- А клады вы там не находили ?
- Да каждый день, Марья Сергеевна, каждый день. Одно из самых драгоценных сокровищ было найдено как раз недавно мной и Масперо.
- Это интересно. Расскажите поподробней.
- Боюсь, вы будете разочарованы. Это всего лишь книга. Но какая ! Ты представляешь, Лена, прекрасно сохранившийся экземпляр в двадцать шесть листов, часть из которых составлена на bachmourique, часть - на thebain.
- Пергамент ? - спросила Лена.
- Нет, папирус. Но удается прочитать практически все. Мы определили, что книга состоит из шести фрагментов, написанных разными людьми в разное время.
- Датировка ?
- Верхняя граница - четвертый век. Отдельные фрагменты относятся к эпохе Антонина или Марка Аврелия.
- То есть второй век, - пояснила Лена для бабушки. - Вы уже отождествили все эти фрагменты ?
- Четыре из шести идентифицированы с абсолютной точностью - это "Исход", "Вторая книга Маккавеев", "Мудрость Иисуса" и "Евангелие от Луки". Относительно двух остальных, занимающих две трети всей книги, до сих пор сохраняется неопределенность. Есть предположение, что это "Апокалипсис Софония".
- Да ты что ? Не может быть...
- Видишь ли, один из фрагментов содержит такие слова: "Я, Софоний, своими глазами видел все эти вещи". Поэтому мы все предположили, что перед нами отрывки, казалось, навсегда утраченного откровения Софония.
- Удивительно ! Бабушка, ты не представляешь ! Если эта догадка подтвердится, то на долю Петра выпала счастливая удача ! До сих пор все, что у нас было - это свидетельство Климента Александрийского, приводившего выдержку из сочинения, которое он назвал "Апокалипсис Софония", но которое не сохранилось для нас. Многие даже стали считать, что Климент ошибся, указывая на свой источник, так как те слова, которые он приводит, напоминают целую группу апокалипсисов - откровения Петра, Авраама, Илии, книгу Еноха и иные - а "Апокалипсиса Софония", якобы, на самом деле никогда не существовало.
- Теперь с большой степенью вероятности можно сказать, что слова Климента подтверждаются, и нам в самом деле сильно повезло: пусть частично, но мы смогли вернуть миру давным-давно утерянный апокалипсис.
- Здорово ! Невероятно ! Когда будет публикация ?
- Буриан сейчас готовит текст. Возможно, он появится уже в этом году.
- И что, он и вправду близок к видениям типа Еноха ?
- Совершенно верно. Но кроме странствий по Аду и Раю там есть ещё и замечательная пророческая сторона, которая меня совершенно удивила. Она оказалась очень близка к теории Адсона о возвращающемся императоре. Предвосхищая ваш вопрос, Марья Сергеевна, скажу, что мой предок Петр Дубровский приобрел в Париже его весьма крупное сочинение, и там довольно детально исследуется мировая эсхатология.
- Что за сочинение ? Как оно называется ?
- Бабушка, оно без названия. Автор не успел его наименовать, как, к сожалению, не успел его и закончить. Между прочим, Петр, ты не собираешься его опубликовать ?
- Я думаю над этим вопросом. Кстати, встает и проблема названия.
- Ну назови как-нибудь: "История", "Хроника", "Анналы". Как ещё в те времена называли исторические сочинения ?
- Были и другие, более развернутые названия. Например - "Деяния Бога через франков".
- Присвой столь же безличное имя. Допустим, "Новые записки о галлах". Вот тебе при этом и связь с классической традицией, с Юлием Цезарем.
- Я подумаю. Так вот, предполагаемый "Апокалипсис Софония" в своей пророческой стороне развивается точно так же, как те пророчества, которые Адсон излагает в своей книге. Как и в "Оправдании гончара" речь здесь идет о Египте. Сначала ему предвещаются масштабные бедствия, к общим деталям которых примешивается следующая черта: некий злой царь соберет всех кормящих матерей и отдаст их услаждению драконов. Те припадут к их грудям и будут пить кровь из их сосцов, после чего несчастные женщины окажутся брошенными в огромные пылающие печи. В эти дни бедствий восстанет царь-избавитель, имя которого не называется. Он восстанавливает все храмы, и природа одаривает своих сыновей плодами роскошнейшего изобилия.
- Все то же самое, что в легенде о возвращающемся царе.
- Безусловно. Интересен приход Антихриста. Он явится в облике голубя и сам будет окружен короной из голубей.
- То есть Антихрист здесь принадлежит традиции "высокоморального Антихриста" ?
- Да, этот апокалипсис ценен особенно тем, что чудеса Антихриста оказываются не ложными, а настоящими, при этом дается довольно длинный их свод.
- Раз уж ты вспомнил Адсона, является ли у Софония царь-избавитель пробуждающимся ото сна ?
- На основании сохранившихся отрывков сказать довольно сложно. В одном месте о пробуждении ничего не сказано, но другой фрагмент начинается так : "Они избегут мучений этого царя и, взяв с собой золото, устремятся к рекам, говоря: "Направимся в пустыню". Они будут отдыхать, словно человек спящий. Господь возьмет к Себе их души и их дух, тела же их станут подобны камням или неприрученным животным, скитающимся до скончания дней." Что это значит ? По всей видимости текст здесь сильно испорчен. Кто такие "они" ? Из контекста вроде бы следует, что это Илия и Енох, которые в конце придут на обличение Антихристу. Но известно, что тела этих пророков вместе с душами были вознесены на небеса, в то время, как у Софония они оказываются разделенными. Между тем такая фраза, как "будут отдыхать, словно человек спящий" очевидно родственна прорицаниям о возвращающемся царе. Поэтому я думаю, что в первоначальном тексте речь шла именно о сохранении тела избранного монарха, спящего до конца времен, но потом текст подвергся значительной переработке, и пророчество потеряло свой смысл.
- Скажи, Петр, а почему Адсон, когда он писал королеве Герберге о последних временах, совсем опустил этот мотив "пробуждения" ?
- Версий несколько. Самая логичная состоит в том, что Герберга обратилась к Адсону в надежде, что тот последним императором наречет её сына Лотаря, и тогда у неё будут основания добиваться для отпрыска императорского титула. Зная, что надежды королевы напрасны и не желая оскорблять её высших чувств, он вообще освободил облик последнего царя от каких-либо черт, придавших бы ему самую эфемерную конкретность. Тем более он умолчал о пробуждении. Последнее означало бы, что сын Герберги сначала должен был умереть, что королеве-матери говорить совершенно нетактично. Либо ещё хуже. Под последним царем подразумевался бы покойный муж Герберги - Людовик Заморский. Представь, каково было для неё подумать, что её муж может подняться из гроба весь разбухший от слоновьей болезни. Ужасней образины не придумаешь.
- Но ведь и Тибуртинская Сивилла, которую перелагает Адсон, тоже ничего не говорит о воскрешении. Как там ? "Поднимется царь греческий именем Констант.." Я не помню все в подробностях, но не о каком пробуждении от смерти там точно не говорится. Как ты думаешь, может быть Адсон все-таки сомневался в своей теории, чувствовал её зыбкость ? Может быть он каждый день спрашивал себя: "Не Антихрист ли я ?" Ведь по его теории Антихрист как "высокоморальная личность" будет в силах даже воскрешать мертвецов ?
- Подождите, подождите, - вмешалась тут Марья Сергеевна, - я что-то не понимаю. Вы хотите сказать, что этот Адсон всерьез верил в воскрешение какого-то там царя ?
- Да, Марья Сергеевна, он верил. Я нисколько не сомневаюсь, Лена, что он не испытывал никаких колебаний. Всеми нами тоже очень часто движет всепоглощающая вера, которой мы самоотверженно подчиняем всю свою жизнь. Некоторые люди достигают своего, некоторые - обманываются в своих ожиданиях. Но я думаю, что даже последние не считают, что они напрасно прожили свой век кто из них сможет сказать так, если при этом они служили самым возвышенным идеалам ? Нет, они не оказываются разочарованными.
В это время часы пробили десять. Пора было думать о сне. Я находился в затруднительных обстоятельствах. Присутствие Марьи Сергеевны обязывало нас с Леной спать раздельно, что мне всегда было очень неприятно, так как это насыщало наши отношения дополнительной противоречивостью. Как я ненавижу подобные минуты, наполненные условностями, притворством, душевным разладом !
- Ну ладно, - сказал я, поднимаясь и ставя кружку на блюдце. - Весьма благодарен вам за ужин... Марья Сергеевна, ничего если я переночую...как обычно в комнате вашего мужа. Обещаю, что завтра после десяти меня уже здесь не будет, и я вам больше не доставлю никаких хлопот.
Сказав это, я почувствовал, каким безжизненным стал взгляд Лены. Погрузившись в себя и словно читая какие-то надписи внутри души своей, она будто бы позабыла, что в течение всего этого вечера была совсем другой - такой пусть застенчивой, но счастливой, с глазами настолько наполненными жизнью, что от них, казалось, качнется маятник на настенных часах, остановленных в день смерти её отца, а олень на картинке, где он пьет воду из лесного источника, вдруг отпрянет, насторожится и, цокнув копытцем, исчезнет в лесной чащобе. Тут же она встала и принялась убирать столовые приборы, а я поймал на себе взгляд её бабушки, в котором было сказано так много ! Казалось, она жила, или заставляла себя жить только для того, чтобы своей жизнью изжить навсегда, заклясть всеми проклятиями, опечатать то ли миллионами печатей, то ли своей понимающей добротой, отменить, запретить навсегда саму возможность для возможности появления возможности вот такого вот отсутствующего взгляда у своей внучки, который делал бессмысленным всю жизнь Марьи Сергеевны, жизнь её отца, деда мужа, прабабушки свекрови - всех тех бесчисленных людей, которые в её понимании существовали некогда лишь затем, чтобы была на свете её внучка. Сейчас я не мог ни обнять Лену, ни поцеловать, ни сказать ей ещё раз, как много она для меня значит. Мне оставалось только пройти в соседнюю комнату, и я положил руку на круглую, холодную ручку двери.
- Подождите-ка, - вдруг сказала Марья Сергеевна. - Туда теперь нельзя.
- Почему ? - обернулся я, замечая, как они переглядываются между собой.
- Эта комната сейчас занята, - продолжила Марья Сергеевна. - Здесь живет одна женщина, моя очень хорошая знакомая, которой негде остановиться в городе. Мы не смогли ей отказать, тем более, что всегда так приятно оказать помощь тому, кто в ней нуждается.
Ее слова мне показались странными, но я отпустил ручку.
- Она что, все это время была здесь ?
- Да, она очень тяжело болеет. Два раза в день к ней приходят доктора. Господи, побыстрей бы она выздоровела. Боюсь, как бы она не заразила Лену.
- Петр, я постелю тебе в своей бывшей комнате. Там сейчас не так уютно, как двадцать лет назад, но тебе же всего на одну ночь.
- Хорошо, - мне неприятным показалось это постоянное присутствие в квартире совершенно посторонней, больной женщины, чья абсурдность как бы подытоживала невозможность нашего с Леной уединения. - Хорошо...
Когда я зашел в отведенный мне закуток, скудный свет сумерек, пробившись сквозь плотно зашторенное окно, чуть дрожа, нежился в моей кровати. Ветки растущих у дома деревьев слегка постукивали в окно, навевая дрему своими однообразными и монотонными звуками. После тяжелой дороги я очень желал выспаться, но беспокойные раздумья не оставляли меня в покое. Я все размышлял о наших с Леной отношениях, о том, как нелепо они складываются в последнее время. Ворочаясь с боку на бок, я подумал, что неплохо было бы что-нибудь почитать. Быть может, чтение отвлечет меня от сосредоточенности на неулаженности моей судьбы, и я вспомнил, что имею с собой дневники моего старого друга Андрея, с которым я надеялся сегодня увидеться, но который, оказывается, был сейчас за тридевять земель, в далеком Минске. Карьерист. Нет, в честолюбии ему решительно не откажешь. Он сразу же хотел быть первым во всем, напрочь отметая возможность быть где-либо на вторых ролях. Но вот же он стал крупным ученым, издает одно исследование за другим, а у меня пока ещё ничего нет. Сам, в одиночку, ничего не сделал. Даже этот Акмим. Ведь все лавры наверняка достанутся Масперо, а также Буриану, который опубликует итоги раскопок. Да, у Андрея пока что получается гораздо лучше, чем у меня. Я зажег лампу и раскрыл его юношеские дневники, оставленные им у меня на квартире. Когда он съезжал, то забыл прихватить их, потому что к тому времени он начал уже новую тетрадь, а эту... эту я неоднократно с тех пор перечитывал, удивляясь богатству философских изломов, пережитых нами в молодости. Я бережно перебирал страницы, вчитываясь в давно известные мне записи, в которых Андрей оставил частичку своей души, на которые и моя душа тоже очень живо откликалась. Особенно меня привлекало вот это место его дневников - Андрею тогда было всего лишь семнадцать лет: "Вновь я один в ночи, и не отвлечь эту ночь от звуков, насытивших единственное измерение звучности. Вновь я хочу постигнуть ночь, и нельзя понять её, не осознав как чужие эти звуки, своей привычностью делающие мир непознаваемым, а истину - тайной. О, загадка бытия, зачем ты призвана быть разгаданной, ведь к чему это тоскливое одиночество в призрачном мире символов ? Зато могу открыть я красоту и горькую участь человека, для которого в познании противоречия рождается удивительная чистота. Ведь есть же высшая справедливость во встрече добра и зла! Не будь в нас зла и рождающегося из доброты отвращения к нему, неприятия, стремления его преодолеть, мы бы не так стремились к очищению, изнывая от ненависти к злу, поедающему нас. Мы бы не так презирали зло, брезгуя всем, что может причинить боль телу или душе. А в Боге зла нет. Поэтому Он любит его и допускает. Господи, зачем Ты поразил мою душу грехом, ведь теперь я лучше чем Ты...И я не могу понять, как Ты можешь пугать меня жизнью, которой я боюсь, ибо в ней слишком мало меня, а много Тебя во мне, и слишком мало Тебя, а много меня в Тебе. Гнушаясь зла, я боюсь причинить боль солнечному лучу, Ты же, свободный от дурных помыслов, способен истирать в прах целые нации, не оставляя ни следа от континентов. Оттого, когда я думаю о скорбной правде Твоих замыслов, коим подвластны роковые судьбы, когда предо мной вопли страдания есть и безумие потерянных существ, поющие струны нутра коих, рванув, Ты обрек на безгласие, когда я предчувствую исчадие неслыханного пламени, испытующего своим терзанием сплошную рану представленных душ, я начинаю понимать, что я много прекраснее Тебя. Но, Боже, если в следующий раз Ты захочешь создать того, кто будет совершенней чем Ты, то выбери кого-нибудь иного. Потому что я разучился противопоставлять ближайшее и сближать разноименное, а что может быть кровней и решающей тогда, когда определяешься среди того, что всего между собою схоже, когда ты проклят на избор среди родственных сил, корневища вселенной сотрясающих в схватке, о которой стоит лишь помыслить, как истираются раскаленным жерновом визжащие нервы. А я всю жизнь считал их одним и распахивал глухую вечность между светом и тьмой, электризуя их так, что космос содрогался разрядами, раскалывавшими твердыню бесконечности. И потому, Господи, в следующий раз пусть это буду не я ! Я рвану пасть оскалившейся земли, и выйду в небо, где решается моя судьба, и ощупью различу путь в слепящих протуберанцах ореола сцепившихся огненных стихий. И пройду, и буду кричать от боли и неведенья, но я пригублю ненависти из чаши сердца Твоего врага и оборву его полубеспамятный слух великим воплем накопившегося гнева. Я сделаю все это, и я упаду замертво, и я признаю, что и сейчас была лишь Твоя, а не меня, немощного, воля. И за прозрение это, за страстотерпие это немыслимое, Боже, пусть в следующий раз это буду не я! Я примерю любовь и ужас, и, взойдя к тебе по гребню страдания, исполнюсь мощью незыблемого властелина, взмахнув крылами сильными, как вся напряженность межпланетных притяжений; и я сойду на землю, как Титан, и изолью на землю раскаленный нектар бесконечно густой испытующей лавы. Я останусь бесстрастен и, величаво склонившись над планетой, безмолвно источу весь свет, скопленный мною у Того, кто научил меня не бояться зла. Я поймаю единым жестом всю выпорхнувшую из огня пернатую одержимость; я поцелую её и отпущу в смерть. И оживут камни, и травы будут шептать молитвы незвучным, двуединым языком. Тихо трепещущие рядом ветви невиданных дерев и пенящиеся у моих золоченых стоп мудрые воды безграничного океана поймут меня: в рассеченной поисторической жути есть вечное избранничество и вечное изгнание; а стою, раскинув руки, держа в каждой из них по сотне галактик, теменем своим подпирая изножье предвечных благословенных палат и рыдаю: "Господи, молю Тебя, пусть в следующий раз это буду не я".
Я не заметил, как за чтением дневника наступил уже третий час ночи. Я не только не успокоился, но и почувствовал, что на душе у меня стало ещё тревожней, чем было. Эта ночь, проведенная раздельно после стольких месяцев ожидания, может ещё больше отдалить нас и подтолкнуть Лену к срыву, к желанию прекратить вообще все. Боже, как же все нелепо получается. Андрей, как настоящий друг, выручил бы меня и освободил бы на ночь свою квартиру, предоставив её нам, а теперь...В голове у меня царил кавардак разрозненных впечатлений, отрывочных мыслей, мешанина беспорядочных образов. Я долго ходил из угла в угол, потом подошел к окну и, отдернув гардину, взглянул на ночную улицу. Луна, вся в отеках, показалась мне припухлым глазом циклопического чудища, город оторопел, словно все вымерли или затихли, чего-то боясь. Ветви деревьев, конечно, уже не пели колыбельную, нет, они патлами свисали с облезлых, прокаженных курв, которые хороводили по подворотням какую-то дрянную заутреню, молились мраку ночи, хохотали, вламывались мне в окно. Я зашторил его и возвратился к постели. Надо было спать. Иначе это будет уже четвертая бессонная ночь подряд...