Но взглянем на знание ещё и по-другому. Как нечто, подлежащее приходящему миру, оно заключает в себе три ипостаси - мудрость, испытание и надежда. В то же время, открывая таковые нам, смертным, оно отражает и три неизъяснимых божественных свойства - милость, справедливость и терпение. Ибо по великой милости своей Господь дает нам мудрость, по безусловной справедливости отбирает Он её, являя нам испытания, равносильные, подчас, очищению; наконец, по непостижимому своему терпению дает осуществить Он наши надежды, порожденные знанием, ежели только будем следовать мы словам псалма, который читает каждый, вступая в монашество: "Жертва Богу - дух сокрушенный".
Отвергнем себя - и тогда обретем себя; победим мысль - осознаем Бога; ежели умрем духом - тогда только воскреснем телом. И разве смерть ради жизни не высшая цель в монашестве ? Да будет это так, и тот, кто ещё вчера был мертв, да воскреснет из праха своего, чтобы осуществилось провозглашенное пророками, воздаваемое людским стремлениям, подготовленное нашими тщаниями. ;"Сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже..."
Как часто, друзья мои, к чистоте монашеской жизни приводит нас не алкание манны духовной, не горечь, с которой вдруг начинаем вкушать мы плоды мирской суетности, не потребность искупления как собственных грехов, так и множественных нечестий в изобилии вокруг нас каждодневно совершаемых - а стечение обстоятельств, череда иногда трагичнейших событий, не оставляющих нам более места в той прискорбной, насыщенной корыстолюбием и идолопоклонничеством жизни, которую каждый из нас имел когда-то по ту сторону монастыря. И, дабы придать рассказу слаженность, коротко, не злоупотребляя вашим вниманием, поведаю я вам сперва о начале моего послушничества, также происшедшего не из стремлений воспарившего горе сердца, а из перекрестий и развилок многочисленных путей мирских, богатством и мудростью которых поистине неисповедим Господь.
Много ли разве прошло времени с тех дней, когда я, будучи совсем юным, потерял и мать свою - Ирминеду и обоих своих братьев - Ирминфридуса и Вальдо ? С одной стороны те события отделены от меня целою моею жизнью, без малого семью десятками годов, с другой же - я как сейчас, с удивительной живостью возвращаюсь в тот ненастный осенний день, когда мы с отцом, единственные оставшиеся в роде, хоронили их на кладбище вблизи древнего аббатства Ремиремонт. Хмурая, по-сентябрьски мрачная непогодица с её низким, набухнувшим небом, жухлыми травами и нарастающими чувствами тоски и одиночества поначалу только подчеркивала ту опустошенность, которая воцарилась в моей душе, а потом и вовсе усилила её своим холодным ветром, пронизывавшим насквозь и досадливо срывавшим мою набрякшую шляпу, которую в конце концов все же сдернуло с головы и повлекло по уже начинавшей смерзаться земле, то и дело подбрасывая её между рядами унылых, просевших от времени надгробий. Неожиданно хлынул сильнейший дождь, смешиваясь со слезами на моем лице и превращая в болото кладбищенскую землю, ещё минуту назад костеневшую от стужи, с трудом проминавшуюся под ногами. Отяжелевшая от горя рука отца ещё сильнее стиснула мое плечо и я, подавшись чувству внезапной и глубокой привязанности, которую вдруг испытал к этому далекому, вечно занятому хозяйственными и военными хлопотами человеку, уткнулся ему в рубаху за занавесом его огромного, защищавшего от любой непогодицы плаща.
Они погибли на моих глазах, что делало боль потери ещё острее, приобщая меня к такому страшному явлению как смерть. Накануне в день праздника мы отправлялись на паломничество к святыням Ремиремонт. Отец, которого задержали дела, связанные с успехами его последних военных предприятий, должен был догнать нас по дороге. Предчувствуя, что он вот-вот к нам присоединится, мы остановили лошадей на поляне, откуда до окончания леса, который следовало пересечь, оставалось ещё около трети пути. Пока взрослые отдыхали и ухаживали за лошадьми, я и мой сверстник слуга прятались друг от друга среди стволов той дикой чащи, что обступала поляну, разлаписто укрывая от света, и без того скудного, нагромождения валежника, шуршащие от листьев лазы лесных тропок и изножья бородавчатых стволов, среди которых к баснословным столпам-гигантам примешивался нагой сухостой и лишаистый подлесок прогалин. Вдруг мы услышали топот коней, звон упряжи и беспорядочно смешавшиеся разгоряченные мужские голоса. Подумав, что приехал отец, мы кинулись на опушку, но тут же испуганно замерли, прячась уже по серьезному за кряжистый дуб и растерянно наблюдая за всем происходившим на поляне. Несколько всадников, беспрестанно кружась, сея панику, вскидывая то и дело лошадей на дыбы, осадили всех наших домашних и слуг. Радостно и возбужденно окрикивая друг друга, они пугали их своим тесно сплотившимся кольцом, беспорядочной ездой и брызжущей пеной загнанных лошадей, которым заложенный перед зубами мундштук, казалось, вот-вот разорвет десна. Среди этого дикого скопища, кружившего как саранча, сильно выделялся один всадник, своей одеждой, внешностью и манерой держать себя выказывавший благородное происхождение и ведомый ему, дошедший до пристрастия, вкус к аристократическому буянству, к замашкам и произволу зазнавшегося вельможи все вместе оправдывало надменность его взора и жесткие, непроницаемые черты лица. Волосы на его непокрытой голове были необычайно коротки, а на бритом, без следа бороды лице, вблизи левого уголка губ, чернело на подбородке трехпалое родимое пятно. Крупная фибула на правом плече, скрепляющая спадающий до высоких, сверкавших на солнце сапог, многоскладчатый плащ, окантованный золотой лентой, богато искрилась на солнце, переливаясь радугой своих драгоценных камней. Под седлом его, словно живая, извивалась распахнувшая пасть и шевелящая своим жалом змея. Искусно расшитая атласная попона, прикрывавшая мускулистые, лоснящиеся конские бока, бросалась в глаза своим ярким убранством, и прежде всего серебряным шитьем по фигурной, восточно-замысловатой канве. Под нею красовался конь, подобный выпущенному из адского вивариума бешеному зверю. Он яростно метался, взметывая пыль, фырчал накаленными как горн ноздрями, и демонстрировал не только свою строптивость, огнедышащую пасть и налитые кровью огромные глаза, безумные как от мандрагоровых яблок, но и впервые виденные мной подкованные копыта, нещадно терзавшие землю. Однако всадник, подобно античному бестиарию, укрощал и заставлял повиноваться себе этого неистового коня, полосуя его зубчатыми шпорами, треххвостым хлыстом и мощью своего ещё более ощутимого буйства.
Сделав три или четыре круга оно бросил своим : ;"Это безусловно они", а затем обратился к моей матери, по горящим от гнева глазам узнавая в ней первую среди пленников : ;"Я - Гилдуин Черный, владелец тех земель, которые на днях присвоил себе ваш супруг. Может быть он думал, что я давно уже мертв, или же стал не способен отстоять принадлежащее мне имущество, но я не намерен более терпеть никаких посягновений на земли, составляющие честь и славу моего рода. Узнайте же перед своей смертью, что, желая предупредить дальнейшие злодеяния, направленные против меня и против того, что мне принадлежит - со стороны любого, кто бы это ни был - я хочу истребить ваш род. Сейчас умрете вы, а вслед за вами отправится и ваш муж. Да прольется моя ярость на любого вора, и да не останется неотомщенным ни одно преступление против чести моих предков и наследников".
После этих слов всадники выхватили из ножен мечи и ножи и, набросившись на моих родных и их слуг, с большинством которых я тоже почти сроднился, без разбора, превращая братоубийство в разгульное пиршество, оргию, принялись сечь кричащих, метавшихся в панике пленников, напрасно стремившихся прорваться сквозь лошадиное кольцо. Со стороны тех, кто совершал это чудовищное избиение, ужасало их упоение хлещущей кровью, собственной безнаказанностью и беззащитностью несчастных, ни в чем не повинных людей, руками пытавшихся защитится от острых, наотмашь рубивших клинков. Когда стихли все крики, тот, кто назывался Гилдуином Черным, а был сейчас скорее Красным, Кроваво-Красным Гилдуином, в последний раз вздыбил свою лошадь, приложил два сомкнутых пальца к сердцу и воскликнул... Затем вся свора развернулась, ринулась к дороге и скоро исчезла, скрывшись в направлении Ремиремонт.
Легко понять мое состояние, с которым я наблюдал за этой вакханалией, и которое ещё больше овладело мной, когда я вышел на лужайку и увидел бездыханные тела тех, кто был мне дороже всего на свете, речи, лица, участие которых я слышал, видел и ощущал с самого своего рождения. Не буду также описывать и состояние моего бедного отца, в скором времени появившегося здесь. В сопровождении своих многочисленных слуг он тщался вот-вот догнать семью, а вместо этого должен был как вкопанный остановиться на поляне, где совершено было великое беззаконие. Его лицо страшно почернело и осунулось, а из глаз ( я впервые это увидел) потекли слезы, о существовании которых у него я и не подозревал.
Убитых слуг мы похоронили прямо на лужайке, а тела матери и братьев повезли с собою в Ремиремонт. Отец был буквально убит горем; его вмиг постаревшее лицо и в одночасье ссутулившееся и обмякшее тело - тело великана, не знавшее ни пределов выносливости, ни потребности в отдыхе - являло в эти часы величайшую скорбь. Однако, по пути нашего траурного шествия я все же осмелился нарушить воцарившееся молчание и спросил отца о том, кто же такой этот Гилдуин Черный. Отец скрежетнул зубами, глаза его загорелись гневом и после долгой паузы он ответил : ;"Гилдуин - наследник очень древнего и прославленного рода. Его дальние предки были салиями - франкскими вождями, пришедшими в Галлию вместе с Хлодвигом с правых берегов Рейна. Сопутствуя во всем ему, они дошли чуть ли не до побережья Средиземного моря, отвоевывая у римлян и у ариан земли по ту сторону Луары. В военных кампаниях их никогда не покидала ни удача, ни доблесть. Но точно также дикость, свирепость и жестокость были не в малой степени залогом их блестящих побед. Говорят, что они так и не приняли христианство, сохранив в своем роде языческие верования, как нельзя более подходящие их варварским нравам, не знающим и не желающим знать ни о смирении ни о прощении. Такое расхождение с официальной политикой королевского двора не помешало им ещё более возвыситься при Дагоберте и сохранять в соей власти многочисленные наследственные земли. Однако, с упадком Меровингов, торжеством христианнейших потомков Пипина и, особенно, с приходом Карла Великого, род Гилдуина сильно потерял свое влияние при короле. Вся аристократия, по крайней мере на словах, была уже христианской, и её вера, бывшая основой преданнейшего служения суверену, ни в чем не расходилась с верованием Рима. Проклятый же род Гилдуина в силу своей гордости никак не желал признавать уже повсюду торжествовавшей религии. Их пристрастие к идолопоклонничеству, заклейменному церковью, в конце концов сделало их изгоями при императорском дворе Карла. Тот перечеркнул для себя все их прошлые заслуги и лишил их не только всех высоких должностей, отняв и герцогства и графства, перестав допускать до двора, лишив возможности решать вместе с ним дела управления государством, но и изъял в свою пользу значительнейшую часть их земельных владений, которые составляли весьма обширный фонд, охватывая своей сетью практически все территории по левую сторону от Рейна. За это Карл стал их личным врагом и они поклялись извести со свету его самого и его потомков. Наследство Гилдуинов, однако, было настолько велико, что и поныне ещё многие земли по обе стороны от Луары принадлежат им. Но никто не может сказать сколько этих земель, и тем более никому не под силу сосчитать их по именам. Не знал и я к своему горю, что завоеванная мною крепость Роснай принадлежит к их владениям... Существование этого рода - словно бич Божий для Галлии. Раньше все их очень боялись и, засыпая, молились, чтобы ночью их отряды не напали на деревню или замок, не подпалили дома и не разорили хозяйство. Потом прошел слух, будто весь их род изведен самим Богом от одной смертельной болезни, которая их поразила, постигнув только их вследствие того замкнутого и нелюдимого образа жизни, который они ныне ведут. С того момента людям перестали видеться по ночам в окнах родных домов искрящиеся факелы в руках у дикой орды Гилдуина и его слуг. Сны их стали спокойными и не томимыми тревожными предчувствиями. Я говорю все время ;"Гилдуин" или "род Гилдуина", потому что вот уже много лет прямые наследники этой злосчастной семьи носят данное имя, предаваемое из поколения в поколение, последнее из которых, казалось, милостью Господней исчезло в небытие. Но видишь - они ещё существуют и пытаются делать вид, что по-прежнему сильны. Все, что я могу тебе сказать о Гилдуинах - это слухи, ибо они дьявольски неуязвимы. Никто не может похвастаться, что видел их, ибо каждая встреча с ними заканчивается смертью. Еще невероятнее будет, если кто-нибудь скажет, что встречал их логово, ибо никому ещё не удавалось проникнуть в их жилище, проклятое и Богом и людьми. Поэтому мы можем говорить только о слухах. Например, я слышал, что всякий раз, как им удается отомстить своему кровному врагу - а месть их всегда удивительно кровожадна... Так вот, каждый раз по этому случаю они произносят слова, украшающие их родовой щит - драгоценную реликвию, принесенную основателями их дома с правых берегов Рейна. Говорят также, что замок Гилдуинов, в котором они укрываются, представляет собой сооружение неслыханной роскоши и архитектуры, многократно превосходящее любой из замков, которые ты видел и вообще когда-либо увидишь. Но опять же: где он находится и как к нему пробраться этого не знает никто. Можно было бы сказать, что ужасные Гилдуины - это миф, если бы ... если бы не эта страшная реальность...".
Так говорил мой отец. И потом, стоя на кладбище и уткнувшись в его рубашку, стремясь спрятаться и от ненастья и от удивительно горького чувства одиночества, нахлынувшего на меня так, что я стал задыхаться от перехваченного им дыхания и жадно пытался схватывать, сглатывать холодный осенний воздух - я все ещё продолжал и видеть картину сотворенного насилия и слышать этот рассказ о чудовищном роде Гилдуинов, творящих беззакония, которые почему-то попущает Господь.
Потом мы сидели в гостинице аббатства, решив переждать непогодицу, прежде чем отправится домой. Точнее, я сидел и смотрел как отец ходит по залу, не присаживаясь ни на мгновение за те часы, которые мы там провели. Со стороны показалось бы, что он просто пытается согреться от той стужи, которая проникала в окна и с которой не справлялся разведенный в углу огонь. На самом же деле он обдумывал обстоятельства происшедшего и пытался предугадать те последствия, которые должны были за ними произойти. Наконец, он остановился и сказал : ;"Вот что, Адсон, твоя жизнь сейчас определенно находится в опасности. Моя - тоже, но это не важно. Имеющиеся у меня люди и средства, к сожалению, недостаточны для того, чтобы обеспечить твою неприкосновенность. Единственный способ уберечь тебя - это упрятать тебя в одном из монастырей, таком, который был бы не слишком крупным и достаточно непривлекательным, чтобы тебя не стали искать там. А искать тебя будут. Тебе придется стать монахом, но это лучше, чем быть убитым. Тебе придется жить особенной, отличной от моей жизнью, но это лучше, чем постоянно как сталкиваться с беззакониями, творящимися в этом мире, так и самому неминуемо их совершать. Твои мысли и стремления будут иными, чем у меня и у таких, как я, и это прекрасно. Это мое окончательное решение, Адсон. Собирайся. Приведи себя в порядок и умойся. Как только распогодится, мы выезжаем в Бриксию, где я представлю тебя местному аббату и где, я думаю, ты обретешь довольно надежное убежище".
Едва прекратился ливень, оставив в воздухе мелкую колючую морось, отец, поспешая, потребовал у коннетабля свою лошадь, посадил меня перед собой, и мы одни, без сопровождения слуг, поскакали по дороге, сквозь туман и сгущавшиеся сумерки уводившей в сторону далекого Безансонского диоцеза. Из луж и слякоти расквасившегося пути конь цеплял копытами сгустки грязи и швырял их в пелену обволакивающей нас тревожной неизвестности. От простиравшегося повсюду, сколько хватало глаз, безлюдья и запустения, мне становилось не по себе, и поэтому неудивительно, что когда, сначала вскарабкавшись на возвышенность с неприветливыми и будто вымершими деревушками Круазет и Шарриер, оставляя слева долину Отрон, чтобы пересечь потом другую мозельскую долину Ажоль, мы въехали в густой лес, ощерившийся от осенней непогоды, мне охватило жуткое ощущение, что он вот-вот набросится на нас, чтобы растерзать. Между тем день подходил к своему концу, и, когда мы выехали из леса, то по причине усиливавшейся темноты я уже с трудом разглядел дорожную развилку, дававшую жизнь ответвлению, уходившему вправо в направлении Лангра. А потом я не мог разглядеть уже ничего вокруг себя, безуспешно пытаясь высмотреть хоть что-нибудь в непролазной, объявшей все темноте. Но скоро, по тому, как лошадь стала сбавлять ход, я ощутил, что мы уже недалеки от цели. Отец неожиданно свернул куда-то с дороги, уверенно ориентируясь в полнейшем мраке, и через некоторое время перед нами вырос высокий частокол ограды, широко охватывающий внутреннюю территорию монастыря. Пренебрегая приличиями - была уже глубокая ночь - отец принялся стучать в запертую дверь кованной рукоятью своего хлыста, но, из-за позднего времени, ему долго никто не отвечал. Однако он продолжал тарабанить, сопровождая свои стуки громкими окриками и, наконец, изнутри задвинулся засов, дверь приоткрылась и в её проеме показалось настороженное и сильно заспанное лицо привратника. Только тогда отец слез с лошади и сказал : ;"Наконец-то. Я уже думал, что нам придется заночевать на улице. Я - граф Сегоберт, а это мой сын Адсон. Немедленно впустите нас. Позаботьтесь о моем коне и обязательно накормите его. Нас же самих проведите в гостиницу. И срочно вызовите аббата, если же он спит - разбудите. Мне надо с ним переговорить". Монах был несколько испуган и забыл даже проговорить приличествующее данному моменту "Benedicte", но затем засуетился, открыл ворота и впустил нас во двор.
Арульф - так звали привратника - провел нас потом к небольшой постройке, стоящей поодаль от всех остальных и представлявшей собой довольно убого и грубо сделанное помещение, специально предназначенное для приезжих. Здесь было, пожалуй, слишком холодно и сыро для того, чтобы ощущать себя в гостях. Поставленное недавно, судя по насыщенному запаху свежевыструганных половиц, оно было не только не обжито, но и лишено каких-либо бытовых деталей, которые сообщили бы ему удобство и простой, дешевый уют. Промокший до нитки во время столь дальнего пути, я чувствовал озноб, досадовал на невозможность переодеться или унять дрожь у жарко растопленного огня, и пытался согреть озябшие пальцы собственным дыханием, ещё сохранявшим способность приносить тепло. Наконец, заскрипела входная дверь и в комнату вошел невысокий, полноватый человек, обнаруживший, когда он снял капюшон выразительно-умные глаза и лицо, не лишенное благородства черт, улавливаемого и в бледности щек, впалых ровно настолько, чтобы указать на широкие, красивые скулы, в то же время не подчеркивая их, и в изгибе тонких губ, в котором присутствовал отблеск иронии, сопутствующей только характерам возвышенного склада. Человек, по-видимому бывший аббатом, в ночной покой которого столь бесцеремонно вмешался отец, ни в коей мере не олицетворял собой раздраженность или неприветливость, а, напротив, широко простер свои руки и с радостным видом обнял отца и поцеловал : ;"Любезнейший Сегоберт, верный друг мой, как я счастлив тебя видеть. Неожиданные визиты так часто преподносят отраду для моего сердца. Чем обязан твоему приезду в такой поздний час да ещё в столь сумрачную погоду ?" "Дорогой Одо, меня сюда привела, увы, не праздность и не потребность вкусить с тобой опять прекраснейших плодов интеллектуального труда, рождаемых всегда в душевном напряжении, на которое, в силу случившихся трагических обстоятельств, я не имею ни права, ни расположенности. Познакомься - это мой сын Адсон, единственный теперь отпрыск мой". ;"Как ?!" "Произошло нечто, по своей ужасности превосходящее все, что ты можешь вообразить. Горе мне, мой друг - моя жена и двое сыновей мертвы". Отец сорвался на слезы и, как я прятался ему под плащ, чтобы умерить собственную слабость, так и он теперь должен был искать утешения у Одо в скорбном сочувствие его речей : "Как, неужели же нет более на белом свете твоей Ирминеды, царевны среди всех дочерей земли, всегда исполненной гордой стати и столь глубоких дарований, что отличали её от иных женщин ? Неужели же только в памяти моей останется её живой взгляд, отражавший как красоту и целомудрие души её, так и умудренность ума, сообщавшего осмысленность и всему окружающему ?" Одо был растерян до такой степени, что - странное дело - как будто бы даже потерял самообладание, будучи впечатлен этим известием до чрезвычайности сильно, складывая при этом руки в молитвенном жесте и прислоняя их к дрогнувшим губам. Впрочем, секрет его ранимости разъяснился немедленно, когда отец, до сих пор словно ожидавший укоров и избегавший смотреть аббату в глаза, сказал, что теперь, наверное, он, Сегоберт, навлечет на себя со стороны Одо презрение и несмываемый гнев, ненависть, которую он ничем не сможет искупить. ;"И ты будешь сто раз прав, проклиная меня в своем уме", - сквозь зубы выговорил он, после чего, наконец, все же взглянул в глаза своего друга - так смело бросаются только в схватку с врагом, в битве с которым ты обречен заранее. "Видит Бог, Сегоберт, - ответил тот, - я и в мыслях не имею упрекать тебя за то, что ты не уберег её, но мне сейчас тоже очень больно. Прости мне неподобающую мне влагу на глазах моих". "Нет, это ты прости меня, Одо. Я ведь все знаю. Знаю, что ты стал монахом из-за того, что она предпочла меня тебе. Поэтому за неё я всегда был ответственен прежде всего перед тобой. Для меня она была слишком большим счастьем, испытывать которое я был чересчур недостоин, и - что я могу сказать, друг - видимо Бог посчитал, что она нужнее на Небесах, откуда её чистейшая душа сможет отвечать на молитвы каждого из нас. Крепись, Одо, и прости". Оба они ещё некоторое время пребывали в горестном молчании, пока отец не прервал давившую на всех тишину : ;"Не только это тяжелейшее известие привело меня к тебе, но и потребность, в память о наших многолетних отношениях, не раз проходивших проверку на прочность, просить тебя об одной более чем насущной помощи. Есть все основания подозревать, что дальнейшее пребывание Адсона в миру может быть чревато посягновением на его жизнь, рисковать которой было бы с моей стороны не меньшим преступлением. Одним словом, подобно тому, как ранее и я взял все бремя ответственности за дорогую нам обоим женщину на себя, и не вынес, к позору, этого испытания... Я прошу теперь тебя принять Адсона под свое покровительство, чтоб уберечь его, её сына, и, таким образом, сделать хоть отчасти то, что не удалось мне. Я прошу тебя причислить Адсона к числу ведомой тобою общины". Подобная просьба вызвала крайнее изумление у Одо : ;"Но помилуй, что такое ныне наша обитель, как не средоточие забвения и скудости ? Есть очень много монастырей, которые были бы достойны доблести твоего рода, и чье громкое имя сейчас поистине украшает строящееся здание христианского мира. У нас же все позади, да и какое возможно будущее после того, как обитель была превращена в публичный дом ? Мы разорены, мой друг. Я вынужден был даже упразднить должность хранителя вина, потому что у нас более нечего хранить мы не смогли собрать самый необходимый минимум винограда. А это решение вызвало в свою очередь радость эконома, потому что ему больше не придется выделять масла для лампы, что должна гореть в кладовой. В Клюни спят с зажженными свечками, а у нас свечек только-только, чтобы ставить их перед образами и сны мы проводим в окружении демонов. Для своих намерений ты выбран неподобающее место, друг." ;"Поверь, мое решение не безрассудно. Я осведомлен о твоих трудностях и намерен их решить. Ты же понимаешь, что лишившись супруги и отдавая своего последнего сына в монахи, я не имею возможности сохранить в потомстве свои земельные владения, и потому считаю необходимым передать твоему монастырю значительнейшую их часть. С моими землями ты ни в чем не будешь испытывать недостатка." ;"Но дело не только в нищете наших средств. Наш устав не позволяет нам принимать в свои ряды столь юных созданий. Ты знаешь, что наличие хотя бы полных семнадцати лет обязательно". ;"Да - для того чтобы стать монахом. Но пусть он первое время просто поживет у тебя, получит необходимое воспитание и образование. Ты мог бы пойти на уступки столь крупному пожертвователю как я". Губы Одо исказило некое подобие улыбки в которой отразилась та смесь забавности и унизительности, что заключалась в представлении старого друга как основного его жертвователя, но потом, немного помолчав, он ответил : ;"Хорошо. Можешь ныне не беспокоиться. Конечно, в силу собственной занятости, я не буду иметь возможности сам следить за возмужанием Адсона, но есть среди нас человек, попечению которого, не сомневаясь, можно отдавать и любимейшее свое детище. Монах Вирдо - один из самых умудренных наших собратьев, ведущий чистую жизнь, достойную истинного воспитателя. К тому же он и сам сейчас нуждается в помощи. Ведь его ведению препоручен сад с растениями, выращиваемыми для поддержания в каждом из нас надлежащего телесного здоровья, без которого невозможно вести борьбу и с душевными недугами. Врачеванию болезней у нас уделяется не меньше внимания, чем и исцелению духа, а потому кормление медицинского садика питанием добросовестного труда находится под мои личным вниманием. Я вижу, что Вирдо, отягощенному немалыми годами, уже не всегда бывает по силам выполнение этой задачи, требующей значительных физических усилий. Пусть будет отпрыск твой определен ему в ученики к обоюдной их пользе, и да не будешь ты печалиться о будущем своего сына !" Растроганный отец обнял плечи Одо и промолвил : ;"Благодарю тебя, верный друг мой. Твое сердце как всегда не знает ни черствости, ни лицемерия. Я знал, что ты сможешь выручить меня, и я не ошибся". Потом он обратился ко мне, приказав выйти за дверь, а им еще, видимо, было что сказать друг другу как мужчинам, как рыцарям, как пленникам чести.
Когда я вышел на улицу, мне показалось, что на открытом воздухе даже теплее, чем в этой промерзшей насквозь гостинице. Судя по тому, что звезд видно не было, небо по-прежнему затягивал густой покров облаков, целый день так неподвижно висевших над землей. Вдруг тихо, осторожно, словно бы на ощупь, боясь оступиться или же сбиться с пути в той глубине ночи, в которой каждый из нас становится слеп, опять пошел дождь, как будто бы целуясь с землей. Потом показалось, что именно он постучал в ворота монастыря, то ли просясь на ночлег, то ли в шутку, то ли потеряв самого себя. Откуда-то, ворчливо, опять появился привратник и с явным неудовольствием поспешил разузнать, кого это опять приволокла беспутица ночи. Я видел, как он беседовал с полуночными гостями и как потом он повел их куда-то в глубину монастыря, миновав, почему-то, гостиницу. Мне было очень грустно и одиноко. Я чувствовал, что моя старая жизнь уходит навсегда, и что в новой от неё уже не останется ничего. Я снова заплакал.
Мое прощание с отцом, который вскоре вышел на улицу, было очень тяжелым и исполненным непередаваемо горьких чувств. Но оно было коротким в той же мере, в какой являлось и не выносимым : отец не затягивал с расставанием, своей болезненностью тяготившего его нисколько не менее меня. И вот он уже вскочил на своего скакуна, немножко повременил, осаживая его и крутясь на месте, а потом рванулся вскачь, оставляя мне лишь слушать все более глохнувшие стуки копыт, которым я внимал очень долго, пока они не слились с шелестящими звуками падающего дождя.
...Я проснулся с несколько тяжелой головой, щурясь от яркого, такого неожиданного после многодневной облачности солнца, висевшего в окне прямо напротив меня. Внезапно оно исчезло, и вместо него я увидел лицо склонившегося ко мне аббата, уже давно безуспешно взывающего к пробуждению. Когда я с трудом поднялся, он повел меня из дому, ведя по наезженной слякоти монастырского двора: ограда, казавшаяся мне ночью непроходимой, была построена лишь на треть, и с восходом солнца крестьяне подвозили новые и новые бревна для того, чтобы продолжать строительство забора. Теперь мне смешно было думать, что отец так долго стучал в ворота, тогда как и справа и слева их можно было легко обойти. Я тер слезящиеся от света глаза и беспорядочно оглядывался по сторонам. Негромко и размеренно звонил колокол и под его позывные удары, подобрав полы длинных ряс, дабы уберечь их и не извозить в намешанной грязной жижице, монахи выходили из церкви и нестройной процессией, кто - перепрыгивая через лужи, кто - осторожно обходя совсем раскисшие места, направлялись к высокому строению , вкруг которого угнездились несколько обособленных домов. Если на них не было капюшонов, то можно было видеть, как некоторые из них радуются распогодившемуся утру, иногда подставляя ладони солнечным лучам и делая какие-то жесты своим спутникам, сопровождая эти причудливые телодвижения оживленной мимикой.
Как я потом уяснил, все торопились на обычные для первого часа собрание монастырского капитула. На нем Леотгар, занимавший должность старшего певчего, раскрыл на пюпитре принесенную с собой книгу и пригласил к её чтению монаха, в котором, в том числе и по его не выспавшемуся лицу, я узнал привратника Арульфа. Очевидно, что сегодняшние ночные и неоднократные гости бесили его тем сильнее, чем яснее для него был тот факт, что проход-то в монастырь был совершенно беспрепятственным. Зазвучавший голос его оказался не таким громким, как можно было бы заключить из того, как сильно он ругался накануне. Теперь же, торопливо, скороговоркой, то и дело сбиваясь, кивая головой в такт своим речам, словно отмечая пунктуацию, он едва слышно принялся перечитывать отмеченное Леотгаром место. Когда он закончил, в центр зала вышел аббат и произнес речь, в которой, кроме того, что он коснулся некоторых вопросов текущих будней киновийной жизни, Одо представил меня братии : ;"Перед вами отрок, который является сыном весьма славного человека, не только не запятнавшего себя ни одним из пороков, что процветают в миру к позору каждого из нас, ибо что мы сделали для того, чтобы мир стал лучше ? Но и всячески уважаемым и достохвальным за милосердие и благородство устремлений, которые никогда не покидают его. Отныне сие юное дитя прибудет среди нас для духовного питания и упрочения девственности его чистой души. Да не будем мы теми, у кого просят хлеба, а мы подаем ему камень, а Арульф, - тут Одо нашел глазами стушевавшегося и устыдившегося сторожа, - торопясь, прочел это место наоборот. Что же, Арульф, неужели мы на просьбу о камне должны подавать хлеба ? Так вот, поистине, если сумеем дать благие дары детям нашим, то и Отец наш небесный даст искупление наших грехов. Не без внутреннего треволнения за его судьбу вверяю я Адсона всегда присущему вам духу непорочности и любомудрия. Наипервейшим же из воспитателей его назначается Вирдо, наипаче почитаемый среди нас за святейшие качества своей души. Кроме того, собратья, в нашей общине ещё одно, более обширное пополнение. Сегодня ночью, пока вы отдыхали перед хвалитнами, нас удостоили своим посещением отцы из греческой земли. Воздадим им наш глубокий почет и неизмеримую радость, которую долженствует испытывать нам при встрече со столь именитыми гостями. В свою очередь, их посещение - это дань уважения истории нашей некогда величайшей обители. Сюда их привели паломнические стремления, достойность которых мы должны оправдать своими высокими нравами и красотой нашего внутримонастырского быта, лишенного безделья и его противоположности - суетливости. На время своего пребывания отцы будут споспешествовать нам не только в духовной жизни, но и в повседневных трудах. По собственному своему желанию, и я выражаю им особенную признательность, они будут следить за состоянием рыбных ресурсов в течении реки Брешиа, а за счет этого повысится и разнообразие яств на ваших столах".
Последнее замечание вызвало одобрительный гул в капитуле. Нашелся один из монахов, который стал пальцем тыкать в сторону присутствовавших на собрании греков, все же остальные совершили молчаливое ante et retro в знак почтительного приветствия. ;"А теперь об очень тяжелом и неприятном, - прервал всеобщее возбуждение аббат. - Вы знаете, что два дня назад исчез и с тех пор не давал о себе знать известный всем Стефан, работавший на нашей прачечной. Мой долг сообщить вам, что в результате расследования обстоятельств его исчезновения, я пришел к заключению, о котором, в тайниках своего смятения, думал, наверное, каждый из вас. Я мог бы промолчать, дабы не поощрять в вас смуты сердечной, не погружать вас в пучину уныния и не содействовать пристрастию к измышлениям, пагубным для ума. Но по всем соображениям Стефан пропал в районе у старого города, в месте, которое большинство из вас называет полем змея или же логовом змея". Присутствующие словно обмерли, а потом раздалось несколько испуганных восклицаний, и некоторые из монахов в ужасе закрыли лицо ладонями. Тот из них, который проявлял свою неуравновешенность, тыкая пальцем в греческих гостей, теперь вздернул этот палец в небо и воскричал : ;"Змей вернулся ! Крылатый зверь, исчадие бездны ! Он опять возвратился, чтобы всех нас пожрать, это ужасный коршун и аспид, рожденный от блуда саранчи и скорпиона. Это выкормыш геенны, где грешники кормят его своей печенью, и ими ему по-еврейски Аваддон. Сказано в старинных книгах : он будет иметь 10 тысяч голов и в каждой голове по 10 тысяч ртов, а в каждом рту по 10 тысяч языков, и каждый из этих языков 10 тысяч раз в секунду будет проклинать Господа". ;"Прекратить ! - Раздался гневный голос Одо. - Всем повелеваю приструнить свои языки, 10 тысяч раз извергающие безумные речи. Немедленно престать давать волю больному воображению, будоражащему сознание, и иллюзиям, цепенящим его. Да, мы после долгого времени опять столкнулись с подобным фактом, всецело вселяющем дрожь в ваши сердца и наполняющем потрясенные умы суеверием. Для меня тоже узнать об этом было все равно, что разбередить незаживающую рану. Но прошу вас не поддаваться панике, питомцы мои сердечные. Малодушный страх, обуяющий нас подчас, недостоин тех, кого Господь принял под крыло свое. Ну, что ты так хочешь сказать, Отрик ? Ладно уж, говори, ибо твоему мнению обычно сопутствует рассудительность. Но только не извлеки из уст своих мнения наивного и пустого". Из толчеи вышагнул щуплый монах, более всех других в монастыре известный своей ученостью и беспокойным умом, искавшим утешения в книгах. ;"Иона не прав, - сказал он, несколько приподнимая голову и оглядывая всех свысока, так как его тяжелые вежды от рождения не хотели открываться целиком и его взор видел мир лишь частично. - Не ангел бездны сошел нынче к нам. Ибо чем мы прославились, чтобы он посетил нас ? Какими своими подвигами разгневали мы его ? Наша жизнь, Иона, не так безупречна, чтобы навлечь на себя его гнев. Мы недостаточно самоистязаем свою плоть, а власяницы наши - как синдоны расшитые, рукава оторочены мехом. Мы камнями не побиваемы и в козьих шкурах не скитаемся по пустыням, в милоти облаченные да в струпья. Напротив, к туфлям каблуки подбиваем и у портных заказываем себе хитоны, облегающие ягодицы и делающие из нас скорее потаскух, чем монахов. О, дух Юберта тяжкий, не отпускающий нас даже из преисподней...". "Пожалуйста, покороче, Отрик, о нравах наших ещё будет досуг побеседовать." - заметил аббат. "Хорошо. Видели ли вы, братья, что на небе не стало заметно созвездия Дракона ? Уже несколько дней я не наблюдаю его среди всех остальных . Когда я услышал сейчас, что великая птица, питающаяся людьми, вновь появилась в наших краях, я понял, что она - не что иное, как дивное созвездие, ожившее и сошедшее на землю. Все происходит так, как написано в Сивиллиных книгах, в которых предсказывается, что перед концом света все созвездия сойдут со своих мест и воспрянут, принимая новые обличья. Вот стихи, которые я вычитал у Кассиодора : И оживут соцветья звезд. Псы Гончие сорвутся вдруг с цепей и вознесутся ввысь подобно птицам Феникс и Халкедрий. Они падут, пронзенные копьем, что было раньше кистью Живописца. Соединив Корму и Киль и Паруса и мачты перекрестья из Креста соделав, Часы исправив в компас, в пушку Телескоп, Волк в плаванье уйдет пиратом. Медведица в собачку вновь обратится, в Цефея - Андромеда, а Персей обличье примет страшного Кита, чей жертвой станет царь коварный, прикованный к скале Кассиопеей..." ;"Довольно. Спасибо, Отрик, и ступай на место. Твое мнение интересней, чем бессвязные речи Ионы. И, однако, братья, я вас ещё раз прошу не поддаваться никаким соблазнам, которые предоставляет фантазия. Сегодня ночью я ещё раз попытался для себя восстановить хронику тех потерь, которые мы понесли с того момента, как я возглавил монастырь, и которые, безусловно, должны были случаться и ранее. Нисколько не для того, чтобы упрочить сейчас ваши страхи, а ради отрезвления от всего, что представляется вашему уму, ради назидания и заключения правильных выводов, которые послужат дальнейшей безопасности каждого, я хотел бы напомнить об этих случаях, занесенных в анналы нашей обители. Итак, в 910 году принял я под свое попечение ваши души, возжелавшие духовной благодати. И уже через четыре месяца, в начале июня, мы потеряли одного из нас. Элизиус, о котором многие до сих пор не забыли, направлялся вместе с Фридерумом к северным виноградникам, ибо эти братья отвечали тогда за своевременно заготовление яства, произраставшего в те времена в изобилии, пока варвары не разорили все сады. Проходя стороной от старого города, Фридерум, предстоящий здесь и ныне, не заметил, как юный Элизиус, все время шедший позади, более уже не следовал за ним. Повсюду простиралось лишь ровное поле, трава которого слишком коротка, чтобы упрятать кого-либо. Хотя Фридерум и был весьма удручен, этому случаю не придали тогда такого значения, которым мы наделяем его ныне, ибо все посчитали, будто Элизиус нарочно покинул своего спутника, так как разочаровавшись в своей недолгой монашеской жизни, не отвечавшей его побуждениям, он решил таким образом оставить и самый монастырь. Когда в сентябре наш собрат и подвижник Артольд не вернулся в обитель после своей, надлежащей эконому, инспекции дальних мельниц, предположений о бегстве возникнуть уже явно не могло, ибо Артольд всегда отличался истинным усердием в молитвенном делании и был неотъемлемой частью нашей семьи, потерять которую было все равно, что лишиться руки. Никто тогда, разумеется, не принял в расчет, что маршрут его пути во многом совпадал с тем, который был у Элизиуса с Фридерумом, и, в сердцах погоревав, мы посчитали его убитым - простой ли вор напал на него, душегуб ли, отставший ли и бесчинствующий воин языческого племени. Глаза всем открыл вопиющий по своей наглядности случай, происшедший той же зимой в момент, когда снежное покрывало плотно укутывает землю и позволяет по оставленным следам проследить передвижения и зверя и человека..." ;"Это был Эббо! - воскликнул неутомимый Иона. - павшая с неба птица вцепилась в него когтями и вознесла высоко ввысь !" ;"Ты видел это ?" - спросил протиснувшийся к нему Арульф. ;"Нет, но святой Мартин открыл мне это во сне". ;"Ты видел святого Мартина ?" "Да. Вместе со святым Реми они несли коготь этой птицы, равнявшийся их восьмикратному росту". "Везет тебе, Иона. Во сне таких святых видишь. А я по ночам не сплю из-за того, что эти ворота повесили...". ;"Итак, - продолжал тем временем аббат. - Благочестивейший мирянин Эббо был послан нами к лесу, ибо вследствие усиливавшихся холодов нам не стало хватать того тепла, которое дарит горящее дерево. Заготовленные с осени, деревья нуждались только в перевозке, и к утру Эббо должен был возвратиться назад. Но этого не произошло. Более того, его лошадь, запряженная в телегу, в испарине примчалась в монастырь, свидетельствуя о том, что с её хозяином что-то случилось. Тут же я призвал к себе всех тех, кого не покинуло мужество и, мы ринулись в направлении леса, решив во что бы то ни стало защитить Эббо, если ему угрожала опасность, и только молили Бога, чтобы наша помощь не оказалась несвоевременной. Мы бросились вперед, торопясь по его следам, шедшими рядом с отпечатками, оставленными его конем и телегой. Вскоре мы заметили, что эти следы разминулись, и Эббо в одиночку свернул в сторону. Пройдя же ещё немного, мы увидели, что характер следов резко изменился. Складывалось полное впечатление, что в этом месте Эббо ползал на четвереньках, словно прячась или уклоняясь от чьей-то атаки. Однако, никаких иных отметин обнаружено не было. Более того, нам не удалось найти его ни живым, ни мертвым. В крайней озабоченности вернулись мы в монастырь, и с тех пор в общине появились разговоры о том, что, видимо, огромная птица, подобная змею летучему, нападает на тех, кто проходит лугами в левой стороне от старого города - разговоры, которые, к сожалению, потом ещё неоднократно находили себе пищу для дальнейших кривотолков, а иногда - немыслимого словоблудия. Уж сколько раз предупреждали об опасности тех мест, все равно находились те, кто либо не прислушивался к этим словам, либо, как последний безумец, искал лиха на свою голову. Потому в поле змея мы ещё не раз теряли людей, и это наполняло меня неизбываемым чувством вины за участь каждого из них. Что я могу сказать вам, и какие слова утешения мне подыскать ? Ясно, что тайная, не находящая никакого объяснения опасность, существует, но все же она много меньше тех угроз, которые исходят от полчищ норманнов и венгров, изрыгающих бедствия, не сравнимые ни с чем. Давайте же попробуем избыть весь страх, которым вместо покаяния наполнены у многих сосуды сердец. В каком-то смысле случившееся ещё раз разнит для нас монастырь и мир, лежащий во зле. Нам нечего бояться, пока мы за стенами родного нашего пристанища. Здесь Господь опекает нас и лелеет своей любовью. Здесь жизнь для нас - средоточие всего отдохновения, которого только может сподобиться душа. Выкорчеваем же из сердец все раболепие перед ужасными образами дьявольскими, рассчитанными на то, чтобы запугать нас и обильно с этой целью порождаемых. У меня все, братья." Монахи тихо перешептывались друг с другом, обменивались своими тревожными впечатлениями и предчувствиями. Не смотря на все увещания аббата, у каждого из них было свое толкование загадочных исчезновений, которыми они немедленно спешили поделиться с соседом.
Я же в это время оглядывался, пытаясь угадать, кто из столпившихся рядом монахов назначен моим наставником. Может, этот, с покрасневшими от бдения и нежными от недоедания веками, губы которого слегка шевелятся от чтения псалмов, непереставаемого все то время, что я за ним наблюдал. Но наверняка уж не тот, что стоит сейчас в некотором отдалении от всех остальных, прислонившись к стене, и, видимо - по темным теням, окружавшим мутноватые глаза, смотревшие вокруг безучастно, по изнуренному, сильно осунувшемуся лицу - точимого червем болезни. Когда он услышал о возможности увеличения монастырского меню, его губы растянулись хищноватой улыбкой, похожей на ухмылку, обнажив при этом подкосившиеся зубы, от вида которых мне стало не по себе. Вдруг кто-то больно ущипнул меня за локоть. Не успел я вскрикнуть, как услышал возле самого уха заговорщицки приглушенный голос : ;"Его здесь нет". Я оглянулся и увидел рядом с собой монаха, выражение лица которого - кстати, выглядевшего довольно неопрятно из-за того, что все братья не брились уже недели две, и это дало на их щеках и подбородках всходы иногда неприятнейшей щетины - было весьма довольным и хитрым. Он весело смотрел на меня и даже один раз подмигнул. Когда я спросил его, кого он имеет в виду, монах ещё раз наклонился, касаясь губами моего уха, словно дромадер склоняющийся к бедуину, и так же таинственно и тихо ответил : ;"Вирдо". Разогнувшись, он снова поглядел на меня радостно и чуть ли не с восхищением, а потом сунул руку в карман и сначала, не доставая целиком, показал мне краешек очень тонкого хлебца - облатки, которую он не съел ещё со вчерашней трапезы, а затем лукаво подмигнул и проговорил : "Смотри, что у меня есть. Ты хочешь ? Она такая вкусная." Монах быстро глянул по сторонам, наблюдая, не привлекает ли он внимания своих собратьев, а затем скинул капюшон и показал свои негустые волосы, обращая на них мой взгляд постукиванием пальца по темени. Столь же резво он вновь набросил свой огромный капюшон и сказал : "Ну как, видел ? Мои волосы почернели ! Только - тс-с-с, никому не говори. Еще вчера я был бел, как наш аббат, и даже сильнее его. Я замечал, что с такими седыми волосами людей часто уносят на кладбище, а я этого очень боюсь. Я долго его упрашивал, и Вирдо, наконец, приготовил мне мазь - ты представляешь - просто смешав воск с пеплом одной из трав, что растет у него на огороде. И все ! Он даже не колдовал над ней и не закапывал на ночь в землю как делала моя матушка. А вчера после полуночницы я намазал ею свои волосы, и ты видел эффект - они все почернели. И теперь слушай. Ты видел, что у меня в кармане ? Плюс ещё один хлебец ты сможешь получить после вечерней трапезы, но при этом должен помочь мне. Идет ? Я слышал, тс-с-с, что у него на огороде растет ещё более чудесная трава, которая способна уменьшать людские годы. Точно известно, что змеи молодеют от неё - это все знают. Но если такое происходит со змеями, то и на человека она тоже должна подействовать. Ведь разве человек не подобен во всем змее ? Господь сказал : Будьте как змии, а мы должны исполнять все, что Он открыл нам. Когда ты придешь в дом Вирдо, первым делом выпроси у него эту траву и разузнай секрет её приготовления, и Господь тебя возблагодарит. Да и я в долгу не останусь. Хорошо ?" "Киза ! - раздался вдруг зычный голос приора Сульпициуса, который, заняв на небольшом возвышении место аббата, давно уже о чем-то говорил. - Киза, подойди-ка ко мне, любезный брат." Мой собеседник тут же принял приличиствующе достойное, соседствовавшее, однако, с подобострастием выражение лица и чуть ли не бегом поспешил к центру зала. В его на удивление низком поклоне приору было бы нечто похвальное, если б своей преувеличенной почтительностью он не стремился заслужить право не снимать капюшон. Сульпициус тем временем продолжал : ;"Итак, сегодня утром во время богослужения произошел вопиющий по своей зловредности случай. Как только, проснувшись по утру в бодром расположении духа и возжелав без меры новых радостей душевных, наши братья, подобные овцам невинным, ведомым Небесным Пастырем, вошли в церковь и запели: ;"Господи, Боже мой ! Ты одеваешься светом как ризою", перед ними появился священник, риза которого со спины, да ещё и со стороны мягкого места, была так замарана большим черным пятном, что это вызвало крайне неуместный смех у тех, кто пришел туда ради приобщения духовных даров. Но что такое, Киза, почему ты не снимаешь свой капюшон ?" ;"На ночь я забыл запереть двери в церковь и мою голову сильно просквозило. Из-за этого она сокрушена как воинство Иавина - царя Ханаанского и боится любого дуновения". "Неуместно сравнение твое, Киза, ибо Иавин был врагом дома Израильского и, надеюсь, не таков светлый ум твой. Да излечит тебя Господь и сними немедленно капюшон." Незадачливому Кизе пришлось обнажить свою голову, и недоуменный ропот пронесся по залу. ;"Что с тобой случилось, милейший собрат ? Вчера кудри твои были подобны белизне снега ?" - вопросил нахмурившийся Сульпициус. ;"Я не могу понять. Когда я проснулся, то увидал, что волосы мои сравнились с углем древесным. Наверное, это какая-то заразная болезнь и, если позволите, Эмират поместит меня в свою лечебницу". ;"Хорошо ! Но только для того, чтобы сделать тебе обильное кровопускание, которое вернет тебе чистоту мыслей. Твой разум, должно быть, весьма замутнен. Волосы не могут сами собой почернеть и, очевидно, ты выпросил у Вирдо снадобье, которое способно перекрашивать людские локоны. Это весьма дурной поступок с твоей стороны, Киза, ибо ты сроднился с женщиной, ради обольщения, сулящего ей утехи прелюбодеяния, прибегающей к умащению лица и окраске волос в цвета, возбуждающие похоть !" ;"О нет, светлейший отец мой, я был ведом вовсе не желанием уподобиться столь низкому созданию, а стремлением точно следовать словам Священного Писания". ;"Что же такое написано в Библии, что может оправдать твою срамоту ?" ;"Много там есть глубочайших мест, призванных водить наш дух к истине, но я руководствовался шестой главой от Матфея: А ты, когда постишься, помажь голову твою". Киза умолк и ненадолго во всем зале воцарилась полная тишина. Сульпициус, лицо которого попеременно принимало выражение гнева, презрения и, наконец, крайне глубокой задумчивости, прервал её следующей речью : ;"Воистину недостойно, Киза, чтобы должность ризничего в монастыре с такими традициями, как наш, занимал человек со столь пустой головой, всячески измышляющий и превратно толкующий слова Писания на потребу нижайшему низкопоклонничеству перед самим собой.
Также и заботы Вирдо служат не удовлетворению наших паскудных желаний, а цели укрепления в нас подвижнической силы и святейшему долгу спасения человеческой жизни, чему и я ему бесконечно обязан. Выслушай же, Киза, ни тебя ни меня здесь ещё не было, когда Вирдо уже трудился здесь и однажды стал свидетелем чудного знамения, возвещавшего людям о грядущих несчастьях. В тот день среди дня, когда ветра не было и в помине, колокол сам зазвонил на нашей часовне. Как он рассказывает, сначала все подумали, что это волк, как в истории уже было не раз, пробрался в нее, закусил веревку и принялся трезвонить. Но потом оказалось, что знамение ещё страшнее, и что колокол сам зазвонил, словно указывая но то, что в скором времени не найдется никого, кто бы смог это сделать. Тогда началось великое бесплодие земли и голод такой, что посылается только за очень большие прегрешения. Многие из вас помнят или слышали от других, как вся долина Мозеля, ранее столь изобильная, и земли к югу от неё плоть до самых дальних отрогов Юры, были поражены бедствием поистине великим. Ниспосланная Богом засуха и страшное пекло выжигали и обращали в пепел все, что было взлелеяно кропотливым человеческим трудом. Принесенные землей плоды оказались столь ничтожны, что даже самые богатые фамилии, распродав свое имущество, не могли обеспечить себе пропитание, которое поддержало бы их жизнь. Многим показалось, что настал Ад на земле, ибо не счесть свидетелей того, как обезумевшие от нужды люди, пожрав всех ежей и филинов и гадов шипящих, стали убивать и поедать себе подобных, а кто не осмеливался убить, тот решался на ещё более страшные преступления, откапывая для съедения трупы умерших, погребенные в бездонных общих могилах. Поистине происходило все так, как открыто было Иеремие: И накормлю их плотью сыновей их и плотью дочерей их; и будет каждый есть плоть своего ближнего. Все помнят эти человекоубийства, плотоядия а также последовавшие за ним запустение сел и городов. Помнишь и ты, Киза, ибо в Писании, которое ты так хорошо знаешь, про это написано : И будет она жилищем шакалов, пристанищем страусов, и лешие будет перекликаться один с другим. Там будет отдыхать ночное привидение и находить себе покой. Там угнездится летучий змей, будет класть яйца и выводить детей и собирать их под тень свою. И люди так сильно умоляли тогда о прекращении пламени, исторгаемого небесами над тлевшей землей, что сначала осенние дожди хлынули так сильно, что все дороги скрылись под водой, и люди на лодках ездили от деревни к деревне, а наступившая после ранняя зима сковала все настолько лютым морозом, что те, кому посчастливилось остаться в живых, ловили руками на льду и среди сугробов ослабевших от холода птиц. Вот что творилось, Киза. Конец света считали тогда очень близким. Наша семья, владевшая землями вблизи Меца, вымирала как и остальные в округе. Один за одним родные покидали этот мир, и не могу не сказать, что мы, живые, весьма завидовали им. Так как мои отец и мать тоже находились при смерти, я однажды собрался с силами и отправился в лес на охоту. Долго блуждал я, пока не увидел обессилевшую лань. Она уходила от меня медленнее, чем я шел за ней, а когда я схватил её, она упала и более уже не двигалась. Я обрадовался, что смог добыть пропитание, но вдруг от куда-то - мне показалось, что из чрева земли - вырос страшный всадник, подобный теням ночным. Он сам был огромного роста и конь его был громаден и поистине ужасен, ибо пасть его дышала огнем. Всадник держал в руке щит с изображением извивающейся змеи, а к его седлу была прицеплена змеиная голова, раскрывшая свою ядовитую пасть и рассеивающая горечь свою. Он ехал медленно и молча, казавшись мне, с одной стороны, хозяином этого леса, его привидением, его лешим, о торжестве которых говорит стих Исайи, а с другой стороны он являлся будто воплощение внушающего дрожь змея, упомянутого в этой же книге. Он не убил меня только потому, что в моих руках была лань, добычей которой он и довольствовался, вырвав её у меня, и так же тяжело и грозно уйдя прочь. Но я увлекся, живописуя подробности тех злоключений, свидетелем которых был в то время почти каждый из нас. Близость голодной смерти заставила меня оставить родной дом и отправиться по направлению к Провансу, об относительном благополучии которого я не раз слыхал. В дороге я питался только несколькими лепешками, слепленными пополам с белой глиной, от которой я в конце концов ощутил неминуемость скорой смерти. Я был живым трупом, уже не шедшим, а ползшим, когда на пути мне встретился дом, оказавшийся в последствии кельей на окраине монастыря. Еще немного и я был умер, но живший здесь монах оказался вдохновляемым Богом на творения чудотворных исцеляющих дел, которые, при посредстве взращиваемых в его саду трав он свершал в неизменном смирении сердца и уповании на помощь Господа нашего. Он выходил меня, и в благодарность Богу за дарованную мне жизнь я принял монашеский сан, а теперь, в меру возможностей, служу здесь помощником аббата. Как ты догадываешься, Киза, монаха-целителя звали Вирдо, и его умение, таким образом, на диво призвано спасать нас даже в тех случаях, когда кажется что ты уже не существуешь. Ты же столь безрассудно пользуешься его добродушием, дабы омолодиться и стать способным вызывать желание у женщин". Киза, внимавший речам Сульпициуса с открытым ртом, бросился ему в ноги : "Не отринь от млека своего духовного, ведь не ради вожделения чернил я голову свою, а страха ради смерти и старости. Повинуюсь тебе, отец мой, это я по помешательству своему испоганил ризу, случайно, без намерения ополоснув её красками !" Тут дверь в зал распахнулась и мирянин, прислуживавший в монастыре, осторожно прошел к аббату и стал ему что-то нашептывать. Одо, сильно посуровевший от выходки Кизы, слушал его с непроницаемым видом, сохраняя на лице мрачную маску - лишь брови его на мгновение оживились - а потом решительно выступил вперед, положив себе закончить затянувшееся собрание : "Вот что, собратья мои. Весьма тяжеловесно для сердца моего было слышать звучавшие речи, во многом рисующие упадок среди нас дисциплины и забвение предназначения монашества. Поэтому перед тем, как мы сейчас разойдемся, я хочу огласить те решения, которые созрели во мне ради остепенения некоторых из вас, нуждающихся в узде духовной. Во-первых, Арульф в течение и этой недели и последующей назначается чтецом книг о деяниях и подвижничестве святых отцов. Пусть он читает их по время каждой трапезы с тем подобающим благоговейным трепетом, который должны воспламенять в наших душах столь высокомудрые повести. До тех пор он будет лишен возможности присоединиться к питающимся собратьям, подкрепляясь по индивидуальному урезанному рациону, пока не научится произносить священные тексты проникновенно и с должной высокопарностью. Франко ( Одо имел в виду замеченного мной изможденного и болезненного вида монаха, стоящего у стены ) не отдает себе отчет о той высочайшей собранности и телесной крепости, с которыми следует подходить к тяжелотрудной работе скриптора. Как же ты собираешься держать ныне перо, Франко, если сам нуждаешься в том, чтобы стена подпирала тебя ? Неудивительно, что буквы мешаются у тебя в словах, вызывая у читателя соблазн и недоумение. Охлади-ка свой и телесный жар и писательский пыл в лазарете у Эмирата, и, Эмират, дай ему сегодня же мяса - пусть только попробует его не съесть. Что касается тебя, Киза, то твоя распущенность уже превысила максимум терпения, отпущенного каждому из нас. Раз ты так трепещешь смерти, то повелеваю тебе сегодня же вырыть на кладбище могилу самому себе. Возьмешь у Хартмана лопату и определись, где тебе следует быть похороненным после смерти. Чтобы уготовленное ложе не показалось тебе потом юдолью печали и скорби, точно соизмеряй размеры и место будущего успокоения со всеми протяженностями твоего тела. К вечерней трапезе могила должна быть готова, а после ты изготовишь табличку с собственным именем, которую поместишь там у изголовья. Повелеваю также каждую ночь после полунощницы приходить туда и созерцать это место, быть может тогда ты отучишься от страха перед смертью. Сейчас же собрание закончено, и напоминаю вам братья, что по выходе отсюда вам надлежит соблюдать молчание языков. Но не молчание умов, в глубинах сердца лицезреющих сияющее имя Господне".
Все, молясь, стали расходиться и зашаркали к выходу, а Одо, чем-то озадаченный и изменившийся в лице, увлек меня за собой, поспешая к уже знакомому мне зданию гостиницы. Там, сильно нервничая, его ждал человек, глаза которого, если бы они не так горели огнем и при этом спутанные волосы не так настойчиво стремились спрятать их под свисающими прядями, показались бы мне слишком знакомыми по, я бы сказал, энергично карей оболочке вокруг зрачков ( точно такие же глаза были у Одо ). Взволнованное лицо гостя кроме тревоги выражало ещё и сильное нетерпение. Его до навязчивости неаккуратный костюм был вымочен дорожной грязью, свидетельствуя о том бездорожье, которое ему пришлось спешно преодолевать. "Рожер ! - Воскликнул Одо. - Мой брат! Рад видеть тебя в полном здравии и свежести сил. Слава Богу, твои раны зажили !" "Дорогой Одо, с сожалению, сейчас не время расточать соболезнования и интересоваться здоровьем, - незнакомец говорил очень быстро и крайне эмоционально, отличаясь в этом от взвешенной рассудительности аббата. - Вмешательства врача оно более не требует, зато есть обстоятельства, которые требуют нашего вмешательства", тут он осекся, увидав в моем лице препятствие для продолжения разговора. Одо заметил его смущение и сделал успокоительный жест, указывая в мою сторону и словно представляя меня ему:"Не стесняйся продолжать. Перед тобою сын Сегоберта - Адсон. Наш друг отдал мне его на воспитание, и отрок сей вполне может быть допущен к нашей беседе." Бледное, собранное лицо Рожера на миг просветлело, когда он взглянул на меня, являя ко мне свою приветливость, проистекавшую из уважения к отцу, но тут же снова приняло озабоченное, сконцентрированное на внутренней тревоге выражение. "Ты ещё не знаешь об этом, - продолжил гость, - но ныне узнай : наш верный помощник, архиепископ Реймский Сеульф намедни скончался, и сегодня его прах погребен был в церкви святого Реми. Противник же общий - Хериберт, граф Вермандуа, пользуясь ослаблением нашего влияния и опираясь на авторитет некоторых примкнувших к нему епископов и собственников, захватил Реймскую кафедру и заставил и духовенство и мирян, подчиняясь его воле, избрать в архиепископы - ты не поверишь - своего пятилетнего сына Хугона. Представь ту ярость, которая мной овладела, и пойми, как же сильно я осознал при этом собственную беспомощность. Пастырский жезл в Реймской церкви несет ныне несмышленый птенец, выведенный Херибертом в его гнездовье в Сен-Кантьен. Какого дьявола ему позволили сделать это в тот момент, когда в его власти находится и единственный из царствующих Каролингов - Карл, воистину, не только по имени подобный своему предку. Даже трудно представить, каково ему приходится сейчас в Пероннском замке, ведь подобное унижение для наследника великой династии непостижимо умом !" ;"Почему же мы медлим, почему ты ничего не предпринимаешь, Рожер ? Время уходит и наши позиции ослабевают со скоростью большей, чем у Хериберта и иных они усиливаются. Разве у тебя не достаточно людей ?" ;"Да, Одо, на нашей стороне лишь правда, но сила, увы, пока что принадлежит не нам, и мы не в состоянии его освободить. Часть моих головорезов занята в Э, где они пытаются отстоять укрепления наших союзников - норманнов. Знаю, что ты меня в этом не поддерживаешь, но Карл не зря заключил с ними договор о мире и в последствии не раз ещё обращался к Роллону за помощью. В условиях, когда все вассалы предали своего короля, крещеные норманны - это едва ли не единственная крупная военная опора Каролингов. Я во всем доверяю и герцогу и его сыну; они - наша поддержка и пренебрегать их помощью это все равно что вообще отказаться от продолжения борьбы. Другая часть людей - и об этом больнее всего говорить подкуплена нашими противниками, ведь мы же не так богаты, как они. Все, что мы можем - это находиться в постоянной переписке с Карлом, а также, благодаря передаваемым тобою противоядиям, уберегать его от посягновения на его жизнь, сошедшего бы за естественную смерть. Но долго находиться в бездействии мы не можем, ибо, если Хериберт и герцог Гуго захотят убить Карла, они это сделают. Не вернуть же миру деятельного правителя, предназначенного к воссозданию Римской Империи, для нас означает умереть". "А ты в последнее время не стал сомневаться в способности Карла осуществить эту задачу ? Галлия сейчас не такова, какой она была во времена Пипина. На примере этого негодяя Хериберта ты видишь, как графы укрепляют свои позиции. Каждый из них в отдельности сильнее чем король, с волей которого они считаются лишь постольку, поскольку она отвечает их интересам. Вся страна поделена между ними, прибрана к их жадным рукам и это порождает и их безмерную заносчивость и вкус к властолюбию такой, который - я не могу не думать об этом - обуздать становится едва ли по силам". ;"Как бы то ни было, но фигуры равнозначной Карлу нет. Если он не сможет сплотить вокруг себя аристократию, значит, это никому не по силам. Дорогой Одо, ситуация в стране не оставляет нам права на сомнения. Да и не мы ли поклялись - и я, и ты, и наши друзья - отдать все силы на укрепление власти Карла. Да, сейчас он слаб, да его вассалы в своей гордыне сделались его сеньорами и играют его судьбой, как было уже с Хильдериком, последним из Меровингов. Но средства для объединения им общества есть. Они, прежде всего, в том, что он - наследник императора Карла, то есть не равен никому из своих вассалов, тогда как они все равны между собой. Убежден, что крупнейшие аристократы до единого смогут выступить на его стороне, если мы сможем освободить его и если удаться обнаружить и ликвидировать ту силу, которая стоит во главе антикаролингской оппозиции. Не имея крупного воинства для того, чтобы вызволить Карла, в качестве своего союзника мы должны призвать хитрость. Как я сказал, Хериберт овладел Реймской кафедрой, и ныне весьма авторитетное посольство направлено им в Рим, дабы добиться утверждения Папой его беззаконных намерений . Судя по составу делегации, Папа, сам опирающийся на своих сторонников в Галлии, будет склонен одобрить все, что бы они ему не предложили. Суди сам: к нему едут епископы Суассона, Шалона, Труа. Самозванец Рауль, также как и Гуго, сын убитого самозванца Роберта, также как и сам окаянный Хериберт - все те, кто ведет сегодня столь гибельную для Галлии политическую игру - отрядили вместе с ними людей из своего ближайшего окружения. Через несколько часов все они будут здесь. С ними имеется письмо, в котором Хугона просят утвердить в качестве главы Реймской церкви. Цель делегатов - передать его Папе, но сами они вряд ли смогу предстать перед ним, чтобы поговорить воочию, так как Иоанн сейчас находится в плену у мужа Мароции - Альберика. Каков мерзавец этот фаворит ! Ведь в свое время именно с согласия Иоанна он заменил Беренгара на посту главы коалиционного войска, созданного для разгрома сарацинов. Достаточно было одной победы - пусть и столь яркой, но ведь не ему же одному принадлежит эта заслуга - чтобы он возомнил себя первым лицом в государстве. Амбициозный выскочка, он всегда исподтишка строил козни против Беренгара, домогаясь титула патриция, и, между прочим, убийство императора совершено отнюдь не без его участия. С его смертью Альберик уже не постеснялся открыть свои истинные намерения и, добиваясь патрициата, вошел в конфликт с Иоанном. Не находя поддержки в народе и отвергнутый Папой, он призвал к себе орды безжалостных мадьяр, с их помощью овладев как Римом, так и долгожданным титулом, к которому, подстрекаемый супругою, он стремился целых десять лет. Изменнический поступок Альберика поверг всю Италию в анархию и кровавую смуту. Национальная партия пала, повсюду безначалие. Куда ни глянь безумствуют бесчеловечные полчища каннибальских мадьяр. Епископы в борьбе за власть не останавливаются перед тем, чтобы убивать своих соперников прямо у алтарей. Бесконечная цепь вендетт ежедневно порождает в Италии сотни жестоких убийств. Чудовищные кровопролития следуют одно за другим. Над все эти хохочут шлюхи, чтобы завтра тоже отправиться вслед за теми, кого они сегодня погубили, натравив на них своих любовников. Папа же, как я сказал, заперт Альбериком в одном из подземелий Рима, и тот не намерен освобождать его, пока Иоанн не признает полномочия этого изменника. В этих условиях ни о какой встрече Папы с делегацией быть не может, и все ограничится только передачей послания Хериберта. Теперь смотри: в моих руках другой документ, составленный в канцелярии графа Вермандуа тем же секретарем, что писал послание, доставляемое сейчас Иоанну. Не спрашивай, как мы заставили его это сделать. Важно, что не распечатывая его, никто не заподозрит в нем подделку и не отличит от подлинного письма. Смысл же его, разумеется, другой. Здесь от лица крупнейших королевских вассалов и епископов выражается признание как беззаконного того злодеяния, по которому Карл был беспричинно, в угоду отдельным зарвавшимся аристократам свергнут и заточен в темницу. При этом все выражают раскаяние и утверждают неправомочность фигуры названного короля Рауля, прося Папу своей апостольской властью приказать Хериберту освободить Карла и повелеть бургундцу, склонив голову перед полномочиями последнего, восстановить на троне действующего короля. Ежели же кто посмеет противиться предписанию Папы, тот будет подвергнут вечному отлучению, причем послание Иоанна должно быть направлено всем сеньорам как Галлии, так и Германии. Получив такой свиток от посольства, столь очевидно выражающего мнение и церковных и мирских властодержателей, Папа несомненно пойдет на поводу нашего подлога. Представляешь как мы потом посмеемся над кликой Хериберта, когда они собственными руками вручат наместнику Петра прошение о своем же ниспровержении! Остается лишь подменить грамоту, и у нас есть все возможности для того, чтобы сделать это. Ближе к вечеру посольство будет проезжать через твой монастырь, и ты любыми средствами уговори их остаться переночевать. Выбери им для ночного отдыха место такое, в которое можно было бы незаметно проникнуть и, пользуясь их сном, подменить письмо Хериберта. Если нам удаться осуществить задуманное - дай Бог - Папа нажмет на этого клятвопреступника и Карл будет не только выпущен на свободу, но и возвращен к власти. А уж тут предоставь мне воздействовать на его волю так, чтобы он вел и свою страну и всю Европу в целом к восстановлению обновленной и священной Римской Империи цветнику христианства, Граду Божьему, ставшему Царством Божьим на земле". Выслушав эти слова Одо погрузился в долгое раздумье, обмысливая шансы своих единомышленников и все возможные последствия задуманного предприятия. "Хорошо. В здании, где находится моя комната, все помещения на втором этаже соединены общим дымоходом. Я поселю их в этом доме. Через вытяжку можно беспрепятственно проникнуть в ту комнату, где будут хранится подарки Папе и ларец с письмом. Только... дымоход настолько тесен, что ни мне, ни тебе через него не пролезть". "И что же делать ?" В ответ на это Одо словно вспомнил о моем присутствии рядом с ними. Он многозначительно посмотрел на меня, а потом глазами указал Рожеру в мою сторону, и все стало ясно и без слов. "Ты поможешь нам, Адсон ?" - спросил аббат.
Я в этот момент, как вы понимаете, был потрясен всем тем, что мне довелось услышать. Тайный сговор, имеющий целью осуществить перестановку всех сил на политической сцене, моментальность, с которой на моих глазах принимались самые роковые решения, шокирующая авантюрность плана, предусматривающего виртуозную игру с ключевыми историческими личностями, из которых в одно мгновение одни должны были быть низвергнуты, а другие вознесены на вершины могущества - все это казалось мне невероятным и совершенно новым явлением для моего ума. Я привык, конечно, слышать сказочно прекрасные рассказы о королях, передававшиеся в народе устной традицией, постепенно перераставшей в легенды. В ней были и добрые и злые короли, но независимо от того, какие дела они вершили, все они, как и имена увековеченные в мифах, казались равно прекрасными, ибо и боги Олимпа - тоже хороши они или плохи - совершенны по своей красоте; к тому же короли всегда представлялись мне избранниками Небес, в роде античных героев только одной своей стороной принадлежа преходящему миру, другой же - к сонму бессмертных Небожителей, пирующих вкупе с богами. А сейчас я узнавал, что судьбою короля, может повелевать любой из смертных, его можно скинуть, а можно вновь назначить королем. Делается же это так прозаично и грязно, что я совсем по-иному посмотрел на сущность королевской власти. Получалось, что не Олимпийские Парки, а я, осуществив подлог, должен был перевернуть с ног на голову всю западно-франкскую элиту. Становилось ясно нечто совершенно поразительное: каждый человек и я в том числе имел возможность вмешиваться в ход истории и даже радикально менять его. Эта мысль потом прошла со мной через всю мою жизнь. С другой стороны было ещё нечто новое, что я услышал тогда, прельщающее своей грандиозностью не менее, чем своей же фантастичностью. Рожер говорил о восстановлении обновленной Римской Империи. Я многое, разумеется, слышал о самом огромном и могучем из царств, которое когда-либо было и которое охватило своими границами практически весь мир. Но я знал также, что оно давно уже не существует, развалившись на глазах современников под агрессией варварских племен. Поэтому слова Рожера показались мне совершенно неслыханными и, я вам скажу, они сразу же буквально заворожили меня. Таковы были мои переживания, когда я, охваченный смешанными чувствами волнения и недоумения кивнул в ответ на вопрос Одо. Да, я помогу им. После этого мы направились к дому, где находилась резиденция аббата и внимательно осмотрели то место, где нам предстояло погеройствовать нынешней ночью.
Затем Одо провел меня к келье, в которой жил садовник Вирдо. Она стояла на самой окраине монастыря и к ней примыкал большой, огороженный сплошной изгородью участок, отведенный под лекарственные растения, многообразие которых, как и обширный библиотечный фонд обители составляли нынешнюю славу монастыря. Вирдо был самым великовозрастным из монахов Люксейль, и его волосы были совершенно седы, но несмотря на годы он сохранял по-детски искреннюю и восприимчивую душу - редкостное качество, которое сразу же проявилось в том, с каким радушием он меня встретил, выразив тем более неожиданный восторг, чем сильнее я был убежден, будто в его-то годы человек уже точно никого не рад видеть. Он же был до крайности растроган и нисколько не скупился на обходительность, с первых же мгновений давая почувствовать свое хозяйство как мое собственное, так, что мне и привыкать не пришлось. Для начала он познакомил меня с собранием книг, так или иначе освещавших вопросы траволечения - качества целебных растений, их практического применения, культуры их выращивания и сбора. Вирдо очень гордился столь богатой коллекцией произведений самых разных имен. Когда-то давно все они составляли часть монастырской библиотеки, но потом медицинские трактаты были выделены из общего собрания и перемещены на полки шкафчиков Вирдо. Здесь можно было найти и Колумеллу и Палладия и Гаргилия Марциала. Даже Псевдо-Апулея с его "Гербарием". Тут соседствовали "Медицинская книга" миланца Бенедикта Криспа и её предшественник - целебные предписания Серена Самоника. Среди знаменитых сочинений особенно выделялись эксцерпты "Истории" Плиния, "Медицина" Корнелия Цельса и капитальнейший труд великого Диоскорида, собравшего всевозможные сведения о травах в поистине исполинские тома. Кроме различных бревиариев этих работ, вроде, например, "Плиния Валериана", здесь хранились и редчайшие труды Сервилия Дамократа, искусного компилятора Орибасия, Секста Плацита, а также поэма "О культуре садов", принадлежащая перу некоего Страбона, который по сравнению с римскими учеными мог бы быть назван нашим современником. Тут был древнейший Никандр из Колофона, в своей "Алексифармаке" исследовавший свойства как ядов так и противоядий; веронец Эмилий Мацер, так сильно подражавший ему в "Целебных травах", тоже нашел здесь достойное место; советами Марцелла Эмпирика из Бордо не мог пренебречь никто, кто решил всерьез заняться врачеванием, и потому здесь присутствовали и "Лекарства" и совсем крохотная (78 гекзаметров) поэма "О медицине", составленная им в лучших традициях дидактического стихосложения. Что говорить, если даже Луксорий со своим "Оагеевом садом" угодил в собрание Вирдо. Но особенно монах гордился книгой, о существовании где-либо хотя бы второго экземпляра которой не было известно ничего. Последнее содействовало распространению подозрений о её подложности, хотя сам Вирдо никогда не сомневался в подлинности этого труда от начала и до самого его конца. Речь шла о собрании описаний фармацевтических садов начиная с эпохи глубокой древности. Что касается моего мнения, то изображение колхидского сада колдуньи Медеи, право же, было плодом воображения составителя сборника. Но нельзя было полностью отвергнуть достоверность довольно правдоподобных систематических перечней культур, выращиваемых у афинского ботаника Феофраста, пергамского царя Аттала, у властителя Понта Митридата Евпатора , а также в каком-то безмерно далеком восточном саду, разведенном Арташесом из Армении. Заканчивался фолиант описанием римского садика Антония Кастора и небольшим экскурсом упомянутого Митридата, давшего разъяснения относительно свойств растительных соков - работой, ценной не сколько за знания, которые она сообщала (большинство из описанных царем растений Вирдо так и не удалось связать с энциклопедией Диоскорида), сколько за свою немыслимую архаичность, свидетельствующую о немалых традициях выращивания лекарственных трав и тысячелетнем доверии человека к целебной силе обычных, казалось бы, сорняков.
Перед кельей Вирдо находилось четыре ряда укрепленных на высоте широких досок, на которых по утрам, если погода была хорошей, он раскладывал корни трав, сушившиеся под солнцем три-четыре дня. Для высыхания надземной части растений была предусмотрена небольшая надстройка, в которую можно было подняться снаружи по приставной лестнице. Там находилось хорошо проветриваемое помещение с растянутыми на распорках тонкими тканями, по которым весной и летом раскладывались листья, стебли, цветки. На ночь окна здесь плотно закрывались, и кругом воцарялись темнота и бездвижность, но стоило утром их распахнуть, как полотнища начинали раскачиваться от гулявших под потолком сквозняков и яркий свет вычерчивал по углам колыхавшиеся паутинки. Наконец, в самой келье была печь, используемая для изготовления древесной коры, для сбора которой Вирдо ходил по весне в пробудившийся лес, где срубал молодые деревца, чьи стволы, казалось, гудели от гулявших в них закипающих соков, восходивших в головокружительную высь, где птицы пьянели от мартовской свежести и чистоты. Вирдо брал тогда с собой эконома Хартмана, без разрешения которого он не мог срубить ни единого деревца, и лесничего Экинере, круглый год следившего в том числе и за тем, чтобы посадкой новых саженцев восполнять неизбежно наносимый Вирдо ущерб. В лесу мой наставник собирал также ольховые шишечки, сосновый терпентин, выделяемый из надрезов, выполняемых и Вирдо и Экинере, шишкоягоды можжевельника, а также полузонтики душистых липовых соцветий с крупным прицветником. В этом ему способствовал иногда и Рагнерий - помощник Элиаса, смотрителя амбаров, а теперь должен был содействовать и я.
Вирдо сразу же разъяснил мне, что как один человек силен умом, другой превосходит всех красотой сердца, третий же так физически крепок, что может не есть и не спать несколько суток кряду, так и сила растений поделена между ними, приходясь у одних на листья, у иных - на цветки, а у прочих, как у скляреги или маратра - на их корни и корневища. И если назидания Вирдо относительно правильного сбора надземных частей я уяснял, так сказать впрок, на будущее, ибо урожай этого года был уже собран, то особенности заготовления корней я постигал уже на практике, ибо собираются они осенью, когда все растение начинает желтеть и увядать, и они перестают отдавать стеблям и листьям ту живительную силу, которая делает их незаменимыми в медицине.
Итак, утро в тот день на радость распогодилось, и потоки света смывали с лиц монахов и крестьян унылые выражения, ещё вчера, не сомневаюсь, достаточно хмурые и поблекшие, чтобы выразить всеобщую усталость от затяжных дождей. Мы вышли в сад, который сейчас уже был наполовину гол. Вирдо присел на большой камень, вкопанный у самой кельи, и под его руководством я осторожно окапывал растения так, чтобы не задеть разветвленную систему корней, а затем аккуратно подсекал раскаченный пласт. Накопав таким образом несколько растений, я относил их садовнику, который отряхивал их от земли, отрезал надземную часть и промывал затем корни родниковой водой, вытекавшей из источника невдалеке от камня. Я был рад этому труду, ибо он помог притупить во мне страх от происшедшего на моих глазах убийства, чувство одиночества, брошенности, даже обиды на отца, а также множество смутных и сложных впечатлений, заронившихся внутри меня после собрания капитула и встречи с Рожером.
Между тем, часть корней, с восходом солнца разложенных под навесом, уже высохла - они с треском ломались в руках, и теперь я упрятывал их в мешочки, прикрепляя ярлычки с названием травы и датой сбора. Эти упаковочки мы понесли в кладовую, где хранилось все то, что удалось заготовить и, когда я увидел кладези произведенных Вирдо запасов, то обомлел от такого богатства. Садовник подтрунил над моим замешательством перед пугающим множеством ярлыков и сказал: "Ты только не теряйся. Их не так много на самом деле. Но сила каждого из снадобий никогда не повторяет другое. Смотри: все ярлычки одного цвета и все мешочки одинаковы, не разнясь ничем. Но если содержимое одного из них часто дает жизнь, то в другом, соседнем, может таиться смерть. Поэтому ты должен быть осторожен. Давай я буду тебе рассказывать о травах, а ты слушай и запоминай. Во-первых, необходимо понимать, что, как излагал Клавдий Гален, сами травы нуждаются в том, чтобы мы помогли им обрести исцеляющую силу. Если ты им не поможешь, они не помогут тебе. Поэтому травы всегда надо соединять с другими стихиями - водой, вином или иными веществами, которые сами по себе не обладают лечебными свойствами, но в совокупности с растениями позволяют получить из них чародейственные экстракты. Вот перед тобою кресс. Вместе с уксусом он помогает селезенке, с медом же спасает от лишаев. Примешаешь дрожжей - и излечишь от добрых язв. Соединишь с гусиным соком - и получишь такую мазь, что изгонит паршу, ежели, не ленясь, будешь втирать его в голову. Попробуй-ка эруку принять с бычьим салом - это избавляет кожу от черных пятен. В то же время случаются у людей постыдные отметины, проступающие на лицах летом и по весне; эрука, приготовленная с медом, очистит от них всецело. Кстати, греки не зря называют эту траву "приятный запах", ибо она на самом деле дюже ароматная приправа к еде. За свои свойства многие из растений связаны с именами римских богов и доблестных героев. Возьми, например, мак. Ведь это же цветок Деметры, облегчивший её страдания, вызванные похищением Прозерпины! А артемизия, мать трав ? Хоть Плиний и связывает её название с именем жены Мавзола, но я чаще встречал такое мнение, будто открыт сей цветок был богиней Дианой. Тысячелистник настолько превосходит все кровоостанавливающие средства, что Ахилл, герой троянской войны, применял её для заживления ран, отчего она и называется Achillea. Действие всех трав, которые ты видишь, открыто так давно, как ветхи мифы о легендарных мужах и божках-истуканах. Между прочим, превозносились эти природные сокровища подчас не менее эллинских кумиров. Возьми сельдерей. Что ты думаешь ? Это не просто трава, её вручали как награду победителям Немейских игр, проходивших дважды, пока не истекал Олимпийский цикл. А вот это - полынь. Свойствами она так прославлена, что первому при состязаниях квадриг вручали у Капитолия чашу с её настоем. И сам суди, насколько превосходит она лучший из призов : не возвращает ли она зоркость глазам ? Не побуждает ли к аппетиту в соединении с ракитником ? С галльским нардом не излечивает ли печень ? Наконец, после тяжелого дня, когда неспокоен ум, не дает ли она желанного усыпления, будучи положенной под подушку ? Но и это не все. Есть у нас скриптор Отрик, который часто заходит ко мне за ней. Он знает, что примешав полынь к чернилам, напишешь такую книгу, которая сохранится вовек. Нет напасти, которую нельзя было бы свести при помощи одной из трав. К примеру, для лечения зубной боли нет равного пастернаку. Если тело снедает священный огонь, распаляя все члены жаром поистине невыносимым, смело используй силу батуса. Для изведения канкрозных язв применяют крапиву; ожоги заживляют овечьим языком; от боли в голове влей в уши соки порея. Есть всем недугам недуг - слоновья болезнь, истощающая тело в ужаснейших муках. В этом случае, говорят, помогает кошачья мята, стоит лишь смешать её с вином. Для желудка используй полей вместе с поской. От лисьей болезни, когда волосы теряются безмерно, хороши сразу несколько трав: горчица, альга, вонючая роза; особенно же славен авелланский орех из Кампани. Я не раз уж просил, чтобы мне доставили его в мою аптеку. Для очищения ран я обычно бегу алтей с медовой водой. Куколь поистине хорош от исхиаса. "Борода Юпитера" бесподобно способствует слуху, а глаза, если пелена их застилает, обретают способность видеть от сока маратра. Латук же наоборот способен отнять зрение, если неумеренно крепить им свой желудок. Да и вообще, каждая из трав начинает приносить зло, лишь начнешь перенасыщать себя их волшебными силами. Разве любимица римлян полынь не помутняет рассудок, вызывая неестественные видения пред очами и заставляя грезить посредине дня ? Выделив из мака опий, обретешь долгожданный сон, но превысив всякую меру, обратишь лекарство в зловредное зелье, повергнувшись в летаргию, если и вовсе не потеряв жизнь. Или возьми руту. Сама по себе она ядовита для организма, как например, копытень, но в то же время она является настолько мощным противоядием, что была ингредиентом утреннего меню Митридата Евпатора, закалявшего свое тело к воздействию отрав так усиленно, что когда он в итоге замыслил отравиться, то не смог уже этого сделать и ему пришлось умереть от меча. Кстати, у Плиния Валериана есть ещё один антидот на основе руты диапиганон, включающий также перец и тмин. Много есть полезнейших свойств у трав, собираемых мною. Не прививают они только страха Божьего и доброты, а гвоздичник, хоть он и укрепляет память, все же при этом не научает уму. Для души и рассудка - самые насущные лекарства, и, я думаю, ты уже заметил, что они многим здесь нужны. Но увы. Даже если бы они существовали, то монахи все равно приходили б скорее за травой, закаляющей тело к ударам, словно они мальчики, кувыркающиеся в палестрах". ;"Или бы за краской для волос", добавил я вспоминая Кизу. "Да. Это ведь для них важнее. Свои суеверия и чревоугодие они тоже готовы оставить при себе. Если б отыскалась в мире такая трава, что изгоняла бы напрочь подобные слабости, я не спал бы, возделывая её. Я засадил бы ею все Марсово поле". "Марсово поле ?" ;"Есть такое. Его ещё полем дракона вроде бы, называют. Видишь ли, много столетий назад здесь был крупный римский город, а все города в имперской провинции строились тогда по образцу самого Рима. Но я отвлекся. Итак, от всяческих пороков исцеляет только всеблагой Бог. А вот, кстати, так называемое "Божье дерево". Его очень любил Карл император, заботясь о том, чтобы оно неизменно выращивалось в каждом поместье. И в самом деле, есть за что его ценить. Оно смиряет одышку, усыпляет подагру, с котонейскими яблоками сводит глазные воспаления, унимает лихорадку и кашель. Вонючую розу, о которой я уже упоминал, Пифагор смешивал с кориандром, исцеляя при этом желтуху. Лилия на диво сглаживает морщины лица, портулак же закаляет голову к воздействию летнего зноя. Знаменитый Орибасий такую сообщает примету о вербене : если тяжело больной, держа её в руках, в ответ на вопрос о самочувствие скажет, мол, "хорошо" - значит, скорее всего, он выздоровеет. Ежели ответит, что "плохо" - тогда, видимо, он безнадежен, и его вряд ли удаться поставить на ноги. Вот здесь - чабер. Он весьма превосходен по своим качествам. Бывает такой сон пагубный, в котором человек проводит времени больше чем наяву. От этой летаргии он неизменно спасает, если согревать голову смесью его и уксуса. Разведенный в вине он не только отводит тошноту, но и сильнейшим образом возбуждает любовь. Нет, не любовь к Богу, а то чувство, которое соединяет мужчину и женщину. Если же в раствор этот добавить меда и перца, то любовь воспламеняется с такой неуемностью, что мужчина становится подобным сатиру, почему, кстати, римляне и назвали его "сатурейя". Впрочем, монаху об этом ведать не надобно, ибо подобное чувство для него воспретительно. Мы все любим - и миряне и монахи, только любовь наша разнится как яд и его противоядие Ну а вот здесь - черная буквица. Когда она зацветает, то имеет собранные в колосья светло-пурпуровые цветки и плоды в виде четырех орешков, выделяя запах резкий и довольно неприятный. Несмотря на отталкивающий аромат, все полезные свойства её исчислить сложновато. Хоть она густо произрастает на том самом Марсовом поле, ходить туда опасно, и я обычно развожу её именно у себя, причем в больших количествах, ибо она весьма часто надобится Эмирату. Взять хотя бы то, что от болезней краски лица сменяются на мертвенные восковые и свинцовые оттенки; буквица же вместе с вином возвращает человеку вид цветущий и здоровый. Но есть и ещё одно интереснейшее свойство, примеченное у данной травы. Как не раз сообщают сведущие авторы, растение это способно укрощать змей своей силой, для этого их надо только окружить гирляндой из буквицы. Смотри, об этом есть подтверждение у Плиния: В замкнутом её кольце змеи убиваю сами себя ударом хвоста..."
В это время громко ударили в колокола, чей звон показался оглушительным, закладывающим уши набатом после тех, словно нехотя издаваемых звуков, которыми с утра монахов призывали на общее собрание. Звонили часто, и не в один, а в два, может даже в три колокола, тараторя вразнобой и несогласно друг с другом, словно кто-то запутался в вервиях, прободающих мочки колокольных языков. Вирдо и я заторопились во двор, испуганные столь отчаянным трезвоном, внушавшим более тревогу, нежели благоговение, и заставлявшим душу уходить не в небо, а в пятки. Но если звонари, будто пытавшиеся вырвать языки из медных глоток шарахавшихся колоколов, и произвели во мне чувство страха, то ненамеренно, а из своего искреннего стремления воздать должную славу въехавшим в монастырь гостям. Очевидно, эта многоликая толпа всадников и была ожидаемой Рожером делегацией Хериберта. Более всего среди них было верховых в высоких шапках. Они, как завзятые головорезы, увешаны были самыми разнообразными оружиями, среди которых меч позванивал о молот не хуже чем проржавленный колокольчик нашего ризничего. Огниво и кремень, нанизанные на пояс, бешено бились друг о друга, высекая искры, от которых, казалось, вот-вот возьмутся огнем оперения стрел, чьим множеством ломились колчаны. Плащи, развевавшиеся на скаку, открывали кольчуги, из под которых виднелись длинные, доходящие до ступней штанины. Суровости облику этих солдат добавляли их напряженные, сосредоточенные лица, выражавшие закаленность к батальным и походным тяготам, неусыпность их осторожной внимательности и взвинченность, состоящую в постоянной готовности дать отпор в случае нападения на тех титулованных особ, которых они конвоировали. Последние отличались совсем иным расположением духа, приемлющим и острый язык и ярый, доходящий до ржания гогот. Кроме того, в их настроении показно соседствовали щепетильность их привилегированности, галантность обхождения друг с другом, доходящая до слащавости, и чопорность в отношении с подчиненными, доходящая до третирования. Одежда этих всадников отличалась, конечно, большей пышностью и разнообразием, чем у вояк : у одних из них от колен спускались роскошные узорчатые обмотки, у других от обшитых золотом башмаков поднимались шелковые, переплетающие голени шнурки. Все равно, надеты ли были льняные штаны или набедренники - все они были изготовлены весьма искусно, с шитьем, богатством которого сеньоры щеголяли между собой. Впрочем, в их костюмах не было ни единой детали, в которой каждый не стремился бы подчеркнуть не столько собственную индивидуальность, сколько свое же пустое чванство и напыщенную спесь. Особенно изощрялись они в отделке мечей, бряцающих на драгоценных перевязях. Сами перевязи были расшиты слепящими око камнями, оружия же на некоторых рукоятках представали инкрустированными крестами, также состоящими из драгоценностей. По сравнению со столь повапленными вельможами епископы казались нищими паломниками. Широкополая шляпа с закругленным верхом, надетая поверх капюшона и покоробленная непогодицей, съежившаяся и замызганная - тогда как каски великосветских владетелей по начищенности и ажурности пытались уподобиться шлему Паллады. Перчатки на руках - в противовес обнаженным белоснежным пальчикам, усеянным перстнями, превосходившим у некоторых количество зубов. Рясы, единственным украшением которых была засохшая грязь - вместо обшитых мехом плащей. Сандалии вместо чудо-ботинок, в которых сеньоры брезговали ступить в монастырскую слякоть. Ну а вместо мечей...что ? зачехленные восковые таблички, свисавшие у них по бокам. Церы, исписанные текстами, это ведь тоже своего рода оружие, и часто они становятся документами удивительнейших событий, как произошло это уже ближайшей ночью; в таких случаях навощенные дощечки могут поведать о том, что иному покажется совершенно невероятным.
Итак, появление столь представительных гостей, да ещё и в количестве, превышавшем, пожалуй, численность самой обители, произвело в монастыре беспорядочные хлопоты, всеобщую суматоху и головную боль аббата, который во что бы то ни стало должен был угодить столь разборчивым и кичливым посетителям. Нужно было решать вопрос с их размещением, и поэтому приор Сульпициус срочно предпринимал меры по уплотнению общины, отчего монахи, собрав свои пожитки, вынуждены были переселяться к соседу, если их собственный дом был отобран приором для побывки приезжих. Критерий для распределения келий был довольно бесхитростным: щелеватость, промозглость, зловонность, удушающая задымленность предопределяли, что здесь заночуют монахи; утепленные же кельи, обустроенные, застекленные однозначно переходили во временное распоряжение гостей. На скорую руку придумывали и бросали в ход любые средства, которые превратили бы проезжих делегатов в постояльцев. Около банного домика давно уже пылали костры, подогревавшие огромные чаны с водой, которой, по замыслу Одо, должно было хватить всем для принятия горячих ванн. Часть уже оструганных кольев, приготовленных для наращивания ограды, пришлось пустить на съедение огню, то и дело стрелявшему искрами и придававшему своим фейерверком некоторую праздничность всему событию. Из свинарника тайком повыдворяли всех свиней вкупе с жившими там крестьянами и теперь пытались выдать этот насквозь прохрюканный хлев за конюшню; туда и в единственную настоящую конюшню один за другим завозились новые запасы трав и овса, общипывая до нитки соседнюю деревню. От амбаров к кухне словно муравьи сновали люди с корзинками, поднося без устали трудившимся поварам из еды - бобы, капусту, яйца; из зелени латук, кервель, петрушку; из фруктов - яблоки, иргу, орехи и винные ягоды. Это было настоящее разорение для неимущего монастыря, не всегда имевшего возможность накормить собственных бедняков. Самая же главная проблема для Одо была в том, где достать рыбы для утоления позывов чрева высокородных гостей. Судя по тому, что выгнанные задним двором свиньи затем бесследно пропали, а к трапезе на столах у вельмож появились и голавль и барвена и даже спартанец лобан, не смаргивая смотревший и тогда, когда ему отрезали голову, аббату удалось выменять поросят на рыбу, правда в весьма ограниченном количестве, так, что монахам Люксейль иногда доставался один хвост на двоих.
Итак, ворота церкви распахнулись, и стройной процессией, облаченные в безупречные мантии, монахи двинулись к гостям, сохраняя на лицах смешанные выражения восторга, почтения и трепетания. Хоть свечки, несомые в начале шествия, и задуло разом дыханием ветра, появившегося вместе с делегацией, их все равно несли торжественно, нисколько не сомневаясь в том, что они горят пуще прежнего. В начале хода шел и келарь Йоханнес, размахивая кадилом и чадя каким-то подозрительно едким воскурением, а также Фридерум, смотритель трапезной, который сжимал в руках солидный, весьма тяжелый крест, каковой нести было весьма нелегким испытанием. Подойдя к гостям, Киза принялся кропить или, скорее, поливать епископов святой водой, которую он черпал из сосуда, несомого Леотгаром. "Вот посылаю ангела Моего...", - заголосил Элиас и, жмурящиеся от обильных возлияний Кизы, спешившиеся епископы принялись целоваться с радушным Одо, чей благолепный облик был вполне величаво-парадным. Поприветствовав епископов, он сказал: ;"Душа моя несказанно вострепетала, лишь только узнал я о намерении посетить нашу обитель теми, с кем неразлучно пребывает благодать Божьей любви и святомудрия. От святого Колумбана идет слава нашего монастыря, который долгое время был крупнейшей в Европе и всеруководствующей обителью, кузницей образованности, гимнасией нравов, стадионом подвижничества. Тогда Люксейль являл собой пример служения Богу в деле пламенного освещения как в Галлии, так и за её пределами болот заблуждений, чащоб идолослужения, распутий неграмотности и его воспитанники посылаемы были в самые потаенные и неизведанные её глубины, дабы проповедовать там, вести церковное строительство и улучшать повсеместно грубые нравы и кельтов и франков и римлян. Тогда посетить Люксейль с визитом, потчуясь его высокой культурой, было стремлением всех архипастырей, тех, в чьей руце почивают души верующих; обрести здесь внимание к себе и пристанище являло неустанную цель их забот. Пчелы несут мед, чтобы отложить его в сотах улья, предоставляя нам лакомство для тела, а прибывая сюда епископы были подобны пчелам, посещающих улей с яствами для души, и отсюда, из Люксейль разносили мед мудрости своему клиру. Здесь они поистине забывали всякое изнурение духа, изживали его сомнения, и восполняли пробелы в ведении премудрости Господней. Не таково ныне. Из-за недостойности нашей оставила нас щедрость Его благорасположения, и величина сегодняшней нужды и упадка равняется только степени прошлого процветания. Репей и терния увядшего, быльем поросшего величия - вот чем сегодня представляется наш скромный монастырь, заглохшее от небрежения становище святого апостола из Ирландии. Теперь уже мы жаждем внимания тех, чей разум - это просвещающая сила Господня; ныне уже мы молимся, как бы сподобили нас посещением те, кто не перестает возводить к истине заблудшие сердца и осыпать их пригоршнями духовных радостей. Вящее благоволение, живущее с вами, извлекает прекрасные звуки на лирах наших сердец и на цевницах нашего рассудка, и потому, в надежде на сладость вашего присутствия дерзну упросить вас отдохнуть в этом монастыре перед столь трудной и дальней дорогой, которая вам предстоит". Одо, нарочно решившийся на унижение, превознося гостей, чтобы наоборот, умолить безмерно собственную обитель, ещё раз склонился перед епископами, в которых знаки такой признательности вызвали чувство приятного удовлетворения. В то же время один из сеньоров, услышав эти слова, гневно сплюнул и не замедлил предъявить свои претензии аббату : ;"Ну вот как ты смеешь предлагать нам остановиться среди этого болота ! Посмотри на меня : я что похож на свинью ? Ты же развел у себя грязь по колено, и ещё настолько глуп, чтобы просить нас тут ночевать. Да у меня скотный двор чище, чем твой монастырь, и лучше уж в отхожем месте ночевать, чем..." ;"Заткнись ! - прокричал побагровевший от ярости епископ, которого я позже узнал как Бовона Шалонского. - Твой рот это и есть отхожее место, скопище нечистот. Закрой его и более не распространяй смрад свой, Ренье ! Не гневай меня более. Тебе же предстоит предстать перед Папой. И что ? Перед ним ты тоже будешь распускать свой язык ?" ;"Он спросит Папу, - встрял тут кто-то, - с кем он провел ночь сегодня, с Феодорой, не стыдящейся памяти своего мужа, или же с её прелестной дочуркой. Может быть, поинтересуется также, где Папа вычитал о том, что пастырский жезл можно подменять детородным органом". "В самом деле, - оправдывался Ренье, - что такое нынешний Папа, как не игрушка в руках у проститутки ? Может, нам сразу обратиться к ней, ведь она же все решает на самом деле. Паллиумы ныне раздает Мессалина, так давайте сразу к ней прямиком, только, увы, не сможет она прочитать наше письмо, так как грамотности не обучена". ;"Что ?! - взревел Бовон, тогда как остальные епископы только сурово покачивали головами, - ах ты псина неугомонная, да я не знаю женщины, которая бы не забрюхатела от тебя. Правда, что ты не свинья, ибо от тебя только свиньи не поросятся, а ты что-то смеешь говорить об Иоанне ?" Несколько мгновений он молча и злобно глядел на графа стиснув кулаки и удерживаясь от того, чтобы не ударить его при всех, но потом взял себя в руки и уже более спокойно сказал : ;"Феодора как и Мароция - это не Мессалина и не Агриппина. Обе они по своему разуму и мужеству превосходят многих из вас, будучи подобными во всем Семирамиде, а не падшим созданиям, которых подобает презирать. Ты, Ренье, можешь навести порядок только на своем скотном дворе на большее не способен - а они, благодаря своей воле долгое время сохраняли стабильность во всей Италии. В том числе и на престоле апостольском, да, но если от этого факта кто-то краснеет, кто-то сально шутит, кто-то злорадствует, а кое-кто оказывается взбешен, то лично я этому событию рад. Каким бы способом Иоанн не воссел на кафедру, он, безусловно достоин её более, чем кто-либо другой и доказал это всем, став первым человеком своего времени. Забыли вы разве о бесчинствах гарильянских сарацинов, упразднивших повсюду в Италии императорскую власть ? Уже не помните о тех опустошениях, которые они ежедневно учиняли в каждой провинции, в каждом городе, в каждом замке, в каждом аббатстве Италии, повсеместно надсмехаясь над христианской верой и оплевывая её ? Не один пилигрим не мог попасть в Рим из-за кольца неверных, осадивших столицу мира. Разве не было такого, что повсюду на Апеннинах в пыль истаптывались святыни христианской земли, предаваясь огню и осквернению, а на пепелище выжженных аббатств сарацины распивали кровь из черепов защитников нашей веры ? И вот, пока ты, Ренье, обустраивал свое отхожее место, Иоанн освободил Италию от варваров, свергнул иго неверных. В тот момент, когда все было попираемо язычниками, он объединил лучшие силы общества, создав войско, вступить в которое каждый итальянец считал своей честью. Кстати, возглавил армию новоявленный Сципион - Альберик, муж Мароции, о которой вы все так сквернословите. ;"Опять фаворит" - скажете вы, однако именно он вместе с Иоанном выбил сарацинов из их стана при Гарильяно, положив конец проклятиям целых десятилетий. Побед равных этой немного в летописях
христианского мира, половина которого до сих пор находится в ярме у мусульман. Бремя неверных, поработивших чуть ли не большинство земель Римской Империи, это позор каждого из нас. Что сделал ты, Ренье, чтобы снять этот гнет язычников, освободить Империю от их бесчинств и возвратить христианскому миру Гроб Господень и все святыни Иерусалима ? А Иоанн внес свой вклад в это святейшее дело и очистил Италию от сарацинов. Но вот ты даже не стыдишься от этих моих слов, Ренье. Каким ты негодяем был, таким же и останешься". Бовон ещё раз яростно стрельнул на него глазами, а потом обратился к аббату, сразу переменившись в лице и став воплощением доброжелательности. "Простите их, сказал он Одо, пораженному такой распоясанностью вельмож, - они привыкли распускать себя без меры. В своей черствости они устоят перед любой любезностью. Война их испортила. Простите ещё раз, мой друг, и давайте вернемся к вашим превосходным речам. Их учтивость такова, что вряд ли может оставить равнодушной. В нашем черством мире, где брань, бахвальство, пустословие и злоречие заполонили все, подобные слова все равно что свежесть утренней росы, смывающей нечистоты вечера. Я ценю ваше предложение, так как оно подтверждает ваше постоянное расположение к нам, что, поверьте, для нас чрезвычайно лестно. Но, конечно, и речи быть не может, чтобы мы задержались здесь. Во-первых, мы очень спешим, потому что события в Италии начинают развиваться не так, как нам хотелось бы - всякая смута вокруг папского престола подкашивает и королевские троны. Но даже не в этом дело, ибо мы продолжаем надеяться, что народ Италии уже получил вкус к свободе и в своем стремлении к национальной независимости не потерпит власти диктатора, опирающегося на иноземцев, которые к тому же являются сущим бедствием для христиан. Главное препятствие в том, что... всем известно, что обитель сия, хоть и всячески достославная в прошлом, представляет многие опасности для человека, подвергая его жизнь постоянным угрозам. Поймите меня правильно: я вовсе не боюсь за свою участь, но я должен выполнить миссию, с которой отправляюсь в Италию по поручению нашего государя и...его окружения. За исполнение её я клялся головой и, честно говоря, беспокоюсь весьма пресильно. Не за собственную голову, конечно, а за будущее Франции, которое теперь во многом поставлено на карту". Одо сделал озадаченный вид и спросил : "Позволяет ли недостаточная конфиденциальность вашего поручения говорить мне о его сути ? Если так, я был бы очень признателен, если бы вы мне поведали..." ;"Позволяет, - вполголоса, однако же, сказал Бовон и, взяв Одо под руку, увлек его в сторону от нетерпеливо переминавшихся и судачивших о принцессах Рима сеньоров, оградив себя также от ушей монахов, среди которых, как он считал, вполне могли быть проходимцы, готовые использовать любой секрет в своих интересах. - Вы ещё не знаете об этом, но Реймская кафедра опустела". "Да что вы говорите ?" ;"Увы, блаженнейший Сеульф на днях предал Богу душу свою, и теперь вокруг его кафедры идет немыслимая возня, переходящая в свару. Мы не должны допустить игры случая там, где важны наши целенаправленные усилия, то есть там, где речь идет о ключах ко всему государству - Реймском архиепископстве. Истинное сердце Франции - Реймс. Тот, кто владеет им, балансирует между своим королем и монархом Германии. Игрушка в чьих-нибудь руках он склоняется в ту или иную сторону, и именно это всегда определяет политическую ситуацию во Франции. Поэтому для того, чтобы упрочить порядок в стране, кафедра Реймса должна принадлежать стороннику бургундского либо нейстрийского дома, который был бы противником реставрации Каролингов, сошедших со сцены - хотелось бы верить навсегда. Такой кандидатурой на наш взгляд является сын графа Вермандуа, пленением Карла более кого-либо другого доказавшего свои антикаролингские позиции. Ныне мы везем письмо к Иоанну, дабы утвердить Хугона на этом посту и если так случиться - целостность Франции будет сохранена; если же мы не проявим достаточной решимости и будем ждать, пока жребий укажет, кто выиграл в подковерной борьбе за Реймс, это архиепископство может получить прокаролингски настроенный ретроград, что сразу вызовет раскол в верхушке аристократии вместо того, чтобы сплотить ее". ;"Означают ли ваши слова, - спросил удивленный Одо, - что избрание Хугона не является результатом переломившей ситуацию воли Хериберта, и новый архиепископ оказывается ставленником всей антикаролингской партии ?" ;"Уверяю вас, Хериберт даже не знал, что Сеульф умер. Он был в тот день на охоте и потешался, подстреливая рябчиков. К нему просто приехали и сказали : "Твоего сына хотят видеть во главе Реймса". Да он и не так выжил из ума, чтобы осмелится всем остальным противопоставить пятилетнего сосунка, отстаивая его на виду у всех, думающих, что он рехнулся. Граф Вермандуа для этого недостаточно силен и недостаточно безумен". ;"Кто же оказался так безумен, что ему пришла в голову подобная мысль ?" ;"Тут уже сыграли свою роль могущественные покровители Робертинов и царствующего дома. Они не стали ждать развития ситуации и моментально решили все именно так, как наиболее выгодно является теперь для государства. Столь же стремительно должны действовать и мы, хотя, повторяю, это не главная причина того, почему мы не можем воспользоваться гостеприимством вашего монастыря". ;"Тогда я не совсем понимаю, какого рода угрозу вы имеете в виду, остерегаясь наших стен ? Какую опасность для жизни узрели вы в этой обители?" ;"Видите ли..., - Бовон увлек Одо ещё далее, стремясь сделать разговор абсолютно секретным, - вы на самом деле все прекрасно понимаете и беспокоитесь не менее меня, ведь волк постоянно тягает ваших ягнят. Будете ли вы скрывать, что в вашей округе хозяйничает непрошеный гость, по своей кровожадности подобный Бегемоту, а по неотвратимости несчастий, которые он приносит, схожий с предсказанными Иеремией василисками, от которых нет ни амулета ни заклинания ? Что вы так удивились ? Думаете никто не знает о птице, похищающей ваших людей ? Увы, но именно такова нынешняя слава здешних мест, отчего пастыри оберегают своих чад от паломничества к Люксейль, и все тропы к вам зарастают бурьяном. Ваш монастырь и, например, корбийский разделяют многие сутки пути, однако и там, как и во всех иных аббатствах не сходят с уст разговоры о крылатом ящере, терзающем здешнюю паству. Вы разве не знали об этих слухах ? Перебежчики, стремглав пустившиеся от вашего попечения, способствовали наводнению умов представлениями, превосходящими все ночные ужасы Навуходоносора. Что-то гнало их очевидно, раз оставив вас поспешно и не захватив даже собственного скарба, они доходили до Арморики или Испанской марки, моля о приюте, а пятки этих босяков едва не дымились от их скоропоспешности. Как вы объясните тот факт, что все остальные монастыри растут, словно сады виноградные, а ваша община не только не прибавляет в числе, но и истаивает на глазах, подобно снегу весеннему ? Поверьте, в отношении вас никто не осмеливается злословить и не ехидничает вовсе по поводу степени упадка ранее сиявшего на весь мир монастыря. Беды Люксейль не связаны с вашим неумением руководить и вы никак не виновны в его разорении. Наоборот, все повсеместно прославляют качества вашей души и считают, что только вам по силам укротить свирепствующего демона и пресечь несчастья, которыми вы ныне заклеймены. Признаться, из соболезнования к вам - нашему верному стороннику - и чтобы поддержать вас, зная как тяжело сейчас приходится, наметил я путь через этот монастырь. Но остаться здесь, тем более на ночь, когда хозяйничает дух злобы ? Нет, я не могу рисковать своими людьми." ;"Дражайший отец, - вторя приглушенным интонациям епископа, сказал пораженный Одо, - то, что вы сказали безгранично изумило мой ум. Я ещё в силах понять многих монахов, чей разум, не получив должного воспитания и от того не расположенный к здравым рассуждениям, является пристанищем самых возмутительных предрассудков. Эти люди не образованы, и сердца их открыты ко всякого рода страхам и суевериям. Но как В ы можете об этом говорить ? Неужто вы всерьез верите в птицу, нападающую на людей и на столько большую, что она способна похищать их ?" ;"Дорого Одо, слишком много фактов свидетельствует об этом. Ваши люди бесследно исчезают, и не находится ни их тел, ни жалких останков, которые можно было бы предать погребению, и которые указали бы либо на злодеяния разбойника, либо на вылазки лесного хищника. Какое объяснение этому находите вы сами ? Затрудняетесь, не так ли ? Я буду с вами откровенен: как бы ни исхитрялись вы, не предавая события огласке, все они давно сделались общеизвестными фактами, и нет аббата, который для своих монахов не сделал бы жупела из вашего монастыря. Вы прекрасно знаете, что явления подобных монстров предсказано в книгах Священного Писания. Иеремия сначала говорит о льве из леса, о волке пустынном, о барсе, подстерегающем у городов; затем он добавляет ещё и змеев, уязвлениям которых не воспрепятствует никакая ворожба. Но потом Бог говорит через него о граде своем избранном - а что мешает нам предположить, что Люксейль, светоч всей Европы, был возлюбленнейшим Его детищем во всей Галлии - И пошлю на них четыре рода казней: меч, чтобы убивать, и псов, чтобы терзать, и птиц небесных, чтобы пожирать и истреблять. Если меч - это знак войн и внутренних усобиц, а псы являют диких варваров с головами косматыми, как у собак, то птицы небесные - это весьма недвусмысленнейший образ. Иезекиль обетует, что не останется втуне никакое видение пророческое, и не одно предвещание не будет ложным. При этом через него глаголет Господь : Ты упадешь на открытом поле и отдам тебя на съедение птицам небесным. И речь здесь идет отнюдь не о шакальничании над трупом, а о преследовании живых. Но эмоциональнее всех о небесном чудовище высказался Исайя. Ведь что он имеет в виду, когда говорит: И придет на тебя бедствие: ты не знаешь откуда оно поднимется; и нападет на тебя беда, которую ты не в силах будешь отвратить; и внезапно придет на тебя пагуба, о которой ты и не думаешь. Это пророчество и есть разъяснение тех странных слов, которые он изрек чуть выше : Я воззвал орла от востока, из дальней страны, исполнителя определения Моего. Я сказал, и приведу это в исполнение; предначертал и сделаю.
Так записал Исайя слова, сообщенные ему Богом, и что может быть красноречивее и очевиднее этих слов ? Мой друг, появление в качестве воздаяния небесных чудищ предсказано в Откровении, и мы не должны скрывать это от себя и придумывать утешающие нас предположения, которые увлекли бы нас от истинного характера вещей. Наша Галлия по испорченности нравов и величине забвения христианских истин достойна этого глумления над собой, и потому, как всегда, слова пророков сбываются... Однако же, вы прекрасно держитесь и просто на зависть холоднокровны. Примите ещё раз комплименты в ваш адрес и я вам искренне желаю устоять против жестокости этого хищника. Вам ведь известна и другая библейская истина: против Голиафа всегда находится свой Давид." С этими словами Бовон вернулся к делегации, не оставляя Одо возможности переубедить его. Аббат был очень сильно сокрушен и объят печалью, в которую его повергла не только категоричность епископа, с которой тот отвергал все просьбы остаться здесь на ночлег - в запасе у Одо были уловки, использовав которые он рассчитывал добиться все же своей цели - но прежде всего нарисованная Бовоном картина тех зловещих представлений о Люксейль, которые господствовали, оказывается во всей Франции. Погруженный в столь неприятные раздумья, он призвал к себе Сульпициуса, в руках которого было нечто большое и прямоугольное, завернутое в светлую ткань с изображениями четырех животных Апокалипсиса. ;"Готовясь к приезду досточтимых гостей, - начал он, преодолевая дух своего смятения, - искал я подношение, хоть отчасти могущее выразить величину моего почтения к ним и то восхищение, которого я исполнен. Много подарков перебрал я в своем уме, но все они оказывались не в достаточной степени подобающими. Так бы и не смог я в должной мере вам угодить, если бы наш библиотекарь Вергилий не подсказал мне, что в фонде монастыря имеется книга, написанная известным Седулием Суассонским. Как все знают, этот блестящий по своей многоталантливости монах, ирландец по происхождению, долгое время подвизался в стенах суассонской обители, где он совершил большую часть своих прославленных дел, как воспламеняя собратьев к алканию бесконечной благости, научая их примером собственного опыта, так и, являясь переписчиком, вдохновляя всех на неустанные труды в деле приумножения того богатства, которое содержат в себе многие из сочинений. За долгие годы его работы не счесть рукописей, удвоенных его усердием, не измерить того рвения и ту одаренность, которую он вложил в каждую из них. На закате же своей жизни он трудился в Люксейль, превозмогая бремя старости и неустанно являя пример воплощенного долга перед вековой письменной культурой, а прежде всего - перед скрижалями Господних откровений. И вот сегодня я счастлив поднести вам его жемчужину многоценную, велепрекрасное Евангелие, превосходящее многие другие своей красотою и тщательностью. Посмотрите, как каждая буква здесь по своему роскошному убранству пытается уподобиться богатству смысла, реченному чрез нее. Аббон, любимый мной пастырь славнейшего Суассона, не премини принять от меня в дар этот поистине бесценный труд, подписанный именем Седулия. Я считаю, что достойно будет придти сей работе в монастырь, где живы до сих пор благодарения в честь этого человека. Прими эту книгу в знак признания твоих заслуг и не презри общую просьбу почтить нас своим присутствием до завтрашнего утра". ;"Боже мой, какая немыслимая щедрость с вашей стороны, Одо ! расчувствовался Аббон, говоря не без замирания в голосе. - Это дар, за который потомки не раз ещё воздадут вам свою хвалу. Посмотрите-ка, - продолжал он, рассматривая книгу и обращаясь к своей свите, - в каком единстве этот стиль находится с нашим Сакраментарием и Лексионарием, только он все же превосходит их своей монументальностью. Рука Седулия, нет сомнений. Те же орнаменты из переплетающихся рыб, змеек, гиппокамфов; птичьи головки с глазками, мелькающими среди затейливой плетенки из прутьев и ремней..." Пока Аббон любовался Евангелием, я успел краешком глаза увидеть восхитительные страницы рукописи, в которых из-за чрезмерной нарядности и праздничности стиля я не мог ничего разобрать, ибо все буквы, виртуозно-вычурные, торжественно-величавые, создавались здесь не из каллиграфических образцов, а из живого воображения Седулия, напоминающего скорее художника, задумавшего создать мерило радости от лицезрения Господнего. Так все буквы здесь замысловато переплетались друг с другом и через это изъяснялось всеобщее взаимопроникновение, отсутствие вещественных и душевных границ, полагаемых в преходящем мире самости; перед Богом каждый мог принять в себя душу другого, испытать ощущения другого, зажить его впечатлениями, и это создавало бесконечные оттенки духовного насыщения, о неисчислимости которых давала свое предвосхищение также и тонкая, столь богатая нюансами, палитра, которой раскрашивались все изысканные извивы букв. Буквы же сами никогда не повторяли себя, являясь во все новых формах , через которые ирландец хотел показать безграничное многообразие духа, оживленного и напоенного Богом. Очертания их были гладкими и неизломанными, в то же время изобилуя изгибами, которые были всегда изящны; стебли букв утолщались к краям, украшенными усиками, которые напоминали почки деревьев или бутоны цветков, и , таким образом, казалось, будто из одной буквы вот-вот произойдет другая, что вновь олицетворяло всеобщую динамичность и пластику в области духовной жизни, где душа, пресыщаясь радостью боговидения, каждый миг оплодотворяется новыми оттенками радости, находя неповторимые выражения для славословия во имя Господа. Аббон был настолько растроган, что немедленно заявил о своем желании вдоволь насладится обществом Одо и водвориться в Люксейль до завтрашнего утра. ;"Хоть до полуночи ещё далеко, - говорил он, - и предполагали мы остановиться в иных стенах, но - я думаю, все меня поддержат мы вряд ли найдем более приветливый ночлег, где нас до такой же степени рады были бы видеть". Этому, как следовало ожидать, энергично воспротивился Бовон : ;"Аббон, одумайтесь ! Мы не только не думали здесь задерживаться, но лишь по моему настоянию уклонились от пути, чтобы посетить обитель достойного Одо". ;"Прекрасно, - невозмутимо отвечал Аббон, продолжая услаждать свой взор красотами Евангелия. - Я очень рад, что вам пришла в голову такая замечательная идея. Я и не знал, что здесь с такой любовью встречают гостей. По-моему, будет превосходно, если мы передохнем здесь". ;"А как же, - злился Бовон, - все разговоры о чудищах и ужасных отродьях, блуждающих вкруг стен этого монастыря ? Ведь о них вы сами мне не раз твердили по дороге ! Неужто они перестали устрашать вас ?" ;"Ну так они же в о к р у г стен. Судя же по миролюбию, которыми все исходит в н у т р и их, нас вряд ли что-либо потревожит ночью и, я думаю, во всем окруженные благожелательностью, мы поднимемся с утра в самом хорошем расположении духа". Аббону вторил и епископ Труа, никогда бы не осмелившийся возразить Бовону без поддержки епископа Суассона. Несмотря на все старания разубедить их со стороны шалонского иерарха, прилюдно теперь извлекавшего на свет свои страхи, которыми до этого он лишь наедине делился с Одо, остальные настаивали на отдыхе, особенно кстати приходившемуся грузному епископу Труа, полноте которого необходим был покой. Таким образом большинство прелатов, впечатленных гостеприимством монастыря, высказывалось за то, чтобы провести ночь в этих стенах : пусть здесь и не так уютно, но нигде ещё известие об их приезде не вызывало подобного воодушевления. Бовон заскрипел зубами, но вынужден был согласиться. В ответ на это Одо кивнул Кизе, Киза дал условный знак звонарям, и те, уже не так нервничая, забили в колокола, под согласную песнь которых праздничная процессия, беспрерывно молитвословя и сопровождаясь псалмодией, вошла в церковь. Так, тонко сыграв на том, что великолепная книга в те времена, да ещё и до сих пор, оказывается ценнее многих алмазов и золотых побрякушек, пожертвовав подлинным достоянием своей библиотечной сокровищницы, Одо заманил их всех в свою с Рожером ловушку. Я вернулся к Вирдо, будучи, с одной стороны, довольным уловкой аббата, с другой же объятый волнением, проистекавшим от того, что ночь неумолимо приближалась, а, значит, становился все ближе и час, когда я должен был либо помочь своему благодетелю и его брату, либо, если мне не повезет, провалить блестяще задуманный план и поставить этим под угрозу жизнь короля Карла, находящегося в заточении. Я пытался вернуть себе собранность , возвратившись к изучению трав, чьи названия я перебирал словно четки: пиретрум и тмин, зедоар и бриония, змей-трава, бузина и цикута. Жабрица, жеруха, шарлот. Какое изобилие! Это что ? Шпажник. Это ? Гелио...Гелиотроп. Господи ! Какое-то медвежий корень, богородичная трава, дубровник, паслен, чемерица. Сколько же их здесь ? Калган и иссоп, козлиный рог и колуфер, переступень и эстрагон. Да... Что болезнь ? Сама смерть перед лицом такого множества трав уже не казалась неизбежной. Что если она вот-вот отступит перед армией этих трав, получивших свою силу у природы, всегда сохраняющей способность к перерождению ?
Наступила ночь. Я лежал на кровати, сложив руки под головой, не замечая непривычной жесткости одра, твердости набитой соломой подушки и тонкости прохудившегося суконного одеяла, под которым в такой холод можно было спать только одетым. Я думал о том, что сумбурные, во многом противоречивые впечатления истекающих суток значительно притупили во мне те ощущения, с которыми я въезжал сюда прошлой ночью, и которые усилились при расставании с отцом, надламывая мою душу, нещадно надрывая её. Несмотря на тяжесть обстоятельств, приведших меня сюда, несмотря на их исключительную трагичность, все вчерашнее каким-то образом уже отошло на второй план, а перед глазами теперь сменяли друг друга картины монашеского быта и калейдоскоп ярких личностей с их идеями, надеждами и удивительным образом мыслей, подчас ничтожным и бренным, подчас - пафосно целеустремленным. Монашество казалось мне сейчас смесью глубочайшего невежества и каждодневного страха, к которому, кроме естественного ужаса перед набегами язычников, примешивался ещё и трепет перед дикими созданиями собственного, погрязшего в заблуждениях ума. Из монахов кроме Одо и Вирдо я пока не встретил никого, кто бы восхитил меня, не оттолкнув либо самолюбием, либо двуличием, либо низостью побуждений, либо непроходимой глупостью. Не может быть, чтобы иночество существовало для того, чтобы быть пристанищем пороков и скопищем злоупотреблений, уподабливая обители зоопаркам, в которых животные в перерывах между справлением надобностей и поглощением пищи гримасничают, являя неразвитость пустопорожнего ума. Но для чего тогда оно было придумано, все расширяясь и плодя повсюду один монастырь за другим ? Я где-то слышал, что обители должны быть "lumen lucernae super statuam candelabri", светочем в мире нравственных изъязвлений, и - странное совпадение - в названии "Luxovius" присутсвовало слово "lux", то есть "свет". Они должны одарять мир знанием, возводить к духовности, очищать и преображать его косность светом своего несотворенного сияния, становясь краеугольным камнем пресуществленного духовностью царства. Получается же наоборот: они лишь культивируют все людские недостатки, содержа притоны всяческих несовершенств, оказываясь самым полным сводом того, что препятствует прогрессу человечества. Получалось, что прорыв к жизни, в которой осуществились бы евангельские чаяния, должен был наступить не отсюда, где новозаветный свет почти потух, и сознание, погрязшее в извращениях духа, лишь отягощает собою бытие, а из другой, может даже противоположной среды. Откуда ? Я ещё слишком мал, чтобы это понимать, но из головы не выходили идеи Рожера. Некий монарх, достаточно влиятельный, чтобы сплотить общество вокруг себя и достаточно прогрессивный, чтобы вынашивать самые возвышенные идеалы - он может быть способен объединить под своим скипетром территорию всего мира, восстановив Империю, а затем, господствуя над ней вседержавно, из присущего ему благодатного духа возвести на земле царство незыблемого благочестия, в котором бы уже не было места ничему кроме совершенства. Но где отыскать такого правителя ? Рожер с уверенностью говорит о Карле, наследнике Карла Великого, и, значит, следовало сделать все, чтобы возвратить его к власти. Возможно это и так.
Отзвучали гимны и уроки полунощницы, и, точно также, как Вирдо, кряхтя, возлег на свою постель, все монахи разошлись по кельям, чтобы продолжить прерванный сон. Наступало время действовать. Как я заметил, дверь у нас была слишком скрипучая и, не желая привлечь к своим действиям внимание садовника, я выбрался через окно. Идя на всякий случай в тенях строений, выросших от полной луны, я, перебегая от кельи к келье, стремился незаметно проскользнуть к дому аббата. Один раз, проходя вблизи кладбища и оскальзываясь в грязище, я оступился и уже хотел расчертыхаться, но увидел заворожившую меня картину: под ярким лунным светом, вытягивавшим все тени так, что они вот-вот разорвутся, склонившись над свежевырытой могилой, недвижно, походя на собственное надгробье, стоял ризничий Киза, избывая наложенную епитимью. Он едва слышно бормотал время от времени, глубоко и горестно вздыхал и подбрасывал иногда в яму комочки земли, словно репетируя прощанье с самим собой. Пригнувшись, я обошел его и, миновав ещё пару келий, добрался, наконец, до резиденции Одо. Он и его брат нетерпеливо ждали меня и, дав ещё раз необходимые наставления, подсадили меня к дымоходу, проведенному под самым потолком. Кроме того, что он был чрезвычайно узким, походя на кротовью нору, меня постоянно пробирало на то, чтобы чихнуть что есть силы - так я навдыхался поднявшейся копоти - и я с трудом удерживался, стараясь дышать ртом, словно рыба. Наконец, разобравшись в сплетении дымоходов, я протиснулся к той комнате, которая отведена была аббатом для размещения вещей делегации. Я слышал храп, прерываемый бессвязным лепетом, вызванным ночными наваждениями, но едва только собрался выбраться из своего дупла, как лестница заскрипела под чьими-то шагами и в дверь тихо, но требовательно постучали. Потом ещё и ещё раз до тех пор, пока храп не прекратился, и, спавший как младенец человек, не поднялся и не пошел встречать
полночного гостя. Наконец, засов открылся, дверь распахнулась, и какая-то тень прошмыгнула в комнату. "Ты откуда взялся ?" - раздался удивленный голос разбуженного, в котором я сразу узнал Бовона Шалонского. "Тс-с-с. Ты один ? Наверное, я здесь не случайно и не появился б не будь на то оснований, заставивших меня мчаться за вами посреди ночи. Те известия, которые я получил, заставили меня срочно броситься вскачь". "Что опять случилось ?" ;"Пока, слава Богу, ничего, но могло бы, когда некто, не посоветовавшись, начал принимать скоропалительные решения. Скажи, кто придумал ехать через Люксейль ?" ;"Я. Но что в конце концов происходит ?" ;"А ты громче не можешь говорить ? Аббат этого монастыря является сообщником наших врагов, быть может даже их вдохновителем. Я узнал об этом сегодня благодаря чистой случайности". ;"Одо ? Не может быть ! Он всегда нам помогал и его голос никогда не звучал против наших намерений". ;"Так думал и я, но он оказался хитрой лисицей, только по видимости сочувствуя нам, на поверку же строя козни вместе со своим братцем". "Но я только сегодня беседовал с ним и поведал ему все наши планы..." "Как ?!" "...и он не возражал мне, никаким образом не выказывая себя несогласным". ;"Ты ему все рассказал ! Черт тебя возьми, ты просто тупица, Бовон. Теперь нам нужно землю грызть, чтобы выбраться от сюда. Сегодня днем мне здорово повезло - удалось расправиться с мерзавцем Сегобертом. Это тот, который отнял у меня недавно замок Роснай. Вчера он поплатился за это жизнью собственной семьи, а сегодня и сам отправился к праотцам. У него остался ещё один малец, но я и его обязательно найду, чтобы растерзать в клочья, ведь ты не представляешь, как сильно Сегоберт вывел меня из себя ! Так вот, у этого пса при себе было занимательное письмецо. На-ка, почитай. Да не зажигай свет ! Прочти у окна". Мое сердце лихорадочно забилось, словно птица в силках, и мне показалось, что его громкий стук сейчас станет слышен в комнате : ночной гость оказался Гилдуином ! С самого начала в голосе незнакомца я улавливал, пусть и безотчетно, знакомые тона, и теперь было ясно, где я мог их слышать. После упоминания имени моего отца я ужаснулся догадке о том, что сам изверг был сейчас рядом со мной. Он убил мою мать и братьев, а теперь меня потрясла весть о смерти ещё и отца. Мой папа, на которого обратилась теперь вся моя сыновья любовь и который ещё вчера был рядом со мной, теперь был так же мертв, а его убийца, не угомонившийся и на этом, этот непримиримый палач был сейчас так близко, да ещё и похвалялся своим преступлением. Я тихо заплакал...Бовон стоял у окна, подставляя письмо лунному свету, едва читая спросонья. "Это ужасно ! вымолвил он наконец, сворачивая его в глубокой задумчивости. - Сегоберт просит аббата простить ему смерть своей жены. Видимо, Одо был сильно влюблен в нее. Ты что ли её убил ?" "При чем здесь это, какая там ещё жена. Мне наплевать, ты дочитай до конца". "Да дочитал я. Рожер - брат Одо от конкубины. Это весьма неожиданная новость". ;"Теперь ты понимаешь, какой опасности ты здесь подвергаешься ? Они вдвоем наверняка задумали убить тебя или взять в заложники или что-либо еще, лишь бы не допустить делегацию к Папе". ;"Не думай о людях по себе, - не без брезгливости проговорил Бовон. - Одо не из тех, кто считает оружие сильнее слова Божьего". "Как ты можешь так думать ? Теперь ! Когда ты все знаешь! Одо и граф Лана - в сговоре. Тебе письмо разве не открыло глаза ? Одо принял пострижение не потому, что он безупречен, а от того, что подлец Сегоберт отбил у него девку. Внутренне же он нисколько не изменился и, я тебя уверяю, действует сейчас заодно с Рожером, который теперь тоже наверняка здесь, вместе с ним. Вы все здесь в ловушке. Вас приманили, завлекли как крысу в мышеловку". "Все-таки ты в словах будь поосторожнее, Гилдуин, ведь если я крыса, то ты - настоящая випера". "Да...да как ты смеешь ? Ух ты какой, Бовон, оказывается. Я вижу, что ты забыл, как ты стал епископом. Так я напомню, сколько людей полегло тогда у твоей кафедры". ;"Но все, все. Все. Хватит. Говори, зачем ты приехал и чего хочешь". ;"Значит так, делегация должна немедленно уезжать отсюда. Все, что вы везете, должно быть в целостности и сохранности. Папа должен получить свои дары, а Хугон - взять взамен архиепископство. И вам следует поторопиться, ибо весьма дрянные новости доходят из Италии. Говорят, Мароция захватила Папу в плен и измывается теперь над ним, требуя титула для своего муженька. Какова Мегера ! Нужно успеть воспользоваться лояльностью Иоанна, а его тяжелое положение - как раз нам подмога, ибо он выполнит все, чтобы мы его вызволили. Поэтому езжайте немедля, если не хотите, чтобы шайка Рожера отправила вас сейчас в объятья к Феодоре. А это осиное гнездо...Я его беру на себя". Тут Гилдуин снял огромный рог, висевший у него на груди, высунулся в выходящее на задворки окно и тихо протрубил - звучание у рога было очень низким и гулким - давая условный знак. Через некоторое время в комнату поднялся ещё один сорвиголова из его окружения. "Это Бенвенуто, - представил Гилдуин. - Мы с ним проникли сюда, дабы изучить ситуацию. У меня много людей, которые ждут сейчас у леса. Бенвенуто, скачи немедленно к ним и скажи, что можно начинать. Держи давай мой рог, и когда подъедите к монастырю обязательно дай мне знать, дважды протрубив в него. Если что-то будет не в порядке - труби один раз. Ты, Бовон, скажешь всем своим, чтобы оставались на местах и не попали случаем под горячую руку моих молодцов, которые быстро очистят монастырь от заговорщиков. Они устроили ловушку для нас, а мы выкопаем могилу для них. Хитрость всегда сильнее. Давай, Бенвенуто, живо". Разбойник вновь скрылся за дверью, а Гилдуин с Бовоном остались в комнате, собирая вещи на вынос.
Представьте же мои чувства, которые я испытывал, становясь свидетелем этого разговора ! Я не только не был в силах выполнить возложенное на меня поручение, не только был поглощен страшным известием о гибели отца, но и узнавал вдобавок, что орда не знающих меры человекоубийцев вот-вот ворвется в монастырь, чтобы сеять повсюду смерть и разрушение. Я уже начал тужиться, чтобы пропихнуться обратно, желая предупредить Одо об опасности, но тут началось такое...Дело в том, что бедняга Киза, в стенании созерцавший собственную могилу, стал невольным соглядатаем приезда Гилдуина в монастырь. Тот, конечно, и предположить не мог, что кто-то будет бодрствовать в столь поздний час, да ещё и выстаивать при этом на кладбище. Поэтому, спешившись и привязав своего коня к одному из надгробий, Гилдуин смело направился к кельям, дабы рыскать там в поисках Бовона. Киза видел и его и Бенвенуто, оставшегося в стороне и все ещё не слезавшего с лошади. Ризничий проследил путь подозрительного незнакомца и, чуя, что дело неладное, немедленно пробрался к аббату и сообщил ему обо всем. Далее и Одо и Рожер мыслили с молниеносной быстротой. Сами отпетые интриганы, они учуяли нависшую над ними угрозу и выскользнули к амбару, стоявшему позади кладбища, чтобы следить оттуда за вторым из непрошеных гостей. Когда в ответ на позывной Гилдуина Бенвенуто отправился к резиденции, Одо уже хотел задержать его, но Рожер сделал знак повременить, ибо он смекнул, что если они остановят его сейчас, то тогда ничего не узнают, а если же они не тронут юношу, то он скорее всего возвратится с ценными сведениями. Так и случилось. И, когда, позванивая шпорами, Бенвенуто поспешил обратно, на него внезапно обрушились два здоровенных детины, которых представляли собой мой благодетель и его брат. Они буквально выбили из него признания и, подивившись чудовищности задуманного злодеяния, решили, что действовать надо немедленно, ибо, хотя им и удалось прервать сообщение Гилдуина со своей сворой, Бовон уже начинал готовиться к отъезду и вот-вот должен был покинуть дом аббата вместе со шкатулкой, содержавшей заветное послание Папе. Не долго думая, Рожер схватил под уздцы коня Бенвенуто и приказал брату запалить его попону. Лошадь неистово заржала и в безумной скачке бросилась во двор, так как она постепенно умирала и пыталась убежать от охватившего её огня. В этот момент Гилдуин и епископ как раз готовились к сборам. Услышав очумелое ржание, в одно мгновение поднявшее на ноги весь монастырь, они бросили все и выбежали во двор, думая, что на обитель напали люди Рожера, которым теперь нужно было противостоять. "Быстро собери всех воинов и приготовь их к отпору. Одо все-таки оказался первее нас. Смотри, они убили Бенвенуто!" Какая паника началась в монастыре ! Особенно больший ужас испытывали монахи. Они босиком, с подвернувшимися полами ряс, шлепали по двору, без толку причитали и хватались за головы, словно их волосы сейчас тоже начнут гореть, как огонь с попоны перешел на лошадиную гриву. Окруженная огненным ореолом, погибавшая в страшных мучениях лошадь, ничего не видя перед собой, кидалась на ограду, сшибала и переламывала кости любому, кто попадался ей на пути. Солдаты, сопутствовавшие делегации, проявляли меньше суматохи, нежели монахи, и, увещеваемые призывами Бовона и Гилдуина, которого они знать не знали, но, почему-то, слушались, выстраивались и вооружались, готовые противостоять невидимому врагу. В это время лошадь издохла и с тяжким вздохом рухнула посреди двора, на глазах у всех обугливаясь огнем и исходя зловонием. Я же, едва придя в себя, воспользовался ситуацией, спрыгнул в комнату, нашел ларец, который я хорошо представлял по описанию Рожера и поменял одно письмо на другое. Потом я подбежал к окну, к которое трубил Гилдуин и, не задумываясь, полетел вниз. Через некоторое время Бовон и его спутники выяснили, что никто на них не нападает и следует, не теряя, однако, бдительности, попытаться разобраться в происшедшем. Гилдуин втянул в сговор Шалонского епископа, ведь у того теперь были все основания для обвинения Одо в убийстве. Труп Бенвенуто они найти не смогли, так как Рожер спихнул его в отхожую яму, но само преступление налицо. Итак, Одо должен был быть пленен и взят ими с собою в Рим, где он предстанет перед папским судом и будет приговорен к смерти - отличный способ спокойно устранить своего противника. Через полчаса все было готово для того, чтобы предъявить аббату обвинения. За этот срок все делегаты успели успокоиться и собраться в дорогу, чтобы прежде времени покинуть этот монастырь, от которого они ожидали все-таки большего уюта. Теперь они жалели, что остановились здесь, а не в каком-нибудь ином монастыре, где никакие кошмары, никакие горящие лошади не поднимают людей среди ночи. Краткое заседание проводилось прямо во дворе возле лошадиного трупа. Разочарованный Аббон переменил милость к аббату на гнев, и теперь все три епископа чинно и с суровейшим видом воссели на принесенным из скриптория стульях. Позади толпились чертыхавшиеся сеньоры и солдаты, не прекращавшие нервно озираться. Секретари ловко орудовали стилями, занося в епископские церы протоколы этого знаменитого суда. Была ещё глубокая ночь, которая, несмотря на полнолуние, создавала впечатление, будто действо происходит в зале, где погасший свет свидетельствует о запрещенности собрания. "Итак, - начал чрезвычайно гневный Бовон, - я знал, что нам не следует здесь оставаться на ночь. Этот монастырь поистине пристанище бесов, где воплощаются видения больного рассудка. Ну как, Аббон, неужто ты хорошо отдохнул нынешней ночью ? Я тебя уверяю, теперь эта ночь сама будет сниться по ночам. Итак, к глубочайшему прискорбию, среди нас есть волк, на пагубу души поставленный во главе смиренного стада Христова, - он обратил свой взгляд на Одо, стоявшего перед судом со связанными руками, - убийца и клятвопреступник. Человеконенавистник. Каждый из нас знает, что зло должно быть наказано, но этот человек - это просто воплощение зла. Он нарушил все законы, установленные и Богом и людьми. Сегодня, когда каждый из нас придавался сну, он, исходя из цели запугать нас и не дать продолжить свой путь, убил нашего верного воина и позорнейшим образом умертвил его лошадь В виду неслыханности содеянного им, считаю, что нет необходимости ждать решения епископа Безансона и, заключив Одо под стражу, мы должны привлечь его к папскому суду для проведения показательного процесса по искоренению зла среди прелатов и очистке садов, возделываемых духовенством, от пагубных сорняков. Все согласны ?" ;"Все ! - выкрикнул Одо прежде всех. - Я за то, чтобы в церкви не было места никакого рода нечестию, но прежде, чем вы повезете меня в Рим, я осмелился бы спросить, какие доказательства моей вины вы видите в случившемся происшествии ?" ;"Все доказательства я оставляю при себе и намерен предъявить их лично Папе". ;"А, ну что ж, придется...Киза, где ты ? Придется тебе отправляться в Рим вместе с Бовоном. Монастырю, конечно, будет тебя не хватать, но..." Лицо Бовона выразило недоумение : "Для чего нам этот монах, запуганный как мышь ?" ;"Дело в том, почтенный епископ, что он видел, как именно все произошло. Эта ужасная драма разыгралась прямо на его глазах". Бовон растерянно уставился на Кизу, стушевавшаяся фигурка которого в самом деле выражала робость и замешательство. Потом он понял, что показания ризничего являются лишь уловкой аббата, призванной отвратить обвинения, и поэтому он решительно покачал головой: ;"Как он может свидетельствовать об обратном тому, что для меня яснее Божьего дня ! Я не стал бы обвинять Одо, если бы не знал наверняка, что именно он совершил это преступление. Попытка утвердить противоположное равносильна стремлению оклеветать меня и признать лжецом. Все, что на уме у этого человека, может быть только от лукавого и поэтому слово мы ему давать не будем". Но тут остальные епископы, тихо переговаривавшиеся друг с другом, посчитали нужным воспротивиться мнению Бовона. Аббон Суассонский, который без поддержки епископа Труа никогда бы не решился противоречить епископу Шалона, высказал такое рассуждение : ;"В самом деле, Бовон, у нас нет никаких оснований не доверять вам, и если вы сказали, что уверены в виновности Одо, значит такая убежденность небезосновательна. Я не знаю, что заставляет вас утаивать сейчас известные вам подробности, но не напрасно, видать, тати прибегают к помощи ночи, потому что её чернота многое скрывает от нас, наполняя сознание двусмысленностями. Кто-то увидит волка, а другой в этом же узрит человека. Поэтому, я думаю, что чем более у нас соглядатаев, тем сильнее можем мы быть уверены в том, что возмездие будет совершено по заслугам. Наше мнение - Киза должен говорить. Хоть лицо у него и не выглядит облагороженным честностью, но оно выражает столь сильное простодушие, что мне не представляется, будто можно было бы подозревать его в сознательном вранье". Если бы не темень, всем, я думаю, открылось бы, как Бовон побагровел от ярости, но он усмирил свой гнев и дозволил говорить монаху. Киза, откашлявшись, начал : "По епитимье, которая наложена была нашим настоятелем, о здравии которого молим Бога деннонощно, по наказанию, которое искупило бы мои проступки и преследовало единственную цель исцеления моей души, я не ложился спать после полунощницы, пребывая на кладбище и тогда, когда остальные уже возвратились к своему сну. Все братья подтвердят, что таковое воздаяние в самом деле было мне присуждено минувшим днем". В толпе монахов раздались многочисленные одобрительные возгласы. "Так вот, долгое время я мог беседовать только со звездами и с самим собой - вокруг стояла полная тишина и всеобщий покой. Как вдруг.." ;"Что ?" - нетерпеливо перебил Бовон. ;"Вдруг страшное и причудливое видение представилось моим глазам. Откуда-то с неба ринулся к земле и воспарил над нею, повергая все в коленоприкновение, ужасный орел, равный по величине сотне лун и тысячам звезд. Его крылья - словно ангельский меч, что отделяет небо от земли на всем пути от Восхода до Заката, от Аквилона до Септентриона. Из пасти его вырывался огонь ядовитый, и в отблеске этого огня я увидел всадника, ехавшего там, где стоит город Юлия Цезаря. Огромная птица взмахнула своими крылами, метнулась вниз и, схватив путника, вознесла его вместе с собою в глубину ночи. На чудо такое взирал я с содрогновением великим, немало поколебавшись в своем уме. Многие рассказывали о птице, похищающей людей, но никому ещё не удавалось видеть её. Я же узрел все ныне собственными очами и немало перетрусил при этом в душе. Господи, это такой кошмар..." Речи Кизы вызвали великое волнение у всех, присутствовавших на суде. Особенно впечатлительными были монахи, из которых одни закрестились, другие завопили, а иные заплакали. Снова раздались возгласы об исчадии ада, рожденного в немыслимом блуде, и среди подобного смятения даже бывалым воинам, не раз рисковавшим жизнью, стало не по себе. Я хлопал глазами : какой ещё орел, ведь Бенвенуто убили ? Но тут же сообразил, что рассказ Кизы сполна является выдумкой Одо, который таким образом воспользовался всеобщими домыслами, в реальности которых не сомневался никто. Епископы Труа и Суассона закивали головами, находя подтверждение рассказам, которые давно уже были в ходу и теперь снова сбывались. Даже Бовон прикусил язык. Не он ли уверял Одо в убежденности в том, что подобная птица на самом деле существует? Он знал, что речи Кизы лживы, но придраться к ним, объявить вымыслом не мог, сам защищая реальность чудища. Все, что он мог сказать теперь, он в итоге и сказал : "Дела дьявола так черны и так многочисленны, что на него можно списать любое человеческое злодеяние. Чем докажете, что видение не померещилось возбужденному уму или, что ещё хуже, не измышлено намеренно, дабы обелить запятнавшего себя аббата ?" ;"Я, - сказал Одо, - мог бы подождать до встречи с Папой, но я не хочу один на один говорить то, что нет смысла скрывать перед всеми. Расскажи, Киза, что ты нашел на том месте, где погиб несчастный всадник". ;"Я увидел там коготь этой птицы. Может, его откусил тот, кто стал её жертвой, может, он просто обломался при схватке. Посмотрите, на нем видна запекшаяся кровь". С этими словами ризничий представил поразившимся взорам большой рог, который Гилдуин передал Бенвенуто, и идея представить все таким образом пришла в голову именно Кизе, который неожиданно вспомнил, как Ионе пригрезились святой Реми и святой Мартин. Все зароптали, дивясь находке, столь непреложно иллюстрировавшей картину, обрисованную Кизой. Бовон же понимал, что его хитроумно провели и теперь ему не удаться склонить собрание в свою пользу. Поэтому он пылал самой лютой злостью и проклинал Гилдуина, надоумившего его затеять этот самосуд, выставивший на посмешище самого епископа. Рассказать же правду он не мог, ибо этим навеки очернил бы себя, так как ему пришлось бы прилюдно поведать о своей связи с Гилдуином Черным. "Вот почему воспылала лошадь, - воскликнул кто-то, по-моему, Иона. - Огонь дыхания, что истекает из уст ящера, объял её и изжег заживо". Затравленность и забитость монахов, чье душевное состояние вызывало истую жалость, трудно передать. Если бы не необходимость отстоять свою жизнь, Одо вряд ли бы пошел на то, чтобы воссоздать идола, прельщавшего умы, но теперь он сказал : ;"Ну что же, Бовон, я вынужден признать вашу правоту. К несчастию ваши опасения относительно существования чудовищного хищника самым прискорбным образом подтвердились, и эти события отчетливо подчеркнули теперь верность гипотезы, которой я всегда отказывал в здравомыслии. Вы, как всегда, превзошли всех своей мудростью, святейший отец". Одо поклонился Бовону, тот же поднялся и сказал : "У нас больше нет времени здесь задерживаться. Впереди у делегации очень длинный путь. К тому же нам не следует находиться там, где хозяйничает прародитель зла. Поэтому всем по коням. Мы отправляемся в дорогу немедленно". Солдаты, унизанные всевозможными атрибутами головорезов; сеньоры, чьи мечи редко вынимались из ножен, но зато были инкрустированы драгоценными камнями; епископы, походящие на нищих паломников, с восковыми табличками по бокам, исписанными протоколами суда, получившего потом всеобщую известность - вся делегация продолжила свой путь, покидая монастырь через южные ворота, распахнутые Арульфом, который на этот раз с удовольствием поспешил их растворить. Взлелеявшие беспокойство монахи расходились по кельям, немолчно взывая к Божьему имени. Несколько мирян повлекли лошадиный труп в выгребную яму за пределы обители. Двор был переполнен гарью и вызывающим рвоту смрадным душком. Часть ограды, зажженная обезумевшим, слепо бросившимся на неё скакуном, все ещё курилась едким дымом, хотя вся вода из чанов, оставшаяся в них после омовения, была вычерпана для погашения пожара. Торжествующий, но уставший аббат повел меня в свою резиденцию, где его ждали поздравления брата. С легким чувством я передал тому письмо, из-за которого и произошел весь этот сыр-бор. Довольный Рожер нетерпеливо распечатал его и быстро пробежал глазами, убеждаясь, что это именно то, что нужно. "Молодец ! - похвалил он меня, хотя мои заслуги в этой истории были наименьшими. - Смотри, Одо, как беззастенчиво они лгут самому Папе, выдавая желаемое за действительное : отпрыск Хериберта, оказывается, был избран беспрекословно и единогласно. Я-то точно знаю, что они брешут, ибо был в тот день в Реймсе и видел, как его улицы и площади казались словно запруженными конницей графа и примкнувших к нему сторонников. Стращая своей силой, они вынуждали иереев подчиниться их воле, а теперь вытянутое таким образом согласие выдают за всеобщее волеизъявление. Опять же завышают возраст Хугона : ему, видите ли, не пять лет, а все десять. Чтобы ввести в заблуждение бедного Папу они не гнушаются ни какими ухищрениями. А вот это что ? Смотри-ка что они пишут : В качестве доказательства нашего могущества и в знак того, что силе и власти короля Рауля Вы можете доверять, ни в чем не сомневаясь, посылаем Вам, блаженнейший отец, сей предмет, запрятанный в письме. Вы узреете его - и уже не будете ведать ни каких колебаний." Прочитав эти строки, Рожер задумался, на всякий случай взглянул на оборотную сторону письма, разумеется, чистую и недоуменно пожал плечами : "Интересно, что за предмет они имеют в виду. Припомни-ка , Адсон, кроме письма в шкатулке ничего больше не было ? А к письму ничего не было привязано, прилеплено ? Это очень важно. Поклянись, что ты ничего не находил...Ладно, мы это упустили, потому что не знали об этом. Как бы то ни было, дело сделано. Теперь остается ждать, пока Папа не пришлет нам ключи от темницы Карла". Рожер ещё раз поблагодарил нас, крепко обнял брата и стремительно вышмыгнул из дома так же незаметно, как он всегда куда-либо входил или выходил. Так как в дальнейшем я уже не намерен возвращаться к этому эпизоду, то сразу скажу, что задуманная им хитрость, эта головокружительная авантюра, сработала, и Иоанн послал всем сеньорам и епископам призыв освободить Карла и признать его власть. Под напором всеобщего мнения и боясь отлучения от церкви Хериберт вынужден был выпустить своего порфироносного пленника. Правда, вернуть Карлу полноценную власть все-таки не удалось - это объяснялось сменой Папы - и через некоторое время злосчастный монарх опять был возвращен в темницу, где он и умер в 929 году в полной нужде и безнадежности.
Заплетаясь от утомления, я направился к келье Вирдо. Я не торопился. Мне хотелось насладиться свежестью ночного ветра, откуда-то издали доносившего запах увядшей и прелой, слежавшейся листвы. Где-то в глухих балках сырой лист уже скопился целыми залежами и ждет, когда же, припорошенный снегом, он сможет незаметно исчезнуть, окончательно слиться с землей. Осень делает всех нищими, отбирая у каждого его богатство и нагие, обобранные стужей ветви, трепещут, объятые унынием. Я вдыхал этот приносимый издали запах сырости и уныния, а когда сунул продрогшие руки в карманы, то в левом из них нащупал что-то маленькое, похожее на камушек. Вынув это, я обомлел : в руке у меня был отнюдь не камушек, а изысканный перстень, камни которого причудливо играли, отражая полуночный звездный свет. Это ж то, что искал Рожер, исходя из неясного намека в письме ! Но я не обманывал его, нет, я и предполагать не мог ни о каком перстне. Должно быть, он был упрятан внутри свернутого в трубку письма, а, когда я нырнул в окно, бухнувшись затем на землю, он выскользнул из складок пергамента и осел у меня в кармане. Я пристально осмотрел его и, к ужасу, понял, что это был перстень самого Карла, находившегося ныне в заточении, ибо по ободу кольца, была выгравирована надпись : Король Лотарингии Карл. Рожер был уже далеко и, поддавшись этой успокоительной мысли, я сунул перстень обратно в карман. Такая реликвия...И потом, как знать, быть может она мне ещё пригодится.
Пока же я залез в холодную кровать и ещё долго не мог уснуть, наполненный впечатлениями. Я все ворочался с боку на бок, но потом вспомнил наставления Вирдо, сбегал в кладовку за травой полыни и положил её себе под подушку садовник сказал, что от этого приходит сон, долгожданное и сладкое беспамятство. И я уснул.
год 1917
Однажды хмурым осенним утром, что случаются в конце сентября, я сидел на веранде своей дачи в Вырице, пригороде Петрограда, мерно покачиваясь в скрипучем плетеном кресле, кутая зябнущие ноги в широченный плед и любуясь живописнейшей картиной природного бесчинства, развернувшегося прямо за палисадником - красотой то подслеповатой, то слепящей седины триумфально умирающего леса. Где-то в глухих балках и промоинах источался, пронырливал и мучил всю округу терпкий, крепко настоенный аромат промозглой прелости. Из ополосков луж омытым сизарем взмывало ввысь супившееся небо. Оставляя в лесу обширные редины, березки сгрудивались у деревни, расхаживали почтальоншами и в виде палой листвы разбрасывали письма, газеты, и телеграммы всем тем, кто подписался на известие о том, что природа сошла с ума. Над ними, как опивки вчерашних ливней, кружило густое сеево мокряди. Глядя на все на это я радостно поеживался, потуже запахивая полы моей теплой фуфайки и с наслаждением попыхивая трубкой. Надежно отделенный от осенней кутерьмы наглухо задраенной оконницей, куржавившейся моросью, я размягченно предался зрелищу природных сатурналий: и огненному монисто хохочущих, рыжеволосых крон, и перекати-полю вороха взбалмошной листвы, и редким просветам мрачнеющего, но свищеватого неба, и всей этой вообще толчее, грозившей ворваться в мой уютный дом праздничной, святочной толпой с вертепом. Правда, чем больше я упивался картиной стихии, тем сильнее мое внимание привлекала береза, стоявшая особняком от всеобщего буйства, скромно и женственно грустно склонившаяся у ограды соседнего дома. В её облике, бежавшем развязности, в её осанке, в которой податливость сосуществовала с достоинством, мне виделись черты моей милой жены, которая вот уже несколько дней как уехала в город. Знакомые глаза, знакомые волосы и губы были скрыты в ветвях, словно старые надписи палимпсеста. Но я угадывал их и бережно для себя восстанавливал, складывая из шелестящих листьев, как из камушков смальты, мозаичное панно с образом дорогого мне человека. Картина упрямо не желала заканчиваться !
Пока я тешился этим занятием, наступил полдень, и тихий, осторожный удар ходиков отвлек меня от стариковски пустой, но приятной затеи. Еще раз прочувствовав свою полную защищенность от всех невзгод окружающего мира, предвидя день, наполненный праздностью и истомой, я оправился в кресле, раскурил потухшую трубку и решил заняться изучением городских газет. Примерно в течении часа я был погружен в тягостное чтение, озабоченно, с глубокой грустью узнавая последние новости из революционного Петрограда, сообщавшие о роковом крушении последней христианской империи - третьего Рима, этом заключительном, репризном глиссандо всемирной исторической какофонии, последнем, давно предрешенном акте самой полной и окончательной уже апостасии. "Et cum cessaverit imperium Romanum, tunc revelabitur manifeste Antichristus et sedebit in domo Domini in Jerusalem". Кто это сказал однажды ? Я глубоко задумался, пытаясь вспомнить, где я мог прочитать или услышать неожиданно пришедшую мне на ум цитату. И что-то глубоко запятое в моей заросшей, как перелог памяти, дало о себе знать, отозвавшись тупой, кургузой болью, саднившей нутро, словно слеза зажатая в ладони.
Однако, все более холодало. Я размял лубенеющее лицо, и, кряхтя, с неудовольствием поднялся, чтобы подбросить дров в топку камина. Из зева печи дыхнуло дурманящим, слезящим глаза жаром. Языки огня весело набросились на подкинутые поленья, обращая их в струпья черной коросты, подпекая мои ладони, как и осень румянит листья кущ, наливая их, словно яблоки. Нежась у очага, я подумал о том, как это будет хорошо, если эту зиму мы с женой проведем не в городе, как обычно, а здесь, на даче, где невероятно уютно и далеко от всех этих кровавых вакханалий, разыгрывавшихся теперь в Петрограде, где сын ныне вставал на отца, где царило безумие, и где - именно по этим причинам - мы с женой решили съехать со своей квартиры, окна которой багровели по ночам от уличных костров, полыхавших, как жаровни для грешников. "Et non erit qui inimicis resistat, quia tunc Dominus erit iratus in terra. Roma in persecutione et gladio expugnabitur et erit deprehensa in manu ipsius regis". Все-таки, где же я это читал ?
Между тем, вспомнив о своем городском жилье, я решил вернуться к газетам, чтобы поискать в них объявления о желании найма или покупки квартиры. Бегло я пробегал куцые модули и столбцы сообщений, пока вдруг глаза не прочли следующий текст : Ищу книгу "Новые записки о галлах", после которого курсивно выделенный адрес сообщал, что податель этого необыкновенного объявления какой-то торговец москателью - обитал в одном из домов на Бармалеевой улице. Точно в тот момент, когда мой взгляд заворожили эти строки, кем-то, как мой камин, растопленная осень, яростно зашлась в своем буйстве: мне в окно коротко, как междометие, ударило крошевом дождевых градин, и вслед за этим сильнейший, неумолимый как сель дождь начал спринцевать землю. Все во мне перевернулось, как песочные часы, как реки, обращенные вспять, как смерть, обернувшаяся жизнью. "Aquarum cursus et ordinem converti, aera ventis et commotionibus multis agitari et cetera innumerabilia et stupenda, mortuos etiam in conspectu hominum resuscitari..." Память моя свербела и распиралась глубоко вытаенными на её дне зажорами, и вот уже мысли дико заныли, когда я провалился в одну из них, и всего меня обдало оторопью и невыносимо жарким холодом немого, слепого ужаса. Сердце так больно кольнуло, и я словно бы поперхнулся воспоминаниями, от которых заняло мой дух. Вскочив с кресла, я принялся вышагивать по комнате. Боже мой, я метался так бестолково, словно птица в клетке. "Это она ! Она...Господи, этого не может быть. Это она. Такое объявление могла дать только она, хотя текст и подписан мужским именем.Что это за тип ? Да ч-ч-черт, какое значение это имеет в конце концов ? Боже...был ли день, когда я не думал бы об этой женщине; была ли ночь, когда бы она мне не снилась ? Разве сто, тысячу раз вопрошая о том, ради чего я живу, я не отвечал что для нее, хотя не видел её уже три десятка лет ? Когда мои цели были бесконечно далеки, но я все же достигал их - это ведь ради нее; когда смерть, напротив, была так близка, дыша мне в лицо, но я преодолевал все, чтобы жить это делал я только ради нее. Только ради нее. Что заставляло меня жить все это время, что понуждало стремиться к чему-то, каждый час, каждый миг побеждая себя в жажде самосовершенствования - не лги себе, ведь ты давно ответил на этот вопрос: не дети, не жена, не коллеги, не тяга к тщеславию и не менее пустое честолюбие. Только её образ, только её взгляд, только её голос, только моя любовь к ней. Любовь всей моей жизни. Ее истинная цель. Ее единственная мечта. Господи, что же так сильно больно сердцу ? Откуда такая пронзительная резь, словно меня кромсают на кусочки ? Подожди-ка, подожди. Подожди, подожди... Разве ты не чувствовал, разве ты не ждал этого объявления ? Столько лет прошло. Казалось, все забылось, изгладилось, схватилось льдом. Ты давным-давно привык, что её нет рядом. И не может быть. Что в комнате только жена, только мальчишки. Ты уже отвык вздрагивать при каждом звонке в дверь. Ты совершенно смирился - не так ли - что все, что у тебя осталось - это только твоя любовь, и больше ничего кроме нее. Разве тебе сейчас нужно хоть что-нибудь, кроме того, чтобы видеть её ? Разве тебе вообще в жизни хоть что-либо ещё нужно было кроме этого, кроме того, чтобы вдыхать её запах, глядеть как она говорит, слышать, как она дышит ? Ты умрешь, любя, как и прожил ты весь свой век только любя. Даже...странно, но кажется, что и вошел ты в мир, любя её. Мне и вправду мнится, что она - мое самое раннее воспоминание. Хм, она как-то сразу все предопределила в этой жизни - от начала и до конца. Так разве ты не предчувствовал это объявление, когда почти уже целый месяц тебе настойчиво снится один и тот же сон, в котором нет ничего от сновидения с его вымыслами, а есть только лишь память, возвращающая меня к истокам моей жизни, на шесть десятков лет назад, когда она впервые вошла в мою жизнь, когда мы были ещё так малы, но когда, несмотря на возраст, все равно все уже было по серьезному ? По ночам ты теперь все время видишь эту зиму, сибирскую зиму, это бесконечно далекое село Покровское, где мы выросли. Село на берегу реки Лена. И точно также звали её, любовь к которой не может пройти, как и река с её именем не может иссохнуть и остановить свое течение - она слишком велика для этого. Сколько же лет нам было ? Девять ? Десять ? Та зима была слишком холодна. Вспоминая те морозы, я замерзаю во сне и просыпаюсь весь продрогший, с насквозь проиндевевшими руками. На самом деле так всегда в Сибири: природа, оказавшись во власти широко и плавно ниспавшей стужи, промерзает так, что деревья кажутся высеченными изо льда - так они недвижны, так тихи и так хрупки, когда с легким звоном ломаются их веточки при малейшем соприкосновении. Ты помнишь эти картины , ставшие чертогом твоего чувства, его альковом, его осторожным соглядатаем ? Еще бы ! Леса вмерзают в молочно-стеклянную твердь неба и, едва укутанные малоснежием, нежно одуваются тончайшими оттенками зорь, редкими мерцающими сполохами, да целой палитрой играющего многоцветия, распустившегося там, где в матовом своде заковано солнце - тусклое и красное. Ты и сейчас представляешь этот сон природы, эту её полнейшую тишину, когда безветрие и мороз таковы, что дым жилищ и животная испарина тут же замерзают, превращаясь в мельчайшие кристаллики, что висят недвижно в нескольких метрах над землей. Не только земля, но даже и воздух запаян льдом. Я и она и Андрей - волею судьбы, так как оба они сироты, у нас один воспитатель, одна няня; мой отец призрел их и поселил в нашем доме, который ему предоставили как практикующему врачу; сейчас он уехал в Петербург, где у него есть возможность получить хорошую должность - едем в санях по замерзшему руслу Лены, вдоль её то скалистых, щекастых склонов, то - там река расширяется просторным плесом - низменных, поросших чахлым древостоем берегов. Хоть везет нас Макар (пожилой селянин, разуверившийся раскольник, ещё в молодости сосланный в Сибирь за свое церковное бунтарство) и он вовсе не намерен при этом сдавать кому-нибудь свои полномочия, я и Андрей почему-то не на шутку спорим друг с другом, выясняя кто из нас двоих повезет сейчас Лену. Каждый из нас добивался права перенять у Макара поводья и править далее, заставляя лошадей вести нашу красавицу. Мы так разбуянились, исчерпав всякие доводы, что старику уже приходиться оборачиваться, чтобы пожурить нас и урезонить. Лена же смотрит на наш раздор молча, хоть и с большим любопытством. Наконец, видя, что выиграть спор криком ни одному не удается, мы принялись за тумаки, своими маленькими кулачками на славу тузя друг друга, подсматривая между делом, не переживает ли она за одного из нас. В узких санях мы не могли разойтись вволю и, сцепившись в мятущийся клубок, перевалились через низкие бока, шлепнувшись в пушистое покрывало, которым одета была река. Макар остановил лошадей и, преодолевая одышку, бросился разнимать нас, дерущихся изо всех сил. У Андрея из носа шла кровь, а я чувствовал, как солоно у меня становится во рту из-за разбитой губы. Когда Макару все же удалось развести нас, каждый все равно норовил поддать другому и пылал к нему самой лютой ненавистью. Вдруг - я никогда этого не забуду - смерзшаяся, превратившаяся в безжизненную глыбу земля, стала трескаться от мороза, посылая проклятья небесам. Вокруг раздался шум, похожий на беспорядочную оружейную пальбу, сопровождаемую раскатистым гулом. Кони заржали и бросились вскачь, взбудораженные салютом этих залпов. Обернувшись, я увидел её испуганное лицо, ибо она, оставшаяся в санях, уносилась от всех нас прочь, жалобно протягивая руки - мне, конечно же мне она протягивала их. Макар весь изошелся, причитая: "Ох, горе-то. Вот несчастье". То и дело хватаясь за голову и теребя густейшую бороду он смотрел вокруг, ориентируясь, а потом заковылял к ближайшему наслегу за подмогой, зазывая нас за собой. Но мы не послушали старика, так как каждый принял решение бежать за ней, потеря которой нас, нещадно дубасивших друг друга, неожиданно сплотила и примирила. Мы тотчас бросились вдогонку за лошадьми, уже исчезнувшими там, где река, прячась, ныряет за возвышенность, распушившую словно дикобраз иглы редких деревьев, облазивших её скалистый горб. Мы бежали, преодолевая сопротивление снежного покрова, исподтишка продавливавшегося под нами и заставлявшего нас падать и наглатываться колючих хлопьев, тут же таявших во рту пресным киселем. И снова мы вырывались из этих капканов и кидались вперед, заново намертво увязая в снегу. Моя шуба расстегнулась, и шарф развевался на лету, словно свесившийся от усталости язык. Шапку ловко подобрал гардеробщик мороз, раздевавший меня по дороге, будто я пришел к нему в гости. Для того, чтобы понять, как я выгляжу сейчас, я взглянул на Андрея. Значит и у меня такие же взмокшие волосы, такое же раскрасневшееся лицо, такое же настойчивое упрямство в глазах. Мы торопились, обгоняя друг друга; то я уходил в отрыв, то он пробегал рядом, обрызгивая снегом меня, опрокинутого с ног подсечкой сугроба. Заваленные этой трясиной, мы вновь и вновь подымались, ожидая, кто из нас сдастся первым, и однажды Андрей, бессильно простеревшись на снегу, не смог уже подняться, провожая меня, не надолго остановившегося, чтобы отдышаться, каким-то бессмысленным, остекленевшим взглядом. Видя, что он сник, я побрел дальше небрежной развалочкой, бездумно следуя взглядом за двоящимися следами полозьев; казалось, я засыпал на ходу, понурив голову и перестав сопротивляться стремлению век сомкнуться и погрузить меня в забытье. Дрема одолевала меня, и я валился с ног от усталости. Но вот мою рассеянность и полусон сняло как рукой: я увидел лошадей. Они смирно стояли, как ни в чем не бывало, иногда отмахиваясь от чего-то головой и тихо беседуя между собою. Я доплелся до саней и увидел её, сладко спящую. Теплый шарф, перед выездом повязанный нам всем вокруг рта, сполз, обнажив полураскрытые губы. Из-за множества напяленных рубашек и свитеров, руки её не лежали вдоль тела, а были трогательно разведены по сторонам, словно олицетворяя беззащитность и беспомощность. Я долго смотрел на нее, а потом нагнулся и поцеловал, чего взрослые никогда не позволяли нам делать. От моего прикосновения она очнулась и в первое мгновение в её глазах был испуг, сменившийся потом облегченным вздохом. "Я уже подумала, что это та старуха". "Какая ещё старуха ?" - спросил я недоуменно, не понимая, как в мире может быть ещё кто-нибудь кроме нас двоих. Она указала в сторону, и я, обернувшись, увидел среди деревьев накренившуюся хижину, просевшую от гнилости и убогости. Это был домик прокаженной, выгнанной когда-то людьми и поселенной в этой наспех построенной лачуге. "Она меня так напугала, когда вышла от туда, что я заснула". "То есть потеряла сознание, - подумал я. - Ах ты, бедненькая моя. Как смеет кто-то тревожить тебя, внушать тебе страх. Ты такое очарование и прелесть, что всякая печаль должна обходить тебя стороной". Только я это подумал, как дверь хибары заскрипела и из темноты показалась сгорбленная, обернутая в лохмотья фигурка. Эта прохудевшая карга опиралась на шелудивый посох и взирала на нас студенившимися глазками, сразу под которыми была повязана полинявшая ткань, колыхавшаяся от дыхания. Ветошь, окутывавшая её, так истончалась, что я невольно обратил внимание на её слизистые, в струпьях ноги. Довершали картину выбившиеся из-под колпака жуткие патлы с прожелтью, свисавшие, словно нити разорванной паутины. Лена в ужасе схватилась за меня, прося защитить её от этого видения, но меня тоже подташнивало и было не по себе. Словно боясь спугнуть старуху, я медленно сел в сани, обнял Лену, потом оледеневшей рукой нащупал поводья и потянул их на себя. Лошади ожили и, зазвенев бубенцами, стали послушно разворачиваться в обратный путь. Прильнувшая ко мне Лена стучала зубами, то ли от мороза, то ли от испуга, и я чувствовал себя избавителем, уберегшим её как от стужи, так и от вмешательства злых духов, так некстати выросших там, где рождалась моя любовь. Понукая коней и свысока подергивая вожжами, я был счастлив, что лошади так покорно слушаются, прыткой рысью отвечая на мои понуждения. Она приникла ко мне, положив голову на мое плечо, и я, довольный её доверием и её благодарностью, стремился удерживать это плечо недвижным, избавляя от тряски мою принцессу, которая в моих глазах настрадалась сегодня на всю жизнь, и отныне, я был уверен в этом, каждый человек в мире каждое мгновение должен был предпринимать все усилия для того, чтобы в её памяти забылся и этот лошадиный гон, унесший её от нас подобно волшебному вихрю, и ведьма той сказочной страны, в которой она так негаданно очутилась. Осмелившийся поцеловать её тогда, когда она спала, теперь я не решался ни дотронуться до нее, ни даже заговорить с ней, считая себя недостойным этого. Я только наслаждался ощущением собственной силы, которую она сейчас умиротворенно созерцала. Неожиданно раздался голос: "Постойте-ка. Эй ! Я здесь !" Я удивленно глянул в сторону : рядом с расселиной, сидя на валуне, нас ждал оправившийся Андрей. Он вычерпывал из сапог размокшие комья снега и отряхивал воротник от наледи. "Тпру !" остановил я коней и подождал, пока, прихорошившись, тот вскочил с камня и побежал к саням, тоже взбодрившийся и довольный. "Мне кажется, - сказал он, у меня в голове один снег. Как только вернемся, я суну её в камин и, растопив лед, солью его через уши". Мы засмеялись. "А я думаю, что мои ноги это и есть ледышки, и если их разогреть как следует, они растают и исчезнут". "Мальчишки, вы такие молодцы, так отважно бросились вслед за мной. Вот и закончился ваш спор о том, кто повезет меня. Надеюсь, вы уже помирились ?" "Разумеется восторженно сказал я, поводя лошадьми, которые украдкой прислушивались к нашему гвалту. Потом оглянулся на Андрея. - А ты ?" Тот немножко нахохлился, зябко поеживаясь и чувствуя себя лишним. Он глядел по сторонам и пытался что-то насвистывать. Услышав мой вопрос, Андрей простосердечно взглянул на меня : "Конечно. Забыли. Тем более, что я-то почистил свои перышки, а ты, наверное, насквозь проиндевел. О, а вот и дядя Макар едет !" И впрямь, вовсю поспешая, перепуганный старик гнался нам на подмогу, изо всех сил подстегивая добытых им кобыл. Завидев нас, он с явным облегчением перенял дух, и тут же принялся честить обоих, давая волю своим переживаниям. А потом у растопленной печи мы, зевая, оттаивали и травили, не стесняясь, перед Макаром байки об увиденных нами колдуньях, посылавших заклятья нам в след. С наших носков и шаровар стекали растаявшие льдинки, образовывая лужицы у табуреток : сначала все большие, а потом все убывавшие, ибо они постепенно испарялись жаром. И скоро мы уже дрыхали, заботливо укутанные умиленным Макаром. Так все это было. Разве не вспоминаешь ты по ночам об этом ? Разве не видишь каждый раз, как, бредя по целине заснеженной реки, ты находишь её и выцарапываешь затем из власти прокаженной старухи, способной повелевать всеми злыми духами ? Да, последний месяц эти воспоминания стали слишком навязчивы. И вот тебе пожалуйста - это объявление в газете. Ее объявление. Ее обращение ко мне. Она хочет меня видеть. Она ! Которой я грежу наяву, непрестанно проговаривая её имя, как монах беспрерывно твердит Иисусову молитву. Конечно, ведь только я и она знали название этой книги. Мы его придумали вдвоем, спустя много лет, когда мы были уже совсем взрослыми. Да, да, эта рукопись была без названия, она была не закончена, и мы окрестили её по аналогии с "Записками" Юлия Цезаря. Ха-ха, забавно. Но как же давно это было ? Я уже много-много лет не знаю ни где она, ни жива ли она. Не мог никак связаться с ней, ибо она не оставила мне своего нового адреса, а через Академию отыскать её оказалось невозможным. Она ушла оттуда и стала членом Археографического общества Лотарингии, пока я шастал по Египту, исследуя тексты Пирамид. Боже мой, что же за штука это такая - память ? Она живет как бы отдельно от нас, вмешиваясь в нашу жизнь сообразно только ей известным планам. Как она причудливо чутка ! Ведь ещё не прочитав объявления в газете, мои губы невольно стали произносить давным-давно зазубренные цитаты. Ну да ! Теперь-то я ясно представлял, что означала каждая из них. Как же я сразу не понял ! Первые две были отрывками из толкования Сивиллой сна ста римских сенаторов, сделанного ею на Авентинской горе, последняя же принадлежит тому самому Адсону, который высказал её в своем послании к королеве Герберге. Оракулы той, которую по-гречески называли Тибуртиной, а по-латыни именовали Абульнеей, составляли предмет рассмотрения "Записок о галлах", письмо же Адсона во многом являлось связанным со смыслом этих пророчеств. И то и другое мы обсуждали с ней вдвоем во время нашей последней встречи - сколько ? - тридцать лет назад. Да, это сочинение такое необычное. И мы назвали его "Новые записки о галлах". Кто предложил это ? Не помню. Да какая сейчас разница. Важно, что кроме меня только она знает о нем, и вот теперь она дает объявление в газете, понимая, что всем за исключением меня оно ровным счетом ничего не говорит. Господи, она просто хочет меня видеть, хочет чтобы я пришел к ней. Неужели же это возможно ?" В висках у меня стучало, и я ощущал собственную разбитость и дряхлость. Как странна эта встреча с любимой на склоне лет. Что она может дать обоим ? Но поменьше слов. Я вдруг сильно ощутил до какой степени я хочу её увидеть. Более того, я понял, что если не увижу её теперь, то умру. Она для меня - все.
Так все неожиданно изменилось в моей жизни теперь, когда, казалось, уже не должно было что-либо меняться. Еще полчаса назад я вкушал удовольствие от своей устроенности и полной защищенности от всяческих перипетий - природных и человеческих, а теперь я ясно понимал, что должен был бросить все - зашторить окна, залить водой камин, спешно одеться и, взапуски с ненастьем, рьяно выезжать в город по адресу в газете, туда, куда приглашал меня к себе автор объявления. Я вышел на улицу. Дождь поливал ливмя, по-летнему сильно. Холодный сивер глодал деревья словно хрущ, дождь же рядился с ним, но получал лишь оборыши палой листвы, вгрызаясь в неё своими бесчисленными зубками. У отекшего неба от холода сводило скулы туч, и оно застыло в неподвижности, безучастно взирая на весь этот разбой. Однако, только сейчас я подумал о той безрадостной перспективе, которая предстояла передо мной : поезда сейчас не ходили, и добраться до города я мог только пробравшись в соседнюю деревню, где была лошадиная подстава, и где я надеялся найти бричку или пролетку. Я шагнул вперед, и земля сочно зашамкала грязью под моими быстрыми, припадающими на рытвинах шагами. И затем я долго шел, проходя то густыми урочищами, то замшелым полесьем, наискось срезая путь, запинаясь в валежнике, цепляя целые клочья размокшей и чмокающей земли. Перелески сменяли большаки, просеки и поляны березовых куртин, а потом опять я лез в дебри крепей, как какой-то помешанный вламываясь в чащи, пугая все и прежде всего себя резким перещелком, трескотней растоптанных мной веток бурелома и едва защищаясь от лишаистых ветвей, наотмашь бивших по лицу и норовивших попасть прямо в глаза. Взметывая сувои листьев, навьюченные по буеракам, я пару раз падал, поскальзываясь на осклизлой листве. Однажды мне показалось, что я сбился с пути и, свернув на удачу, я крепко увяз в месиве трясины, из которой смог выбраться, только черпанув полные сапоги жижи и потеряв свою вислоухую от дождя шляпу. Тогда, пока, стремясь сократить путь, я крался по мочажине, перелезал через гниющие кокоры и тыкался в культи дохлых, обломанных сучков, смурый лес представлялся мне образом моей заглохшей и заболоченной памяти, в которой точно также я продирался теперь по торной, топкой как гать тропе, навстречу с неожиданно разбуженными во мне воспоминаниями, которые, как смутное осеннее солнце, вставали где-то далеко, далеко вдали. Несколько раз я останавливался, переводя дыхание и ослабляя хватку воротника, мучительно стягивавшего горло, а затем, держась за смолистый, шершавый ствол дерева, вскидывал голову и вглядывался в каркающую высь. Поразительно, как просто все было теперь, так же просто, как эта горькая тоска деревьев по небу, гудевшая в их стволах, словно в трубах могучего органа. Ведь я просто любил её, ту, которая должна была стать моей женой, но которую я потерял однажды, потому что чем-то задел её или оскорбил. Мне невозможно представить, как иные живут только для себя, только потакая себе. Я же каждый свой вздох посвящал ей и предпосылал. Был ли вообще я, или же только она во мне ?
Но, наконец, спустившись с обсаженного шелюгой увала, я вышел на окраину того села, в котором ожидал найти оказию. Это место, славившееся своей кузницей, швальней и фабрикой мануфактуры, было с одной стороны местом скуксившегося и полпивного быта, а с другой - крупной станцией на пути к городу с движением сильным, оживленным, ворочавшимся в этом быте мощным жерновом в поставе. Здесь вспоминался наш сибирский ям, куда безвременье было сослано ссыльнопоселенцем, а время со всей своей новизной проезжим купцом, быстро перекладываясь тут же, всегда устремлялось куда-то в другие края. Несмотря на обилие снующих туда-сюда подвод, мне никак не удавалось выбраться оттуда - все это были спецповозки, набитые разохотившимися маркитантами от революции, этими бородатыми сорвиголовами, суровыми снабженцами скудных пролетарских нужд, обдававших мою сомнительную личность едкой, как дым крестьянского самосада, ненавистью - меня не хотели брать с собою, и под стук тех телег, "подвозящих хлеб человечеству", я нетерпеливо рыскал по деревне в поисках попутки, пока не узнал, что хозяин местного трактира намеревается ехать в Питер на собственных лошадях. Он согласился взять меня с собой, и, ожидая чуть ли не до подвечерья его сборов, я , чтобы не слоняться по мокряди, коротал время в его заведении, сидя на залавке у шкафчика маркетри и взглядом своим, словно шенкелем, торопя стрелки часов. Но, пока огонь в муравленой печи пожирал все новые порции швырка, время, казалось, с издевкой табанило, прядало назад, если и не разворачиваясь вовсе, то останавливаясь, бесцельно кружа на месте.
Мы выехали лишь часам к семи, когда вновь обрушившийся дождь - такой по-летнему сильный - зарядил ещё сильнее и яростней. Под его второе пришествие создавалась новая земля, припадавшая к нему, как к сосцам небесного вымени, и стали снова воскресать мертвые - в саркофаге моей души. Капли ливня казались мне падающими звездами, под которые я бормотал единственное свое желание побыстрее добраться до Питера, миновав череду контрольных постов, нарастающую утомительность ожидания и боль окрестных полей, истошно хлюпавших сплошной грязевой раной.
Оказавшись, наконец, в столице, я долго колесил по стогнам этого мятежного града, пока не добрался до вконец раскисших мостовых Бармалеевой. Меся жижицу в заневестившимся сумраке, я ходил от дома к дому, тщась определить их номера в яловой, без зачатков света темноте - голодной и алчной, быстро поевший весь город, будто брашно. Все, что у меня было - это жалкое кресало, при помощи которого я запаливал куски прихваченной с собой газеты с адресом. Я поджигал их, и в недолгом свете взметнувшегося огонька пытался прочитать номера домов. Наконец, когда, прикрываемый рукой, с шипением загорелся последний обрывок газеты, в неровном отблеске на миг загоревшегося, тут же сметенного ветром пламени, я узрел большие, чернью нарисованные на стене цифры, совпадавшие с адресом, указанным в газете. Сердце заколотилось во мне, словно птица в силках, и подкатившая дурнота едва не свалила с ног своей подсечкой. Однако, я не заметил на фасаде здания ни следа от парадного входа. Пришлось обходить его в надежде не поскользнуться на помоях, выплеснутых наружу прямо из окон. Я обошел дом со двора, и, когда, замкнув периметр, вновь вышел на улицу, суеверный ужас обдал меня: я не обнаружил входной двери ! Попятившись, я ещё раз взглянул на этот дом, такой же безжизненный, как и все жилища вокруг, такой же мрачный и затаившийся. Только в одном окошке рдело что-то подобное на отблеск свечи или, скорее, лампады - настолько слаб был свет. Что же, если глаза мои не смогли разглядеть входа, надо было попробовать найти его хотя бы ощупью. Я вновь приблизился к стене и, шаря по ней руками, двинулся вперед, обходя здание по кругу. Стена была сильно замызгана, и я не без брезгливости обследовал её ладонями, ругая темноту. И вот, в тот момент, когда я в последний раз, прежде чем снова выйти на улицу, свернул за угол, где-то вдали раздались выстрелы и нечеловеческий вопль. В этот момент я оступился на выбоине, крепко подался вперед и, словно исчезнув в расселине, нырнул в какую-то пустоту внутри кладки. В этом доме - скорее могильном склепе, чем доме - я вошел - скорее все-таки ввалился, чем вошел - в эту дверь - скорее уж лазейку. Все нормально, я попал во внутрь, просто вход был неприметен и совсем неразличим снаружи. Свыкнувшись с темнотой и осмотревшись, я разглядел рядом аляповатые очертания лестничных балясин, исчезавших где-то наверху в непролазном уже мраке; подался к ним - и невольно поморщился от резкого, ехидного скрипа половиц под ногами. В волнении я остановился и задумался. Как сходны казались обстоятельства нынешнего дня и утра из того далекого детства, которое неотвязчиво грезится мне каждую ночь, преследуя меня своими беспокойными образами. Тогда, как и сегодня, я шел напролом, преодолевая все тяготы пути. И сегодня, как и тогда, я рвался к ней, жаждал её видеть. А эти выстрелы ? Они - словно вновь вспыхнувшая пальба, которая разразилась из чрева лопавшейся земли, вызвав у лошадей их трусливый испуг и панический бег, увлекающий от меня Лену. Этот момент разрыва, эти протянутые ко мне руки я все время переживаю очень тяжело. Теперь во многих обстоятельствах нынешнего дня я усматривал явление и той встречи наших глаз и того расставания и тех почти молитвенно простертых её рук. Все уже случившееся заставляло меня и далее ожидать таких же навязчивых соответствий между тем, что было, и тем что есть теперь. Надо же, думал я, время и жизнь, точно также как и люди, склонны впадать в dementia praecox. Хватаясь за отсыревшие перила, я преодолевал пролеты, выглядывая на этажах нужную мне квартиру. Когда по подволока оставался всего один марш, я увидел эту дверь: невесть от куда пробившийся призрачный луч света выпростал из ночной наволочи тусклую табличку с надписью: Ш.Сутеев. Москательщик. Именно так именовал себя таинственный автор объявления. Окстясь у заветной притолоки с отливавшей прозеленью дощечкой, я замешкался: что за человек явиться сейчас мне ? Что за известия он принесет ? Что сообщит о самом сокровенном, самом важном для меня в этой жизни ? Образы минувшего снова заколобродили во мне, и, трепетно, мягко, внимающе чутко, как по плессиметру, я постучал по двери козонками. Нервничая и переминаясь, я вслушивался в упрямо молчавшую пустоту за порогом - из-за позднего часа долго никто не открывал. Но вот тишина исподволь зашаркала, завозилась и грузно закряхтела. Что-то в квартире подалось навстречу моему нетерпению. Вот звякнул и задвигался засов, вот сипя и с невнятным брюзжанием кто-то потянул дверь на себя и... Dementia praecox. Я и раньше знал, что жизнь - это одно лишь прошлое, где будущее возвращается под видом настоящего. Что такое бытие, как не вечное узнавание, вечное воспоминание, многообразие ликов единственного события. Шикарный, но однообразный бред. Время - это вечность. Вечность одной только истины. Бесконечно являющийся крест Константина Великого. И больше нет ничего кроме этого. Ныне и присно. Такие мысли пронеслись у меня в голове, лишь оглядел я стоящего в дверном проеме человека. Это был очень сильно и, возможно, безвременно одряхлевший - старик не старик - межеумок. Скореее не москательщик, как это следовало из таблички на двери, а прожженый шинкарь, или тот старьевщик, который так скверно закончил свои дни в романе Диккенса "Холодный дом", сей человечишко имел вид последка по-гоголевски далекого захолустья, чудом, как редкость в кунсткамере, сохранившего свое отщепенство в самом центре мятежного града. Вверх от его надбровья был повязан немного сбившийся клетчатый платок, защищавший голову своего хозяина от постоянных сквозняков, гулявших по щелеватому дому. Глухо запахнутый, слежалый, бесхазовый шлафрок укутывал его искашлявшееся тельце, бахромой достигая бесформенных отопок. Правый обшлаг халата был испачкан воском свечи, теплившейся в его масластой руке, и в метавшемся свете и без того отвратительное лицо становилось ещё страшнее. Это было брыластое рыло, отвислые щеки которого поросли сивой стерней щетины, усадившей как мощную нижнюю челюсть, так и мешковидную шею, начинавшуюся прямо от подбородка. Через ощелевшийся рот с сипом, продираясь из глубины перелуженой сивухой глотки, вырывалось натужное дыхание. Под выбившимися из-под платка прядями, в глубине зловеще бровастых глазниц на меня смотрели жухленькие зенки, в сонной мути которых нехотя, как фитиль в жирнике, плавал безразличный ко всему взгляд. Увидев эту образину, я оттступил назад и в мыслях своих воззвал к Божьему имени, но, пообвыкнувшись, приступил к тому делу, которое привело меня сюда:
- Добрый вечер. Я пришел по объявлению в газете по поводу покупки книги. Мне нужен некто Сутеев, москательщик.
При этих словах незнакомец, до этого безучастно ждавший объяснения моего позднего визита, ещё более часто и сильно засипел своей надсаженной грудью и, подняв свечку, приблизил её к моему опешившему лицу. В глазах его, неожиданно оживших в прищуре старого плута, блеснула усмешка, и натруженным голосом он произнес: