царство песка и камней. Эта пустыня, и переход к ней совершается внезапно и неожиданно. Чувство, которое я испытал в пути, охватило меня с новой силой. Непостижимое прошлое стало настоящим, и я ощутил его совсем рядом, как будто его можно было коснуться; наше настоящее исчезло и сделалось странным, чуждым, далёким... Я зашагал к первой пирамиде. При ближайшем знакомстве оказалось, что она сложена из огромных каменных глыб, каждая высотой в пол-человеческого роста. Приблизительно на уровне трёхэтажного дома расположено треугольное отверстие вход в пирамиду.
Как только я взобрался на плато, где стоят пирамиды, увидел их и вдохнул окружающий воздух, я почувствовал, что они живут. Мне не было нужды анализировать свои мысли об этом - я чувствовал, что это реальная, неоспоримая истина. Одновременно я понял, почему люди, которые виднелись возле пирамид, считали их мёртвыми камнями. Потому что они сами были мёртвыми! Каждый человек, если он вообще живой человек, не может не почувствовать, что пирамиды живут. Поняв это, я понял и многое другое. Пирамиды похожи на нас; у них такие же чувства и мысли, но только они очень стары и очень многое знают. Так они и стоят, думают, перебирают свои воспоминания. Сколько тысячелетий прошло над ними? Это известно только им самим. Они гораздо старше, чем предполагает историческая наука. Вокруг них царит покой. Ни туристы, ни проводники, ни британский военный лагерь, виднеющийся неподалёку, не нарушают их спокойствия, не нарушают того впечатления невероятно сосредоточенной тишины, которая их окружает. Люди исчезают возле пирамид. Пирамиды огромнее и занимают большее пространство, чем кажется сначала. Длина окружности вокруг основания пирамиды Хеопса составляет почти три четверти мили; вторая пирамида немногим меньше. Люди около них незаметны. А если вы доберётесь до третьей пирамиды, вы окажетесь среди настоящей пустыни. Впервые попав туда, я провёл возле пирамид целый день; на следующее утро снова отправился к ним - и в течение двух-трёх недель, которые провёл в Каире, ездил к пирамидам почти ежедневно. Я понял, что меня привлекает сюда особое ощущение, которое я раньше никогда и нигде не испытывал. Обычно я усаживался на песок где-нибудь между второй и третьей пирамидами и старался прервать поток своих мыслей; и вот иногда мне казалось, что я улавливаю мысли пирамид. Я не рассматривал их, как это делают туристы; я только переходил с места на место и впитывал в себя общее впечатление от пустыни и от этого странного уголка земли, где стоят пирамиды. Всё здесь было мне знакомым. Солнце, ветер, песок, камни - всё составляло единое целое, от которого трудно уйти. Мне стало ясно, что я не смогу покинуть Египет так легко, как любое другое место. Здесь было нечто такое, что нужно найти, нечто такое, что нужно понять.
Вход в Большую пирамиду находился на северной стороне, довольно высоко над землёй. Это отверстие треугольной формы; от него идёт узкий проход, который круто спускается вниз. Пол очень скользкий, ступеней нет, но на отполированном камне есть горизонтальные, слегка шероховатын зарубки, по которым можно идти, слегка расставив ноги. Кроме того, пол покрыт мелким песком, и на всём пути трудно удержаться, чтобы не скользнуть вниз. Перед вами карабкается ваш проводник-бедуин. В одной руке он держит горящую свечу, другую протягивает вам. Вы, согнувшись, спускаетесь в эту наклонную шахту. Почти сразу же становится жарко - от усилий и непривычной позы. Спуск довольно долог, но вот наконец он прекращается. Вы оказываетесь там, где когда-то вход в пирамиду был завален массивной гранитной глыбой, т.е. примерно на уровне основания пирамиды; отсюда можно продолжать путь вниз, к 'нижнему покою', а можно подняться наверх, к так называемым 'покоям царя и царицы', расположенным почти в центре пирамиды. Для этого необходимо обойти упомянутую мной гранитную глыбу. Когда-то, очень давно (согласно одним рассказам, во времена последних фараонов, согласно другим - уже при арабах), завоеватели, пытавшиеся проникнуть внутрь пирамиды, где, по слухам, хранились неслыханные сокровища, были остановлены этой гранитной глыбой. Они не смогли ни отодвинуть её, ни пробить в ней ход, а потому сделали обход в более мягком камне, из которого построена пирамида. Проводник поднимает свечу. Вы щказались в довольно просторной пещере; перед вами новое препятствие, которое надо преодолеть, чтобы идти дальше. Это препятствие чем-то напоминает замерзший или окаменевший водопад; вам придётся по нему подняться. Двое арабов карабкаются вверх, протягивают вам руки. Взбираетесь наверх и вы. Прижимаясь к 'водопаду', пробираетесь вбок по узкому выступу и огибаете среднюю часть 'замёрзшего' каменного каскада. Ноги скользят, держаться не за что. Наконец вы добрались. Теперь нужно подняться чуть выше, и перед вами появится узкий чёрный вход в другой коридор, который ведёт вверх. Хватаясь за стены, с трудом вдыхая затхлый воздух, обливаясь потом, вы медленно пробираетесь вперёд. Свечи проводников, идущих впереди и позади вас, бросают тусклый свет на неровные каменные стены. От согнутого положения начинает болеть спина. К этому добавляется ощущение нависшей над вами огромной тяжести, вроде того, какое испытываешь в глубоких галереях шахт и подземных ходов. Наконец вы выходите на такое место, где можно стоять выпрямившись. После короткого отдыха вы оглядываетесь по сторонам и при слабом свете свечей обнаруживаете, что стоите перед входом в узкий прямой коридор, по которому можно идти не сгибаясь. Коридор ведёт прямо к 'покою царицы'. Став к нему лицом, вы видите справа чёрное отверстие неправильной формы; это скважина, проделанная искателями сокровищ. Она сообщается с нижним подземным помещением. На уровне вашей головы, над входом в коридор, ведущий в 'покой царицы', начинается другой коридор, который ведёт в 'покой царя'. Этот коридор не параллелен первому, а образует с ним угол и идёт вверх подобно крутой лестнице, начинающейся чуть выше пола. В устройстве верхнего коридора-лестницы есть много такого, что трудно понять, и это сразу бросается в глаза. Разглядывая его, я вскоре понял, что в нём - ключ ко всей пирамиде. Оттуда, где я стоял, было видно, что верхний коридор очень высок; по его сторонам, подобно лестничным перилам, возвышались каменные парапеты, которые спускались до самого низа, т.е. до того места, где находился я. Пол коридора не доходит до самого основания пирамиды; как я уже упоминал, он круто срезан на высоте человеческого роста над полом комнаты. Чтобы попасть в верхний коридор, нужно сначала подняться по одному из боковых парапетов, а оттуда спрыгнуть на 'лестницу'. Я называю этот коридор 'лестницей' только потому, что он круто поднимается вверх; но ступеней в нём нет, только стёртые углубления для ног. Чувствуя, что пол позади вас падает, вы начинаете карабкаться, держась за один из 'парапетов'. И прежде всего вас поражает то, что всё в этом коридоре представляет собой точную и тонкую работу. Линии идут прямо, углы правильны. Вместе с тем, нет никакого сомнения, что коридор сделан не для ходьбы. Тогда для чего же? Ответ на этот вопрос дают 'парапеты', на которых вы замечаете метки, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга. Эти метки напоминают деления линейки, их точность немедленно привлекает ваше внимание. Здесь есть какая-то идея, угадывается какое-то намерение. Внезапно вам становится ясно, что вверх и вниз по этому 'коридору' должны были двигаться какие-то камни или металлические пластины, или 'повозки', которые, в свою очередь, служили опрой для измерительного аппарата и могли неподвижно закрепляться в любом положении. Метки на парапете ясно показывают, что ими пользовались для каких-то измерений, для вычисления определённых углов. У меня не осталось никакого сомнения, что этот коридор с парапетами - важнейшее место всей пирамиды. Его нельзя объяснить, не предположив, что какая-то 'повозка' двигалась по наклонной плоскости вверх и вниз. А это, в свою очередь, меняет всё понимание пирамиды и открывает совершенно новые возможности. В определёное время года лучи некоторых звёзд проникают в пирамиду сквозь отверстие, через которое мы входили. Так было до тех пор, пока эти звёзды не сместились в результате протекания длительных астрономических циклов. Если предположить, что на пути лучей были установлены зеркала, тогда, проникая во входное отверстие пирамиды, они отражались в коридор и попадали на аппарат, укреплённый на движущейся платформе. Здесь, несомненно, производились какие-то наблюдения, записывались какие-то циклы, накапливались какие-то данные. Гранитная глыба, вокруг которой шёл так называемый 'каменный водопад', закрывает путь этим лучам. Но значение этой глыбы, её цель и время появления совершенно неизвестны. Очень трудно определить цель и предназначение пирамиды. Пирамиды была обсерваторией, но не просто 'обсерваторией' в современном смысле этого слова, поскольку она была также и 'научным инструментом', - и не только инструментом или собранием инструментов, но и целым 'научным трактатом', вернее, целой библиотекой по физике, математике и астрономии, а ещё точнее - 'физико-математическим факультетом' и одновременно 'хранилищем мер'; последнее довольно очевидно, если принять во внимание измерения пирамиды, числовые соотношения её высоты, основания, сторон, углов и т.д. Позднее я очень кокретно ощутил идею пирамиды; это произошло при посещении знаменитой джайпурской обсерватории Джай Сингх в Раджпутане. 'Обсерватория' представляет собой высокий квадрат, окружённый стенами и сооружениями необычного вида: каменными треугольниками высотой с крупный дом, большими кругами с делениями, пустыми резервуарами, похожими на пруды с перекинутыми через них мостами и полированным медным днищем для отражения звёзд, таинственным каменным лабиринтом, который служит для нахождения определённых углов и созвездий. Всё это не что иное, как гигантские физические и астрономические аппараты, гномоны, квадранты, секстанты и др., т.е. инструменты, которые ныне делают из меди и хранят в ящиках. Если представить себе, что все эти аппараты (и многие другие, неизвестные нам), соединены вместе, если предположить, что размеры и отношения их частей выражают фундаментальные отношения между разными частями, скажем, Солнечной системы, тогда мы получим в результате идею пирамиды. Я отсылаю проводника в коридор и на несколько минут остаюсь один. Какое-то очень странное чувство охватывает меня в этой каменной келье, скрытой в глубине пирамиды. Пульсация жизни, пронизывающая пирамиду и излучаемая ею, чувствуется здесь сильнее, чем где бы то ни было. Но кроме того, мне показалось, что 'покой' что-то о себе сообщает. Я оказался в окружении разных голосов; их слова как будто звучали за стеной. Я мог расслышать их, но не мог понять. Казалось, стоит сделать небольшое усилие, и я услышу всё. Но это усилие мне не удавалось; вероятно, дело было вовсе не в нём - меня отделяло от голосов что-то гораздо более важное... 'Покой царицы' мало отличается от 'покоя царя', но по какой-то причине не вызывает таких же ощущений. Нижняя подземная комната, до которой труднее добраться и воздух в которой очень удушлив, немного больше 'покоя царя' и тоже наполнена мыслями и неслышными голосами, пытающимися что-то вам передать. На вершине пирамиды моё внимание привлекла дахшурская пирамида с неправильными сторонами, которая видна вдали в бинокль; вблизи расположена необычная ступенчатая пирамида, а рядом с ней возвышается большая белая пирамида.
Через несколько дней я поехал верхом из Гизеха к дальним пирамидам. Мне хотелось составить общее представление об этой части пустыни, но желания увидеть что-то определённое не было. Проехав мимо пирамиды Хеопса и сфинкса, я оказался на широкой дороге в Абусир. Собственно, это не дорога: передо мною тянулась широкая колея, изрытая следами лошадей, ослов и верблюдов. Слева, по направлению к Нилу, раскинулись распаханные поля. Справа расстилалась каменное плато; за ним начиналась пустыня. Как только я выехал за Гизехом на дорогу, возникло это странное присутствие прошлого в настоящем, которое по какой-то непонятной причине вызывал во мне египетский ландшафт. Но на этот раз я захотел понять свои ощущения лучше - и потому с особой напряжённостью взирал на всё, что меня окружало, пытаясь разгадать тайну магии Египта. Я подумал, что эта тайна, возможно, заключается в удивительной неизменности египетского ландшафта и его красок. В других странах природа несколько раз в году меняет свой облик; даже там, где она практически не меняется на протяжении веков (как, напрмер, в лесах и степях), внешний покров - трава, листья - полностью обновляется, рождается заново. А здесь и песок, и камни - те же самые, что видели строителей пирамид, фараонов и халифов. Мне казалось, что в видевших столь многое камнях кое-что из виденного сохраняется благодаря установленной ими связи с той жизнью, что существовала здесь раньше; казалось, она продолжает в них незримо присутствовать. Мой серый арабский пони быстро бежал галопом по неровной каменной равнине, которая лежала справа от дороги - то ближе к ней, то дальше. Всё сильнее и сильнее поглощало меня удивительное чувство освобождения - освобождения от всего, чем мы обычно живём. Настоящее совершенно отсутствовало; вернее, оно казалось призрачным, подобно туману; и сквозь этот туман прошлое становилось всё более видимым; оно не принимало никакой определённой формы, а проникало внутрь меня тысячью разных ощущений и эмоций. Никогда ранее не ощущал я нереальность настоящего стольявно; здесь же понял: всё, что мы считаем существующим, - не более чем мираж, проходящий поьлику земли, возможно, тень какой-то другой жизни или её отражение, возможно мечты, созданные нашим воображением, результат каких-то скрытых влияний и неясных звуков, которые достигают сознания из окружающего нас Неведомого. Я почувствовал, что всё исчезло - Петербург, Лондон, Каир, гостиницы, железные дороги, пароходы, люди; всё превратилось в мираж. А пустыня вокруг меня существовала; существовал и я, хотя каким-то странным образом - лишённый всякой связи с настоящим, но невероятно прочно связанный с неведомым прошлым. И во всех моих чувствах была какая-то не вполне понятная, очень тонкая радость. Я бы назвал её радостью освобождения от самого себя, радостью постижения невероятного богатства жизни, которая никогда не умирает, а существует в виде бесконечных и разнообразных форм, для нас невидимых и неощутимых. Проехав через Сахару и миновав ступенчатую пирамиду, я направился дальше, к пирамидам Дахшура. Дороги здесь уже не было. Песок сменился мелким кремнем, образовавшим как бы гигантские волны. Когда я выезжал на ровное место и пони пускался в галоп, мне несколько раз казалось, что я уронил деньги: кремни, вылетавшие из-под копыт, звенели, как серебро. Уже первая из пирамид Дахшура вызывает очень своеобразное впечатление; кажется, что она была погружена в собственные мысли, а сейчас заметила вас - и явно хочет с вами поговорить. Я медленно объехал вокруг; не видно ни души - только песок да пирамида с неправильными сторонами вдали. Я направился к ней. Эта пирамида самая необычная из всех. Я очень пожалел, что нельзя было перенестись из Каира сразу к этой пирамиде и не видеть и не чувствовать ничего другого. Я уже полон был впечатлений и не мог как следует оценить то, что пережил. Но я почувствовал, что камни здесь живые и на них возложена определённая задача. Южная пирамида Дахшура с неправильными линиями поразила меня своей определённостью, в которой скрывалось что-то пугающее. Вместе с тем, я избегал, даже для себя, каких-либо формулировок того, что почувствовал. Всё слишком напоминало игру воображения. Мои мысли по-прежнему текли, не повинуясь мне: временами казалось, что я просто что-то придумываю. Но ощущение ничуть не было похоже на воображаемое - в нём было нечто необъяснимо реальное. Я повернул пони и медленно поехал назад. Пирамида смотрела на меня, как будто чего-то ожидая. 'До новой встречи!' - сказал я ей. В тот момент я не совсем понимал свои чувства. Но я чувствовал, что, если бы я оставался здесь ещё, мои мысли и ощущения достигли бы такой степени напряжённости, что я увидел бы и услышал то, что невозможно увидеть и услышать. Возникла ли у меня какая-то подлинная связь со странной пирамидой, или моё чувство оказалось итогом целой недели необычных ощущений - трудно сказать. Но я понял, что здесь моё чувство Египта достигло высочайшей напряжённости.
Современные научные представления о пирамидах можно разделить на две категории. К первой принадлежит теория гробниц, ко второй - астрономические и математические теории. Историческая наука египтология почти поностью связана с теорией гробниц; лишь изредка и с нерешительностью она допускает возможность использования пирамид для астрономических наблюдений. Так, профессор Петри в своей 'Истории Египта' говорит о трёх глубоких бороздах, высеченных в скале; их длина равняется 160 футам, глубина - 20 футам, а ширина - не более пяти-шести футов. 'Назначение этих борозд совершенно непонятно; возможно, существовали какие-то системы наблюдений за азимутами звёзд при помощи поверхности воды, находившейся на дне; наверху от одного конца к другому натягивали верёвку; отмечая момент перехода отражения звёзд через верёвку, можно было лпределить точный азимут.' Но в целом, историческую науку не интересует астрономическое и математическое значение пирамид. Если египтологи когда-либо и касаются этой стороны вопроса, то разве что на любительском уровне; в этих случаях их взгляды особой ценности не имеют. Хороший пример упоминаемая ниже книга Р.Э. Проктора. Описание строительства пирамид (главным образом, великой пирамиды), которое мы находим у Геродота, принимается за окончательное. Геродот передаёт то, что ему рассказывали о постройке Великой пирамиды, которая происходила за две или три тысячи лет до его времени. Он говорит, что на гранитных глыбах, покрывающих пирамиду, были высечены иероглифические надписи, которые относились к разным фактам, связанным с постройкой. Среди прочего, было записано количество чеснока, лука и редиски, съеденных рабами; на этом основании удалось сделать выводы о количестве рабов и продолжительности строительства. Геродот говорит, что прежде чем построить Великую пирамиду, пришлось для подвоза материала проложить через пустыню временную дорогу к пристани. Он сам видел эту временную дорогу, которая по его словам, представляла собой не меньшее сооружение, чем сама пирамида. Приблизительная дата постройки, которую дал Геродот, благодаря обилию указанных им мелких деталей, считается в египтологии неоспоримой. На самом же деле всё, что говорит Геродот, ничуть не убедительно. Следует помнить, что сам Геродот иероглифы читать не умел. Это знание тщательно охранялось и было привилегией жрецов. Геродот мог записать лишь то, что ему переводили; иначе говоря, то, что подтверждало и подкрепляло официальную версию строительства пирамиды. Официальная же версия, принятая в египтологии, кажется далека от истины. А истина состоит в том, что так называемая постройка пирамиды была в действительности её реставрацией. Пирамиды гораздо древнее, чем мы думаем. Сфинкс, который построен, по-видимому, одновременно с пирамидами или ещё раньше, справедливо считается доисторическим памятником. Что это значит? Это значит, что за несколько тысяч лет до нашей эры народ или народы, известные нам под именем 'древних египтян', обнаружили в долине Нила пирамиды и сфинкса, наполовину погребённые песком; их смысл и значение казались египтянам непостижимыми. Сфинкс глядел на восток; поэтому его назвали 'Хармакути', или 'солнце на горизонте'. Гораздо позже царь, которому приписывается имя Хеопса (у египтологов есть для него совершенно другое имя), восстановил одну из пирамид и сделал из неё для себя усыпальницу, или мавзолей. Более того, надписи, высеченные на поверхности этой пирамиды, описывают деяния царя в хвалебных и преувеличенных тонах; при этом 'восстановление' было названо, разумеется, 'строительством'. Эти надписи и ввели в заблуждение Геродота, который принял их за точные исторические данные. Однако реставрация пирамид не была их строительством. Брат Хеопса Хефрен (написание и произношение обоих имён весьма неточны и сомнительны) восстановил вторую пирамиду. Постепенно это вошло в обычай; случалось и так, что одни фараоны строили для себя новые пирамиды (обычно меньших размеров), а другие восстанавливали старые, более крупные пирамиды; вероятно, первыми были реставрированы пирамиды Дахшура и ступенчатая пирамида в Сахаре. И вот мало-помалу все пирамиды превратились в гробницы, поскольку гробницы - важнейшая вещь в жизни египтян того времени. Но в существовании пирамид всё это - лишь случайный эпизод, который ни в коей мере не объясняет их происхождения. В настоящее время открыто много интересных фактов, касающихся Великой пирамиды, но эти открытия принадлежат либо астрономам, либо математикам. Если и случается, что о них упоминают египтологи, такое бывает очень редко, и на их мнения обычно не обращают внимания. Нетрудно понять причину этого обстоятельства, ибо с исследованием астрономического и математического аспектов пирамид связано немало шарлатанства. Например, существуют теории и издаются книги, которые доказывают, что измерения разных частей коридоров и стен Великой пирамиды представляет собой летопись истории человечества от Адама до 'конца всеобщей истории'. Если верить автору одной из таких книг, пророчества, запечатлённые в этой пирамиде, относятся главным образом, к Англии - и даже дают сведения о длительности правления послевоенных кабинетов министров. Конечно, существование подобных 'теорий' объясняет недоверие науки к новым открытиям, касающимся пирамид. Но это никоим образом не умаляет ценности попыток установить астрономическое и математическое значение пирамид - в большинстве случаев относящихся к Великой пирамиде. Р.Э. Проктор в книге 'Великая пирамида' (Лондон, 1883) видит в пирамиде своего рода телескоп или передаточный аппарат. Он обращает особое внимание на узкие отверстия на парапетах большой галереи и находит, что они сделаны для передвижения вверх и вниз инструментов для проведения наблюдений. Далее, он указывает на возможное существование водяного зеркала в местах соединения восходящего и нисходящего проходов и утверждает, что пирамида была часами египетских жрецов, преимущественно астрономическими часами. Аббат Моро в книге 'Загадки науки' собрал почти весь материал, относящийся к Великой пирамиде как к 'хранилищу мер', или 'математическому компендиуму'. Удвоенная сумма сторон основания пирамиды, делённая на высоту, даёт отношение окружности к диаметру - число 'пи', играющее очень важную роль в истории математики. Высота пирамиды равняется одной тысячемиллионной части расстояния от Земли до Солнца (что, кстати, было установлено наукой с достаточной точностью лишь во второй половине XIX века) и т.д. и т.п. Это и многое другое доказывает поразительную узость современных учёных, отсутствие элементарной любознательности у египтологов, которые сами погрузилсиь в застой теории гробниц и рассказов Геродота. На деле пирамиды скрывают великую тайну. Они, как ничто иное в мире, свидетельствуют, что мы глубоко заблуждаемся, считая наших предков 'волосатыми, хвостатыми четвероногими, обитавшими, судя по их привычкам, на деревьях и жившими в Старом Свете'. В действительности наша генеалогия гораздо более интересна. Наши предки были выдающимся народом; они оставили нам огромное наследие, которое мы совершенно забыли, особенно с тех пор, как стали считать себя потомками обезьян.
1914 - 1925 гг.
3. Сфинкс.
Желтовато-серый песок, синее небо. Вдали виднеется треугольник пирамиды Хефрена, а прямо передо мной - странное, огромное лицо с устремлённым в пространство взглядом. Я часто приезжал из Каира в Гизех, садился на песок перед сфинксом и глядел на него, стараясь понять его и замысел создавших его художников. И каждый раз я испытывал один и тот же страх: страх перед уничтожением. Я как бы чувствовал себя поглощённым этим взглядом, который говорит о тайнах, превосходящих нашу способность к пониманию. Сфинкс лежит на Гизехском плато, где стоят большие пирамиды и находятся другие памятники, уже открытые и ещё не открытые, множество гробниц разных эпох. Сфинкс пребывает в углублении, над которым вырисовываются лишь его голова, шея и часть спины. Кем возведена статуя сфинкса, когда и зачем - об этом ничего не известно. Нынешняя археология считает сфинкса доисторическим памятником. Это значит, что даже для древнейших египтян первых династий, существовавших в шестом-седьмом тысячелетии до Рождества Христова, сфинкс был такой же загадкой, какой он сегодня является для нас. На основании каменной таблицы между лапами сфинкса, испещрённой рисунками и иероглифами, было высказано однажды предположение, что эта фигура представляет собой изображение египетского божества Хармакути, 'солнца на горизонте'. Но уже давно все согласны с тем, что это объяснение неудовлетворительно и что надпись, по всей вероятности, относится ко временам реставрации, произведённой сравнительно недавно. На самом деле, сфинкс старше исторического Египта, старше, чем его божества, старше пирамид, которые, в свою очередь, намного старше, чем это принято считать. Бесспорно, сфинкс одно из самых замечательных мировых произведений искусства, если не самое замечательное. Я не знаю ни одного, которое можно поставить рядом с ним. Он принадлежит к совершенно иному искусству, не к тому, которое нам известно. Такие существа, как мы, не могли бы создать сфинкса, наша культура не в состоянии созлать ничего подобного. Без сомнения, сфинкс являет собой реликвию другой, очень древней культуры, которая обладала знанием гораздо большим, чем наше. Существует мнение, или теория, что сфинкс - это огромный сложный иероглиф, каменная книга, которая содержит полный объём древнего знания и открыта лишь для человека, способного прочесть необычный шифр, который воплощён в формах, соотношениях и мерах разных частей сфинкса. Это и есть знаменитая загадка сфинкса, которую с древних времён пытались разгадать многие мудрецы. Раньше, когда я читал о сфинксе, мне казалось, что к нему нужно подойти в полном вооружении знания, отличного от нашего, с новым типом восприятия, с особой математической подготовкой, что без этих вспомогательных средств открыть в нём что-нибудь невозможно. Но когда я сам увидел сфинкса, я ощутил в нём нечто такое, о чём никогда не читал, никогда не слышал, такое, что немедленно поставило его среди самых загадочных и одновременно самых фундаментальных проблем жизни и мира. Лицо сфинкса с первого взгляда поражает своей необычностью. Начать с того, что это вполне современное лицо. За исключением орнамента головы в нём нет ничего из 'древней истории'. По некоторым причинам я как раз боялся 'древней истории'; опасался, что у сфинкса будет весьма 'чуждое' лицо. Но всё оказалось иным. Его лицо просто и понятно. Странным было только то, как оно глядит. И лицо это значительно обезображено. Но если отойти в сторону и долго смотреть на сфинкса, с его лица как бы спадёт завеса, станет невидимым треугольный орнамент за ушами и перед вами явственно возникнет полное и неповреждённое лицо с глазами, которые устремлены куда-то в неизвестную даль. Помню, как я сидел на песке перед сфинксом - на том месте, откуда стоящая за ним в отдалении вторая пирамида кажется правильным треугольником. Я старался понять, прочесть его взгляд. Сначала видел лишь одно: что сфинкс глядит куда-то далеко, поверх меня. Но вскоре почувствовал неясную тревогу; она постепенно возрастала. Ещё мгновение - и я осознал, что сфинкс меня не видит, и не только не видит, но и не может видеть; но вовсе не потому, что я слишком мал по сравнению с ним или глуп для той мудрости, которую он вмещает и хранит. Вовсе нет. Это было бы естественно и понятно. Чувство уничтожения, страх перед исчезновением возникли во мне, когда я почувствовал себя слишком преходящим явлением, чтобы сфинкс мог меня заметить. Я понял, что для него не существуют не только эти мимолётные часы, которые я провёл перед ним, но что, если бы я стоял перед его взором от своего рождения и до смерти, вся моя жизнь промелькнула бы перед ним так быстро, что он не успел бы меня заметить. Его взор устремлён на что-то другое; это взор существа, которое мыслит веками и тысячелетиями. Я для него не существую и не могу существовать. И я не был способен ответить на собственный вопрос: существую ли я для самого себя? Действительно ли я существую в каком-либо смысле, в каком-либо отношении? И эта мысль, это чувство под странным взглядом сфинкса овеяли меня ледяным холодом. Мы так привыкли думать, что мы есть, что мы существуем. И вдруг я почувствовал, что я не существую, что меня нет, что я не настолько велик, чтобы меня можно было заметить. А сфинкск передо мной продолжал смотреть вдаль, поверх меня; казалось, его лицо отражает нечто такое, что он видит, но чего я не в состоянии ни увидеть, ни понять. Вечность! Слово это вспыхнуло в моём сознании и пронзило меня, вызвав холодную дрожь. Все идеи времени, вещей, жизни смешались. Я чувствовал, что в те минуты, когда я стоял перед сфинксом, он жил во всех событиях и происшествиях тысячелетий; а с другой стороны, столетия мелькают для него подобно мгновениям. Я не понял, как это могло быть. Но я чувствовал, что моё сознание улавливает тень возвышенного воображения или ясновидения художников, создавших сфинкса. Я прикоснулся к тайне, но не смог ни определить, ни сформулировать её. И только впоследствии, когда эти впечатления начали наслаиваться на те, которые я знал и чувствовал раньше, завеса как будто шевельнулась; я почувствовал, что медленно, очень медленно начинаю понимать.
Проблема вечности, о которой говорит лицо сфинкса, вводит нас в область невозможного. Даже проблема времени проста по сравнению с проблемой вечности. Некоторые намёки на решение проблемы вечности можно найти в различных символах и аллегориях древних религий, а также в некоторых современных и древних философских системах. Круг есть образ вечности - линия, уходящая в пространство и возвращающаяся к исходной точке. В символизме - это змея, которая кусает собственный хвост. Но где же начало замкнутого круга? И наша мысль, охваченная кругом, так и не в состоянии выйти из него. Героическое усилие воображения, полный разрыв со всем, что логически понятно, естественно и возможно, - вот что необходимо для разгадки тайны круга, для того чтобы найти точку, где конец соединяется с началом, где голова змеи кусает свой собственный хвост. Идея вечного возвращения, которая связана для нас с именем Пифагора, а в новейшее время - с именем Ницше, как раз и есть взмах меча над узлом Гордия. Только в идее возвращения, бесконечного повторения мы способны понять и вообразить вечность. Но необходимо помнить, что в этом случае перед нами будет не узел, а лишь несколько его частей. Поняв природу узла в аспекте разделения, мы должны затем мысленно соединить его отдельные обрывки и создать из них целое.
1908 - 1914 гг.
4. Будда с сапфировыми глазами.
Зелёный Цейлон. Кружева кокосовых пальм вдоль песчаного побережья океана. Рыбацкие деревушки среди зелени. Панорамы долин и горные ландшафты. Остроконечный Адамов пик. Развалины древних городов. Гигантские статуи Будды под зелёными ветвями деревьев, с которых наблюдают за вами обезьяны. Среди листвы и цветов - белые буддийские храмы. Монахи в жёлтых одеяниях. Сингалезы с черепаховыми гребнями в волосах, в облегающих тело белых одеждах до самой земли. Смеющиеся черноглазые девушки в лёгких повозках, которых уносят буйволы, бегущие быстрой рысью. Огромные деревья, густо усыпанные пурпурными цветами. Широкие листья бананов. Снова пальмы. Розовато-рыжая земля - и солнце, солнце, солнце... Я поселился в гостинице на окраине Коломбо, на берегу моря, и совершил оттуда множество экскурсий. Я ездил на юг, в Галле, на север, к игрушечному городку Канди, где стоит святилище Зуба Будды, белые камни которого покрыты зелёным мхом; далее - к развалинам Анарадхапуры, который задолго до Рождества Христова имел двухмиллионное население и был разрушен во времена вторжения тамилов в начале нашей эры. Этот город давно одолели джунгли; и сейчас там на протяжении почти пянадцати миль тянутся улицы и площади, поглощённые лесом, заросшие травой и кустарником; видны фундаменты и полуразрушенные стены домов, храмов, монастырей, дворцов, водоёмов и водохранилищ, осколки разбитых статуй, гигантские дагобы, кирпичные строения в форме колоколов и тому подобное. Вернувшись в гостиницу после одной из таких поездок, я несколько дней не покидал номера, пытаясь записать свои впечатления, прежде всего о беседах с буддийскими монахами, которые объясняли мне учение Будды. Эти беседы вызвали у меня странное чувство неудовлетворённости. Я не мог избавиться от мысли, что в буддизме есть много вещей, понять которые мы не в состоянии; я определил бы эту сторону буддизма словами 'чудесное', или 'магическое', т.е. как раз теми понятиями, существование которых в буддизме его последователи отрицают. Буддизм предстал передо мной одновременно в двух аспектах. С одной стороны, я видел в нём религию, исполненную света, мягкости и тепла; религию, которая более другой далека от того, что можно назвать 'язычеством'; религию, которая даже в своих крайних церковных формах никогда не благославляла меча и не прибегала к принуждению; я видел в буддизме религию, которую можно признавать, сохраняя прежнюю веру. Всё это - с одной стороны; а с другой - странная философия, которая пытается отрицать то, что составляет сущность и принципиальное содержание любой религии - идею чудесного. Светлую сторону буддизма я чувствовал немедленно, входя в любой буддийский храм, особенно в южной части Цейлона. Буддийские храмы - это маленькие зелёные уголки, напоминающие русские монастыри. Белая каменная ограда, внутри - несколько небольших белых зданий и колоколенка. Всё очень чисто; много зелени; густая тень; солнечные зайчики и цветы. Традиционная дагоба - сооружение в форме колокола, увенчанное шпилем; дагоба стоит над зарытым сокровищем или мощами. За деревьями - полукруг резных каменных алтарей, на них цветы, принесённые паломниками; по вечерам горят огни масляных светильников. Неизбежное священное дерево бо, напоминающее вяз. Всё пронизано чувством спокойствия и безмятежности, уносящих вас от суеты и противоречий жизни. Но стоит вам приблизиться к буддизму ближе, и вы немедленно столкнётесь с целым рядом формальных препятствий и увёрток. 'Об этом мы не должны говорить; об этом Будда запретил даже думать; этого нет, никогда не было и быть не может'. Буддизм учит только тому, как освободиться от страдания. А освобождение от страдания возможно только преодолением в себе желания жизни, желания наслаждения, всех желаний вообще. В этом начало и конец буддизма, и здесь нет никакой мистики, никакого скрытого знания, никаких понятий чудесного, никакого будущего - кроме возможности освобождения от страдания и уничтожения. Но когда я слышал всё это, я был внутренне убеждён, что дело обстоит вовсе не так, что в буддизме есть много вещей, которым я, пожалуй, не могу дать названия, но которые определённо связаны с самим Буддой, т.е. 'Просветлённым', и именно в этой стороне буддизма, в идее 'озарения' или 'просветления' - сущность буддизма, а конечно, не в сухих и материалистических теориях освобождения от страданий. Противоречие, которое я с особой силой ощущал с самого начала, не давало мне писать; мешало формулировать впечатления, даже для самого себя; заставляло спорить с теми буддистами, с которыми я беседовал, противоречить им, возражать, вынуждать их признавать то, о чём они не хотели и говорить, провоцировать их к беседам на эту тему. В результате моя работа шла совсем плохо. Несколько дней я пробовал писать по утрам, но так как из этого ничего не получилось, я стал гулять у моря или ездить на поезде в город. В одно воскресное утро, когда наша обычно полупустая гостиница была полна горожан, я рано вышел из дома. На этот раз я пошёл не к морю, а зашагал по дороге, которая вела в глубь острова через зелёные луга, мимо рошиц и разбросанных тут и там хижин. Я шёл по дороге, которая вела к главному шоссе к югу от Коломбо. Мне вспомнилось, что где-то здесь находится буддийский храм, в котором я ещё не был, и я спросил о нём у старого сингалеза, который продавал зелёные кокосовые орехи в небольшой придорожной лавке. Подошли какие-то люди; и вот общими усилиями им удалось как-то понять, что мне нужно; они рассказали, что храм расположен возле этой дороги, к нему ведёт небольшая тропинка. Пройдя немного, я нашёл среди деревьев тропинку, о которой мне говорили, и вскоре заметил ограду и ворота. Меня встретил привратник, очень говорливый сингалез с густой бородой и неизбежным гребнем в волосах. Сначала он ввёл меня в новое святилище, где в ряд стояло несколько современных малоинтересных статуй Будды и его учеников. Затем мы осмотрели вихару; там живут монахи, стоит детская школа и зал для проповедей; далее мы увидели дагобу, на шпиле которой укреплён большой лунный камень; его показывают туристам и, насколько я мог понять, считают самой замечательной реликвией храма; потом нашим взорам предстало огромное, раскидистое и, по-видимому, очень древнее дерево бо; его возраст указывал на то, сколь древен сам храм. Под деревом была густая тень; кажется, туда никогда не проникало солнце - стоявшие там каменные алтари были покрыты прекрасным зелёным мхом. Среди строений и деревьев было несколько необыкновенно живописных мест, и я вспомнил, что видел их раньше на фотографиях. Наконец мы пошли осматривать старое святилище, довольно древнее здание - длинное, одноэтажное, с колоннами и верандой. Как обычно бывает в таких святилищах, его стены были покрыты изнутри яркой росписью, изображающей эпизоды из жизни принца Гаутамы и других воплощений Будды. Провожатый сказал мне, что во второй комнате находится очень древняя статуя Будды с сапфировыми глазами. Статуи Будды изображдают его в разных позах: он стоит, сидит, полулежит; здесь был полулежащий Будда. Во второй комнате святилища оказалось совсем темно, так как сюда от двери, через которую мы вошли, свет не доходил. Я зажёг спичку и увидел за решётчатой застеклённой рамой огромную, во всю длину стены, статую, лежащую на боку с одной рукой под головой; я разглядел странный взгляд синих глаз: они не смотрели в мою сторону - и всё же как будто видели меня. Привратник открыл вторую дверь; слабый свет проник в помещение, и передо мной возникло лицо Будды. Оно было около ярда длиной, расписано жёлтой краской, с резко подчёркнутыми тёмными линиями вокруг ноздрей, бровей и рта - и с большими синими глазами. - В этих глазах настоящие сапфиры, - сказал провожатый. Никто не знает, когда была сделана статуя: но наверняка ей больше тысячи лет. - Нельзя ли открыть раму? - спросил я. - Она не открывается, - ответил он. Её не открывали уже шестьдесят лет. Он продолжал что-то говорить, но я его не слушал. Меня притягивал взор этих больших синих глаз. Прошло две-три секунды, и я понял, что передо мной - чудо. Стоявший позали провожатый неслышно покинул комнату и уселся на ступеньках веранды; я остался наедине с Буддой. Лицо Будды было совершенно живым; он не смотрел прямо на меня и всё-таки меня видел. Сначала я не почувствовал ничего, кроме удивления. Я не ожидал, да и не мог ожидать ничего подобного. Но очень скоро удивление и все иные чувства исчезли, уступив место новым ощущениям. Будда видел меня, видел вл мне то, чего я не мог увидеть сам, видел всё то, что скрывалось в самых тайных уголках моей души. И под его взором, который как будто обходил меня, я сам увидел всё это. Всё мелкое, несущественное, трудное и беспокойное вышло на поверхность и предстало перед этим взглядом. Лицо Будды было безмятежным, но не лишённым выразительности; оно было исполнено глубокой мысли и глубокого чувства. Он лежал здесь, погруженный в размышление; но вот пришёл я, открыл дверь и стал перед ним; и теперь он невольно давал мне оценку. Но в его глазах не было ни порицания, ни упрёка; взгляд был необычайно серьёзным, спокойным и понимающим. Когда же я попробовал спросить себя, что именно выражает лицо Будды, я понял, что ответить на этот вопрос невозможно. Его лицо не было ни холодным, ни бесстрастным; однако, было бы неверно утверждать, что оно выражает сочувствие, теплоту или симпатию. Всё эти чувства казались слишком мелкими, чтобы приписывать их ему. В то же время такой же ошибкой было бы сказать, что лицо Будды выражает неземное величие или божественную мудрость. Нет, оно было вполне человеческим; и всё же чувствовалось, что у людей такого лица не бывает. Я понял, что все слова, которыми мне придётся воспользоваться для описания выражения этого лица, будут неправильными. Могу только сказать, что в нём присутствовало понимание. Одновременно я почувствовал необычное воздействие, которое оказывало на меня лицо Будды. Всё мрачное, поднявшееся из глубины моей души, рассеялось, как если бы лицо Будды передало мне своё спокойствие. То, что до настоящего времени вызывало вл мне озабоченность и казалось серьёзным и важным, сделалось таким мелким, незначительным, не заслуживающим внимания, что я только удивлялся, как оно могло когда-то меня затрагивать. И тут я понял: каким бы возбуждённым, озабоченным, раздражённым, раздираемым противоречиями мыслей и чувств ни пришёл сюда человек, он уйдёт отсюда спокойным, умиротворённым, просветлённым, понимающим. Я вспомнил свою работу, разговоры о буддизме, то, как я выяснял некоторые относящиеся к буддизму вещи, и чуть не рассмеялся: всё это было совершенно бесполезно! Весь буддизм заключался вот в этом лице, в этом взгляде. Внезапно мне стало понятно, почему в некоторых случаях Будда запрещал людям говорить - эти вещи превышали человеческий рассудок, человеческие слова. Да и как можно иначе? Вот я увидел это лицо, почувствовал его - и тем не менее не смог сказать, что оно выражает. Если бы я попытался облечь своё впечатление в слова, это было бы ещё хуже, ибо слова оказались бы ложью. Таково, вероятно, объяснение запрета Будды. Будду сказал также, что он передал своё учение целиком, что никакой тайной доктрины нет. Не означает ли это, что тайна скрывается не в тайных словах, а в словах, которые известны всем, но которые люди не понимают? И разве невозможно, что вот этот Будда и есть раскрытие тайны, ключ к ней? Вся статуя находится передо мною; в ней нет ничего тайного, ничего скрытого; но и в этом случае можно ли сказать, что я понимаю её содержание? Видели ли её другие люди, поняли ли её хотя бы в той степени, в какой понял я? Почему она до сих пор оставалась неизвестной? Должно быть, её никто не сумел заметить точно так же, как не сумели заметить истину, скрытую в словах Будды об освобождении от страдания. Я заглянул в эти синие глаза и понял, что хотя мои мысли близки к истине, они ещё не есть истина, ибо истина богаче и многообразнее всего, что можно выразить словом и мыслью. Вместе с тем, я чувствовал, что лицо статуи действительно содержит в себе всю полноту буддизма. Не нужно никаких книг, никаких философских разговоров, никаких рассуждений. Во взгляде Будды заключено всё. Надо только, чтобы вы пришли сюда, чтобы вас тронул этот взгляд. Я покинул святилище, намереваясь завтра вернуться и попытаться сфотографировать Будду. Но для этого нужно будет открыть раму. Привратник, с которым я опять поговорил об этом, повторил, что открывать её нельзя. Однако я ушёл с надеждой как-то всё уладить. По пути в гостиницу я удивлялся тому, как могло случиться, что эта статуя Будды столь мало известна. Я был уверен, что о ней не упоминается ни в одной книге о Цейлоне, которые у меня были. Так оно и оказалось. В объёмистой 'Книге о Цейлоне' Кэйва я нашёл всё же фотографии храма, его внутреннего двора с каменной лестницей, ведущей к колокольне; было и старое святилище, где находится статуя Будды, и даже тот самый привратник, который водил меня по храму... Но ни слова о статуе! Это казалось тем более странным, что, не говоря уже о мистическом значении этой статуи и её ценности как произведения искусства, здесь, несомненно, находилась одна из самых больших статуй Будды, которую я видел на Цейлоне, да ещё с сапфировыми глазами! Я просто не мог понять, как случилось, что её просмотрели или забыли. Причина, конечно, - в крайне 'варварском' характере европейской толпы, которая попадает на Восток, в её глубоком презрении ко всему, что не служит сиюминутной пользе или развлечению. Вероятно, иногда этого Будду кто-то видел и даже описывал; а впоследствии о нём забывали. Конечно, сингалезы знали о существовании Будды с сапфировыми глазами; но для них он просто есть - так же, как есть горы или море. Назавтра я вновь отправился в храм. Я пошёл туда, опасаясь, что в этот раз не увижу и не почувствую того, что пережил вчера, что Будда с сапфировыми глазами окажется всего-навсего ординарной каменной статуей с раскрашенным лицом. Но мои опасения не подтвердились. Взор Будды был таким же, как вчера: он проинкал в мою душу, освещал в ней всё и приводил всё в порядок. Через день или два я опять оказался в храме; теперь привратник встречал меня как старого знакомого. И снова лицо Будды вызвало во мне нечто такое, чего я не мог ни понять, ни выразить. Я собирался выяснить подробности истории Будды с сапфировыми глазами. Но вышло так, что вскоре мне пришлось вернуться в Индию; потом началась война, и лицо Будды осталось вдали от меня - нас разделила пучина человеческого безумия. Несомненно одно: этот Будда - исключительное произведение искусства. Я не знаю ни одной работы христианского искусства, которая стоит на том же уровне, что и Будда с сапфировыми глазами, иначе говоря, которая выражает идею христианства с такой же полнотой, с какой лицо Будды выражает идею буддизма. Понять его лицо - значит, понять буддизм. И нет нужды читать толстые тома по буддизму, беседовать с профессорами восточных религий или с учёными бхикшу. Нужно прийти сюда, стать перед Буддой - и пусть взор его синих глаз проникнет в вашу душу. Тогда вы поймёте, что такое буддизм. Часто, когда я думаю о Будде с сапфировыми глазами, я вспоминаю другое лицо, лицо сфинкса, взгляд его глаз, не замечающий вас. Это два совершенно разных лица; но в них есть нечто общее: оба говорят о другой жизни, о сознании, намного превосходящем обычное человеческое сознание. Вот почему у нас нет слов, чтобы их описать. Мы не знаем, когда, кем, с какой целью были созданы эти лица, но они говорят нам о подлинном бытии, о реальной жизни, - а также о том, что есть люди, которые что-то знают об этой жизни и могут передать нам своё знание при помощи магии искусства!
1914 г.
5. Душа царицы Мумтаз-и-Махал.
Это было моё последнее лето в Индии. Уже начинался сезон дождей, когда я выехал из Бомбея в Агру и Дели. За несколько недель до отъезда я собирал и читал всё, что мог найти, об Агре, о дворце Великих Моголов и о Тадж-Махале, знаменитом мавзолее царицы, умершей в начале XVI века. Но всё, что я прочёл тогда и читал раньше, оставило во мне какое-то неопределённое чувство: как будто бы все, кто брался описать Агру и Тадж-Махал, упустили что-то самое важное. Ни романтическая история Тадж-Махала, ни красота его архитектуры, ни роскошь и богатство убранства и орнаментов не могли объяснить мне впечатление сказочной нереальности, чего-то прекрасного, но бесконечно далёкого от жизни, впечатление, которое угадывалось за всеми описаниями, но которое никто не сумел объяснить или облечь в слова. Казалось, здесь скрыта какая-то тайна. У Тадж-Махала есть некий секрет, который чувствуют все, но никто не может дать ему истолкования. Фотографии ни о чём мне не говорили. Крупное массивное здание с четырьмя высокими тонкими минаретами, по одному на каждом углу. Во всё этом я не видел никакой особенной красоты, скорее уж нечто незавершённое. И эти четыре минарета, стоящие отдельно, словно четыре свечи по углам стола, выглядели как-то странно, почти неприятно. В чём же тогда заключалась сила впечатления, производимого Тадж-Махалом? Откуда проистекает непреодолимое воздействие на всех, кто его видит? Ни мраморные кружева, ни тонкая резьба, покрывающая его стены, ни мозаичные цветы, ни судьба прекрасной царицы - ничто из этого само по себе не могло произвести такого впечатления. Должно быть, причина заключается в чём-то другом. Но в чём же? Я старался не думать об этом, чтобы не создавать заранее определённого мнения. Однако что-то в Тадж-Махале меня очаровывало и приводило в волнение. Я не мог сказать наверняка, в чём здесь дело, но мне казалось, что загадка Тадж-Махала связана с тайной смерти, т.е. с той тайной, относительно которой, по выражению одной из Упанишад, 'даже боги сначала были в сомнении'. Создание Тадж-Махала восходит ко временам завоевания Индии мусульманами. Внук падишаха Акбара Шах-Джехан был одним из тех завоевателей, которые изменили лицо Индии. Воин и государственный деятель, Шах-Джехан был вместе с тем тонким знатоком искусства и философии; его двор в Агре привлекал к себе самых выдающихся учёных и художников Персии, которая в то время была центром культуры всей Западной Азии. Однако большую часть своей жизни Шах-Джехан провёл в походах и битвах. И во всех походах его неизменно сопровождала любимая жена, прекрасная Арджуманд Бану, или, как её называли, Мумтаз-и-Махал, 'сокровище дворца'. Арджуманд Бану была постоянной советчицей Шах-Джехана в вопросах хитрой и запутанной восточной дипломатии; кроме того, она разделяла его интерес к философии, которой непобедимый падишах посвящал всё своё свободное время. Во время одного из походов царица, по обыкновению сопровождавшая Шах-Джехана, умерла. Перед смертью она попросила мужа построить ей гробницу - 'прекраснейшую в мире'! И Шах-Джехан задумал построить для погребения царицы на берегу Джамны огромный мавзолей из белого мрамора; позже он собирался перекинуть через Джамну мост из серебра и на противоположном берегу построить из чёрного мрамора мавзолей для себя. Его планам суждено было осуществиться лишь наполовину; через двадцать лет, когда завершилось строительство мавзолея царицы, сын Шах-Джехана Ауренгзэб, разрушивший впоследствии Варанаси, поднял против отца мятеж. Ауренгзэб обвинил его в том, что он истратил на мавзолей все доходы государства за последние двадцать лет. Ауренгзэб взял Шах-Джехана в плен и заточил его в подземную мечеть в одном из внутренних дворов крепости-двоца Агры. В этой подземной мечети Шах-Джехан прожил семь лет; почувствовав приближение смерти, он попросил, чтобы его перенесли в так называемый Жасминовый павильон в крепостной стене, в башню кружевного мрамора, где находилась любимая комната царицы Арджуманд Бану. Там, на балконе Жасминового павильона с видом на Джамну, откуда виден был стоящий поодаль Тадж-Махал, Шах-Джехан скончался. Такова краткая история Тадж-Махала. С тех пор мавзолей царицы пережил много превратностей. Во время войн, которые продолжались в Индии в XVII и XVIII столетиях, Агра многократно переходила из рук в руки и часто оказывалась разграбленной. Завоеватели сняли с Тадж-Махала большие серебряные двери, вынесли драгоценные светильники и подсвечники, сорвали со стен орнаменты из драгоценных камней. Однако само здание и большая часть убранства остались нетронутыми. В 30-х годах XIX века ьританский генерал-губернатор предложил продать Тадж-Махал на слом. Ныне Тадж-Махал восстановлен и тщательно охраняется.
Я приехал в Агру вечером и решил немедленно отправиться к Тадж-Махалу, чтобы посмотреть на него в лунном свете. Полнолуние ещё не наступило, но света было достаточно. Выйдя из гостиницы, я долго ехал европейскими кварталами города по широким улицам, тянувшимся среди садов. Наконец по какой-то длинной улице мы выбрались из города; слева виднелась река. Мы проехали по площади, вымощенной плитами и окружённой стенами из красного камня. Направо и налево в стенах виднелись ворота с высокими башнями; ворота левой башни вели к Тадж-Махалу. Проводник объяснил, что правая башня и ворота ведут в старый город, который был частной собственностью царицы Арджуманд Бану; эти ворота сохранились почти в том же состоянии, в каком содержались при её жизни. Уже темнело, но в свете широкого месяца все линии зданий отчётливо вырисовывались на бледном небосводе. Я зашагал к высоким тёмно-красным башням ворот и горизонтальным рядам характерных белых индийских куполов, оканчивающихся заострёнными шпилями. Несколько широких ступеней вели с площади ко входу, под арку. Там было совсем темно. Мои шаги по мозаичной мостовой гулко отдавались в боковых нишах, откуда шли лестницы к площадке на верху башни и ко внутреннему музею. Сквозь арку виднелся сад - обширное зелёное пространство; в отдалении маячили какие-то белые очертания, напоминающие белое облако, которое, опустившись, приняло симметричную форму. Это были стены, купола и минареты Тадж-Махала. Я прошёл под аркой, поднялся на широкую каменную платформу и остановился, чтобы оглядеться. Прямо передо мной начиналась длинная и широкая аллея густых кипарисов; она шла напрво через сад; посреди её пересекала полоса воды с рядами фонтанов, напоминающих простёртые руки. Дальний конец аллеи был закрыт белым облаком Тадж-Махала. По обеим его сторонам и немного ниже под деревьями, виднелись купола двух больших мечетей. Я медленно направился по аллее к большому зданию, миновал полоску воды с её фонтанами. Первое, что поразило меня и чего я не ожидал, - это огромные размеры Тадж-Махала. Фактически это очень широкое строение; оно кажется ещё шире, чем на самом деле, благодаря искуссному замыслу строителей, которые окружили его садом и так расположили ворота и аллеи, что с этой стороны здание видно не сразу; оно открывается постепенно, по мере того, как вы к нему приближаетесь. Я понял, что всё вокруг подчинено единому плану и с точностью вычислено, что всё задумано с таким расчётом, чтобы дополнить и усилить главное впечатление. Мне стало ясно, почему на фотографиях Тадж-Махал выглядит незаконченным, почти плоским. Его нельзя отделять от сада и мечетей, которые оказываются его продолжением. Кроме того, я понял, почему минареты по углам мраморной платформы, где стоит главное здание, произвели на меня впечатление дефекта: на фотографиях я видел, что очертания Тадж-Махала заканчиваются с обеих сторон этими минаретами. На самом же деле это ещё не конец, ибо Тадж-Махал незаметно переходит в сад и примыкающие здания. И опять-таки минареты в действительности не видны во всю свою высоту, как на фотографиях. С аллеи, по которой я шёл, над деревьями возвышаются только их верхушки. Белое здание мавзолея было ещё далеко, и по мере моего приближения к нему, оно поднималось передо мной всё выше и выше. Хотя в смутном и изменчивом свете месяца я не мог различить деталей, странное чувство ожидания заставляло меня напряжённо всматриваться в полумрак, как будто там должно было что-то открыться. В тени кипарисов царил полумрак; сад наполняли запахи цветов, явственнее всего ощущался аромат жасмина. Кричали павлины. Их голоса странно гармонировали со всем окружением и как-то усиливали охватившее меня чувство ожидания. Я уже видел прямо перед собой сверкающие очертания центральной части Тадж-Махала, поднимающейся с высокой мраморной платформы. В дверях мерцал огонёк. Я дошёл до середины аллеи, ведущей от входа под аркой к мавзолею. Здесь, в центре аллеи, находился четырёхугольный водоём с лотосами; на одной его стороне стояли мраморные скамейки. В слабом свете месяца Тадж-Махал казался сверкающим. На бледном фоне неба были видны белые купола и минареты, изумительно мягкие, но в то же время вполне отчётливые; от них как будто струился собственный свет. Я сел на одну из мраморных скамеек и стал смотреть на Тадж-Махал, стараясь ухватить и запечатлеть в памяти все детали здания, каким я его вижу, а также всё, что меня окружает. Я не мог сказать, что происходило в моём уме в это время; не уверен, что вообще о чём-то думал. Но постепенно во мне возникло непонятное чувство, которое невозможно описать никакими словами. Реальность, та повседневная реальность, в которой мы живём, казалось, куда-то исчезла, ушла, увяла, отлетела, вернее, не исчезла, а преобразилась, утратив свою действительность; каждый реальный предмет, взятый сам по себе, потерял своё привычное значение и стал совершенно иным. Вместо знакомой реальности открылась реальность другая, та реальность, которой мы не знаем, не видим, не чувствуем, но которая представляет собой единственно подлинную реальность. Я чувствую и понимаю, что слова не в состоянии передать то, что я имею в виду. Меня поймут только те, кто сам пережил нечто подобное, те, кому знаком 'вкус' такого рода переживаний. Передо мной в дверях Тадж-Махала мерцал огонёк. В изменчивом свете месяца белые купола и минареты как будто шевелились. Из сада доносился аромат жасмина, слышался резкий крик павлинов. У меня было такое чувство, будто я нахожусь в двух мирах одновременно. Обычный мир вещей и людей совершенно изменился, о нём смешно было даже подумать - таким искусственным и нереальным казался он теперь. Всё, принадлежавшее этому миру, стало далёким, чуждым и непонятным, и более всего я сам, тот человек, который всего два часа назад приехал в Агру со всемозможным багажом и поспешил сюда, чтобы увидеть Тадж-Махал при лунном свете. Всё это - и вся жизнь, часть которой я составлял, - стало кукольным театром, к тому же чрезвычайно топорным и аляповатым, и ничуть не походило на что-либо реальное. Такими же гротескно-нелепыми и грубыми казались теперь все мои прежние мысли о Тадж-Махале и его тайне. Эта тайна пребывала здесь, передо мной, но она перестала быть тайной. Покров тайны набрасывала на неё та абсурдная, несуществующая реальность, из которой я смотрел на Тадж-Махал. Я переживал изумительную радость освобождения, как если бы вышел из глубокого подземного хода на свет. Да, это была тайна смерти! - но тайна раскрытая и зримая. И в ней не было ничего ужасного или пугающего. Наоборот, от неё исходили бесконечное сияние и радость. Теперь, когда я пишу эти слова, мне странно вспоминать то, что было каким-то мимолётным состоянием. От обычного восприятия себя и всего прочего я мгновенно перешёл в это новое состояние, находясь в саду, на кипарисовой аллее, разглядывая белый силуэт Тадж-Махала. Помню, как у меня в уме пронёсся быстрый поток мыслей, как бы существующий независимо от меня, движущийся собственным путём. Какое-то время мои мысли сосредоточились на художественном смысле Тадж-Махала, на тех художниках, которые его построили. Я знал, что они были суфиями, чья мистическая философия, неотделимая от поэзии, стала эзотерическим учением ислама; в блестящих земных формах радости и страсти она выражает идеи вечности, нереальности, отречения. И вот образ царицы Арджуманд Бану и её 'красивейший в мире' памятник своими невыразимыми сторонами оказались связанными для меня с идеей смерти - но смерти не как уничтожения, а как новой жизни. Я встал и направился вперёд, не сводя глаз с огонька, который мерцал в дверях и над которым высилось гигантское очертание Тадж-Махала. И внезапно в моём уме совершенно независимо от меня стало складываться нечто. Я знал, что свет горит над гробницей, где лежит тело царицы. Над гробницей и вокруг неё стоят мраморные арки, купола и минареты Тадж-Махала, которые как бы уносят её вверх, в небо, в лунный свет - и растворяют в них. Я почувствовал, что именно здесь таится начало разгадки. Ибо свет, мерцающий над гробницей, где лежит её прах, этот свет, который так мал и незначителен по сравнению с мраморной формой Тадж-Махала, - это жизнь, та жизнь, которую мы знаем в себе и в других, противоположная той жизни, которой мы не знаем, которая скрыта от нас тайной смерти. Этот свет, который так легко погасить, - есть маленькая преходящая земная жизнь. А Тадж-Махал - это будущая вечная жизнь. Передо мной и вокруг меня пребывала душа царицы Мумтаз-и-Махал! Душа столь бесконечно великая, сияющая и прекрасная по сравнению с телом, жившим на земле, а теперь заключённым в гробницу. В это мгновение я понял, что не душа заключена в теле, а тело живёт и движется в душе. И тогда я вспомнил мистическое выражение, которое приведено в одной старой книге и когда-то привлекло моё внимание: 'Душа - то же самое, что и будущая жизнь'. Мне показалось странным, что я не сумел понять этого раньше. Конечно, они - одно и то же; жизнь как процесс и то, что живёт, - их можно различать только до тех пор, пока существует идея исчезновения, смерти. Здесь же, как и в вечности, всё было единым. Измерения растворились, и наш маленький земной мир исчез в бесконечном мире. Я не могу восстановить все мысли и чувства тех мгновений; сейчас я выражаю лишь ничтожную их часть. Затем я подошёл к мраморной платформе, на которой стоит Тадж-Махал с четырьмя минаретами по углам. Широкие мраморные лестницы по краям кипарисовой аллеи ведут к этой платформе из сада. Я поднялся по ступеням и подошёл к дверям, где горел свет. Меня встретили привратники-мусульмане с медленными, спокойными движениями, в белых одеждах и белых тюрбанах. Один из них зажёг фонарь, и я пошёл вслед за ним внутрь мавзолея. Посредине, окружённые резной мраморной решёткой, стояли два мраморных надгробия; в центре - надгробие Мумтаз-и-Махал, около него - надгробие Шах-Джехана. Оба надгробия были усыпаны красными цветами; над ними в фонаре с прорезями горел огонь. В полутьме неясные очертания белых стен исчезали в высоком своде, куда лунный свет проникал как бы сквозь туман меняющихся оттенков. Я долго простоял неподвижно; и спокойные, серьёзные мусульмане в белых тюрбанах оставили меня в покое - и сами замерли в молчании около решётки, окружающей надгробия. Сама по себе эта решётка - чудо искусства. Слово 'решётка' вообще ничего не говорит, ибо на деле это не решётка, а ожерелье из белого мрамора изумительной работы. Трудно поверить, что цветы и декоративный орнамент этого белого филигранного ожерелья не были отлиты, что их вырезали прямо из тонких плит мрамора. Заметив, что я рассматриваю решётку, один из привратников бесшумно подошёл ко мне и начал объяснять план внутреннего устройства Тадж-Махала. Каменные надгробия не были настоящими гробницами; гробницы же, в которых покоятся тела, находятся в склепе под полом. Средняя часть мавзолея, где мы стояли, расположена под большим центральным сводом; она отделена от внешних стен широким коридором, который шёл между четырьмя угловыми нишами; каждая ниша находилась под одним из малых куполов. 'Здесь никогда нет света, - сказал провожатый, поднимая руку. - Свет входит только сквозь ограду боковых галерей. Послушай, господин!' Он сделал несколько шагов назад и, подняв голову, медленно и громко прокричал: 'Аллах!' Голос заполнил всё огромное пространство свода у нас над головами; и когда он медленно-медленно стал затихать, внезапно от всех четырёх боковых куполов отразилось ясное и мощное эхо; 'Аллах!' Ему немедленно ответили арки галереи, но не сразу, а по очереди: голоса раздавались один за другим с каждой стороны, как бы перекликаясь друг с другом: 'Аллах! Аллах! Аллах! Аллах!' А затем, подобно тысячеголосому хору или органу, зазвучал и сам большой свод; всё потонуло в его торжественном глубоком басе: 'Аллах!' После этого опять ответили боковые галереи и купола, но уже тише; ещё раз прозвучал голос большого свода, не так громко, и врутренние арки тихо, почти шёпотом, повторили его голос. Эхо умолкло. Но и в наступившем молчании казалось, что какая-то далёкая-далёкая нота всё ещё продолжает звучать. Я стоял, прислушиваясь; с обострённым чувством радости я понял, что это замечательное эхо было заранее расчитанной частью плана художников, которые дали Тадж-Махалу голос и велели ему вечно повторять Имя Бога. Я медленно следовал за проводником, а он с поднятым фонарём показывал мне орнаменты на стенах: фиолетовые, розовые, синие, жёлтые, ярко-красные цветы смешивались с гирляндами зелёных каменных цветов, одни из которых имели размер листа, другие были чуть больше; каменные цветы казались живыми и неподвластными времени; затем следовали стены, целиком покрытые белыми мраморными цветами, далее - резные двери и окна, все из белого мрамора. Чем дольше я смотрел и слушал, тем яснее и радостнее понимал я замысел художников, которые выразили бесконечное богатство, разнообразие и красоту души, или вечной жизни, по сравнению с мелкой и незначительной земной жизнью. Мы поднялись на крышу Тадж-Махала, где на углах стояли купола; я посмотрел оттуда на широкую тёмную Джамну. Справа и слева высились большие мечети из красного камня с белыми куполами. Затем я подошёл к той стороне, откуда открывался вид на сад. Внизу всё было спокойно, лишь ветерок шелестел в деревьях; время от времени откуда-то издалека доносился громкий и мелодичный крик павлинов. Всё походило на сон, на ту 'Индию', которую можно увидеть во сне, так что я ничуть не удивился бы, если бы вдруг обнаружил, что лечу по воздуху над садом к входной башне, темнеющей в конце кипарисовой аллеи. Затем мы спустились вниз и обошли вокруг белого здания Тадж-Махала по мраморной платформе, на углах которой стояли четыре минарета; при свете месяца мы осмотрели украшения и орнаменты наружных стен. После этого мы сошли вниз, в белый мраморный склеп. Там, как и наверху, горел медный светильник. На белых гробницах царицы и падишаха лежали красные цветы.
На следующее утро я поехал в крепость, где до сих пор сохранился дворец Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану. Крепость Агры - это целый город. Огромные крепостные башни поднимаются над воротами. За стенами толщиной в несколько футов - прямо-таки лабиринт внутренних дворов, казарм, лавок и иных строений. Значительная часть крепости отведена под нужды современной жизни и представляет особого интереса. Я подошёл к Жемчужной мечети, которую знал по картине Верещагина. Здесь начинается царство белого мрамора и синего неба. Только два цвета - белый и синий. Жемчужная мечеть гораздо больше, чем я её представлял. Крупные, тяжёлые ворота, обшитые медью; за ними под сверкающим небом ослепительно белый мраморный дворец с фонтаном; далее - зал для проповедей с чудесными резными арками, орнаментированными золотом; его окна с мраморными решётчатыми переплётами выходят во внутреннюю часть дворца; сквозь них жёны падишаха и придворные дамы могли глядеть в мечеть. Затем идёт дворец. Это не одно здание, а целый ряд мраморных строений и дворов посреди кирпичных домов и дворов самой крепости. Трои Акбара, чёрная мраморная плита на одном уровне с более высокими зубцами; перед ним - 'двор правосудия'. Далее 'приёмная' Шах-Джехана с новыми резными арками, похожими на арки Жемчужной мечети, жилые помещения дворца и Жасминовый павильон. Дворцовые покои расположены на крепостной стене, откуда видна Джамна. Здесь множество комнат, не очень больших, если судить по современным стандартам; но их стены покрыты редкой и прекрасной резьбой. Всё так великолепно сохранилось, как будто ещё вчера жили сл своими жёнами всё эти падишахи-завоеватели, философы, поэты, мудрецы, фанатики, безумцы, которые уничтожили одну Индию и создали другую. Большая часть жилых помещений дворца скрыта под полами мраморных дворов и проходов, которые тянутся от 'приёмной' до крепостной стены. Комнаты связаны коридорами, проходами и небольшими двориками с мраморной оградой. За крепостной стеной находится глубокий внутренний двор, где устраивались состязания воинов, где дикие звери дрались друг с другом или с людьми. Выше находится малый двор, окружённый решёткой, откуда дворцовые дамы наблюдали бои слонов с тиграми или воинские состязания. Сюда же приходили со своими товарами купцы из дальних стран - арабы, греки, венецианцы, французы. В 'шахматном' дворе, вымощенном рядами чёрных и белых плит в шахматном порядке, танцовщики и танцовщицы в особых костюмах изображали шахматные фигуры. Далее комнаты жён падишаха; в стенах ещё сохранились резные шкафчики для драгоценностей и небольшие круглые отверствия, ведущие к тайникам, куда могли проникнуть только маленькие ручки. Ванная, выложенная горным хрусталём, благодаря чему стены, когда зажигается свет, искрятся мерцающими красками. Небольшие, почти игрушечные комнатки, похожие на бонбоньерки. Крошечные балконы. Комнаты под полами внутреннего двора, куда свет попадает лишь сквозь тонкие мраморные плиты, и где никогда не бывает жарко; наконец, чудо из чудес - Жасминовый павильон, любимое помещение царицы Мумтаз-и-Махал. Это круглая башня, окружённая балконом, который висит над крепостной стеной и Джамной. С балкона внутрь ведут восемь дверей. На стенах Жасминового павильона, а также на балюстрадах и на колоннах балкона нет буквально ни одного дюйма пространства, который не был бы покрыт тончайшей, великолепной резьбой. Орнаменты внутри орнаментов, и в каждом из них ещё один орнамент; почти ювелирная работа. Таков весь Жасминовый павильон; таковы же небольшой зал с фонтаном и ряды резных колонн. Во всём этом нет ничего грандиозного или мистического; но в целом возникает впечатление необыкновенной интимности. Я ощутил жизнь обитавших здесь людей; каким-то таинственным образом коснулся её, словно эти люди всё ещё живы, и уловил проблески самых глубоких и сокровенных аспектов в их жизни. Во дворе совсем не чувствуется время. Прошлое, связанное с этими мраморными комнатами, кажется настоящим, настолько оно живо и реально; странно даже подумать, что всего этого больше нет. Когда мы покидали дворец, проводник рассказал мне, что под крепостью есть подземный лабиринт, где, по слухам, хранятся несметные сокровища. Я вспомнил, что читал раньше об этом. Но вход в подземные коридоры закрыт и скрыт много лет назад после того, как в них заблудилась и погибла целая группа любопытных путешественников. Говорят, там водится множество змей, в том числе несколько гигантских кобр; эти кобры, возможно, жили ещё во времена Шах-Джехана. Рассказывают, что иногда в лунные ночи они выползают к реке. Из дворца я снова поехал к Тадж-Махалу, а по пути купил фотографии старых миниатюр с портретами Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану. Стоит однажды увидеть эти фотографии, и их лица навсегда останутся в памяти. Голова царицы слегка наклонена; тонкой рукой она держит розу. Портрет сильно стилизован; но в форме рта и в больших глазах угадывается глубокая внутренняя жизнь, сила и мысль; её лицо полно непреодолимого очарования тайны и сказочного мира. Шах-Джехан изображён в профиль. У него очень странный взгляд - экстатический и в то же время урановешенный. На портрете он как будто видит что-то такое, чего нельзя увидеть никому, вернее, то, чего никто не смеет увидеть. Кажется также, что он присматривается к самому себе, наблюдая за каждым свлим чувством, за каждой мыслью. Это взор ясновидца и мечтателя но также и человека необыкновенной силы и храбрости.
Впечатление от Тадж-Махала при свете дня оказалось не только не слабее ночного, но, пожалуй, усилилось. Белый мрамор среди зелени удивительно контрастирует с синим небом, и вы одним взглядом схватываете больше мелочей и частностей, чем ночью. Внутри здания ещё сильнее поражает роскошь украшений и сказочные цветы - красные, жёлтые, синие вместе с зелёными гирляндами, сплетения мраморных листьев и цветов, узорные решётки, и всё это - душа царицы Мумтаз-и-Махал. Я провёл в саду, окружающем Тадж-Махал весь следующий день, до самого вечера. Приятнее всего было сидеть на балконе, на верху башенных ворот. Внизу раскинулся сад, его пересекали кипарисовая аллея и линия фонтанов, доходящая до самой мраморной платформы, на которой стоит Тадж-Махал. Под кипарисами медленно двигались группы посетителей-мусульман в одеждах и тюрбанах мягких тонов и самых разнообразных цветов: бирюзовых, лимонно-жёлтых, светло-зелёных, жёлто-розовых. Надев очки, я долго наблюдал за светло-оранжевым тюрбаном бок о бок с изумрудной шалью. Снова и снова мелькали они за деревьями, а затем появились на мраморной лестнице, ведущей в мавзолей. Далее они исчезли у входа в Тадж-Махал; потом их можно было увидеть среди куполов на крыше. По кипарисовой аллее двигалось непрерывное шествие цветных одеяний и тюрбанов - плыли синие, жёлтые, зелёные, розовые ьюрбаны, шали и кафтаны. Не было видно ни одного европейца. Тадж-Махал - место паломничества и прогулок горожан. Здесь встречаются влюблённые; вы видите детей с большими тёмными глазами, спокойных и тихих, как все индийские дети; здесь проходят глубокие старики и калеки, женщины с маленькими детьми, нищие, факиры... Перед вами появляются все лица, все типы мусульманской Индии. Глядя на них, я испытывал странное чувство: мне казалось, что и это было частью плана строителей Тадж-Махала, частью их мистического замысла соприкосновения души с целым миром, с целой жизнью, которая со всех сторон непрерывно вливается в эту душу.
1914 г.
6. Дервиши мевлеви.