- Следствием установлено, что выстрел из гранатомета - дело рук людей Фарафонова. И они целили в вас. Улавливаете? Это второй факт. И третий - вы звонили Фарафонову в офис накануне его исчезновения. Надеюсь, хоть это вы не будете отрицать?
Голубь похолодел. "Все-таки докопался. Но известно ли ему содержание телефонных разговоров?"
- С Фарафоновым никаких личных контактов у меня никогда не было. Но по телефону действительно разок с ним общался. И даже официальное письмо направлял. Дело касалось выкупа у него акций по дому быта.
Голубь врал, но знал, что его вранье трудно опровергнуть. Нет, он не звонил Фарафонову по поводу выкупа дома быта, однако еще до истории с гранатометом действительно письменно зондировал почву о выкупе у его фирмы части акций по тому самому Дому быта. И копия письма у него есть до сих пор. Пусть проверяет. Ничего у него не выйдет. Стас попал в точку. Савельеву и в самом деле досконально был известен только сам факт телефонных разговоров, но о содержании их никаких конкретных сведений получить не удалось. А вот письмо, успокаивал себя Голубь, это такой козырь, который все перекроет.
Как опытный сыщик, Антон Степанович понимал, что пока не будет найден труп Фарафонова (а в том, что его нет в живых, сомнений не оставалось), вряд ли можно кого-то подозревать в убийстве. И никакие косвенные улики тут не помогут. "Что ж, будем искать труп".
Отпуская Голубя, Савельев заметил, что возможно придется встретиться еще раз.
- Как вам будет угодно. Только лучше бы в другой обстановке... хотя бы за кружкой пивка, - откликнулся Стас, явно намекая на безнадежность попыток в чем-то обвинить его.
И странное дело: спустя год именно такой случилась их следующая встреча. Летним вечером, проезжая мимо пивного бара, Стас увидел за столиком на открытой площадке знакомый профиль Савельева. Приткнув свой "Мерседес" к обочине дороги, Стас подошел к нему и, поздоровавшись, попросил разрешения составить компанию.
- Ей-богу случайно увидел вас и тоже захотелось промочить горло, - сказал он с веселым оживлением.
В баре негромко играла музыка, тянуло ароматом шашлыков. Поблизости плескал и шипел прохладными струями фонтан. Вокруг него на скамейках под ивами сидели парочки. Эта благостная обстановка умиротворяла и настраивала на задушевный лад. Но Стас ни на минуту не позволял себе расслабиться - ждал, что Савельев снова начнет расспрашивать о старых неприятных вещах. Но тот, выдержав недолгую паузу, заговорил о другом.
- Вот сижу и думаю, как быстро проходит жизнь. Вроде совсем недавно был студентом, гулял здесь с девушками, а оказывается все это уже в далеком прошлом. И ничего путевого не успел сделать...
- Вам ли, Антон Степанович, говорить об этом, - возразил Стас.
- Увы, порой чувствуешь себя у разбитого корыта. И тоска берет, и мучают вопросы - зачем, почему, что делать?
Таких грустных слов Стас никогда не слышал от Савельева. У него даже зародилось подозрение, а не хочет ли он размягчить, расслабить его?
- Да что это с вами сегодня, Антон Степанович? И чего вы мучаете себя проклятыми русскими вопросами -как жить да что делать? По мне, так жить нужно просто и радоваться каждому дню.
- Ну, с этим и спорить-то нельзя. Но скажите, разве у вас никогда не бывает сомнений и сожаления по поводу каких-то дел и поступков? Мне, например, до сих пор жаль, что вас осудили к лишению свободы.
- Ой, ли? Почему ж в таком случае только сейчас пробудилась жалость?
- Лицемерить и заигрывать с вами у меня нет никакого резона. Хотите верьте, хотите нет, дело ваше. Но мне действительно тогда было вас искренне жаль.
- А теперь, случись что?
- А теперь вы уже совсем другой. Но опять-таки зла я вам не желаю, хотя и вижу, что вы ходите по краю пропасти. К сожалению, на такую дорожку уже сейчас вышли многие. Знаете, мне иногда кажется, что мир сошел с ума, в нем остается все меньше порядочных людей.
Таких слов еще никто и никогда не говорил Голубю. Он долго молчал, не зная, что возразить этому менту.
- Вы, Антон Степанович, преувеличиваете и мои грехи, и опасность, наконец, вяло и как-то неуверенно сказал Стас. - Стараюсь вас понять и не могу. И поверить тоже.
- Я и не надеюсь, что вы мне поверите. Побывали б в моей шкуре, тогда, наверное, и понимали бы лучше и верили больше.
- А вы в моей шкуре разве бывали?
- Испытать, конечно, не пришлось, но представить могу, потому что немало поездил по зонам. Вам досталось лиха, безусловно, больше, чем мне. Но и в наших кабинетах, Стас, жизнь несладкая...
За этим странным разговором они засиделись до поздна. Стас краешком глаза заглянул в мир человека, которому не доверял, которого опасался и не считал своим другом, но в то же время подсознательно уважал и теперь четко уяснил, что не напрасно. Савельев не открыл ему и сотой доли того, что переполняло и тревожило его душу, но и этого было достаточно, чтобы понять, каким смятением она охвачена. Между прочим, Савельев намекнул, что собирается уйти на пенсию. Он не сказал о причинах, но Стас понимал, что по зряшному поводу такое решение не могло быть принято.
У Антона Степановича с некоторых пор действительно появились веские основания расстаться со службой. Год назад начальником управления уголовного розыска, куда перешел работать Савельев, покинув отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности незадолго до его крупной реорганизации, стал полковник Лисицин. Новый шеф относился к той еще нередкой породе руководителей, в среде которых твердость и жесткость почитались превыше всего. Однако твердость они часто путали с твердолобием и догматизмом, а жесткость с не рассуждающей жестокостью и хамством. Тем не менее вышестоящее руководство ценило рвение Лисицина, считало его принципиальным, надежным и политически зрелым работником. Постепенно продвигаясь по служебной лестнице, он в полную меру вкусил сладость власти над людьми. Зависимость их от него, возможность безнаказанно делать то, что хочется, окончательно отлили черты его неуравновешенного, деспотического характера.
Главную свою роль он видел в том, чтобы постоянно проверять и понукать своих подчиненных. Лисицин любил повторять, что дисциплина - мать порядка и педантично следовал этому правилу, понимая его для себя как свободу не считаться, якобы ради дела, с личностью человека, оскорблять и давить на него, Что же касается людей, попадавших в сферу уголовного преследования, то тут он считал себя еще более свободным. "Кто такой подозреваемый?" - любил спрашивать Лисицин и сам же отвечал: "Это тот, кто сумел спрятать доказательства своей вины, и найти их любым способом - наша задача". Савельеву запомнилась его ухмылка, с которой он в назидание своим сотрудникам рассказал о вычитанном в каких-то мемуарах эпизоде о том, как в годы борьбы с контрреволюцией молодой чекист спутался с женщиной, подозреваемой в пособничестве вражеским агентам, за что обоих расстреляли без следствия и суда.
Шеф был страшный педант и формалист, не упускал случая даже пустяковую придирку преподнести так, чтобы вызвать недоверие к моральным качествам провинившегося, заставить сомневаться в его благонадежности. На совещаниях обличительные речи главного сыщика управления звучали резче и громче всех и поводов для критики было предостаточно. Однажды за пять минут до обеденного перерыва он позвонил Савельеву и приказал немедленно выехать на автовокзал для проверки сообщения о том, что в багаже одного из пассажиров прибывающего через двадцать минут автобуса находится наркотическое вещество. Времени было в обрез, и Савельев попросил дать машину.
- Мобилизуй любую, мне что ли тебя учить! - прикрикнул Лисицин и положил трубку.
Однако единственная дежурная машина отсутствовала по другому срочному вызову. Свободного транспорта не нашлось и в отделах, большинство сотрудников которых разъехалось на обед. Савельев понапрасну метался в поисках, а время шло. Взвинченный и обозленный, он в конце концов оставил попытки раздобыть машину и уехал на автовокзал на общественном транспорте, хорошо зная, что опоздает и только зря потеряет время. Но совсем не поехать было бы еще хуже вдруг автобус придет с опозданием? Но он не опоздал. Издерганный и голодный, Савельев едва успел перешагнуть порог своего кабинета, как раздался телефонный звонок.
- Ну, что у вас? - скрипуче спросил вернувшийся с обеда Лисицин. Отчаянно кляня все на свете, Савельев объяснил, что не смог найти машину и не успел к приходу автобуса.
- Значит, прошляпил преступников? За безответственное отношение к выполнению оперативного задания приказом начальника УВД получишь строгий выговор, - ледяным тоном объявил полковник и положил трубку.
С детства Петя Лисицин не был ни злым, ни жестоким. Таким он стал в зрелом возрасте. Мальчик рос хилым, тщедушным и за это сверстники частенько куражились над ним, дразнили доходягой, которого соплей перешибить можно. У него не было друзей, в компанию к себе пацаны его не принимали. На этой почве с юношеских лет у Лисицина развился комплекс неполноценности, переросший в стремление к постоянному самоутверждению и демонстрации собственной значимости. Ему ничего не давалось с лета, все приходилось добывать терпением и трудом, и это развило у него чрезмерную пунктуальность и формализм.
Если Лисицин был типичным продуктом своего времени, то Савельев никак не укладывался в общие рамки. Он рано начал размышлять о революции, потрясениях, пережитых страной в годы Великой отечественной войны, о репрессивном режиме Сталина и о краткой хрущевской "оттепели". Уже будучи студентом, Савельев осознал, что безраздельное господство тоталитаризма еще с царских времен стало образом жизни очень многих жителей страны и наложило болезненный отпечаток на их умонастроения, привило культовую любовь к "твердой руке". Россия последней в Европе освободилась от крепостничества и ни в "золотом" Х1Х, ни в жестоком ХХ веках так и не вкусила подлинной свободы. При всем величии СССР его граждане были ничтожными пылинками под тяжелой пятой выпестованного коммунистической диктатурой государственного монстра. Дозированно распределяя социальные блага, государство с беспощадной последовательностью подавляло любые проявления яркой индивидуальности и инициативы, не укладывавшиеся в догмы, придуманные правящей элитой. Приоритет государственного над личным проявлялся во всем, в том числе и в отношении к близкой Савельеву области борьбе с преступностью. Уголовное законодательство видело своей главной целью защиту политических устоев государства и социалистической собственности, а охрана прав граждан и их собственности рассматривалась как дело второстепенное. Преступления этой категории наказывались куда мягче. Такой подход обеспечивал привелегированное положение КГБ и объективно принижал роль органов внутренних дел, что отрицательно сказывалось на их кадровом и материальном обеспечении, а порой подталкивало даже к ликвидации их функций. Так случилось, когда Н.С.Хрущев, возвестив скорую победу коммунизма, взял курс на децентрализацию органов внутренних дел. В угоду ему тогдашний министр внутренних дел РСФСР Иван Дударев поспешил с предложением об отмене выплат за звания офицерскому составу, в связи с чем шутники стали толковать аббревиатуру МВД как "Мудак Ванька Дударев".
От полного развала органы внутренних дел спасло создание в 1966 году единого МВД СССР и полная реорганизация его основных структур, проведенная под руководством министра Н.А.Щелокова. Последний период деятельности этого неординарного человека, трагически погрязшего как и многие из его окружения в пороках, свойственных брежневской элите, совпал с началом службы в органах внутренних дел молодого выпускника юридического факультета Антона Савельева. А потом последовало самоубийство Щелокова и в освободившееся кресло министра сел бездарный генерал КГБ Федорчук. Проведенная им безумная массовая чистка органов внутренних дел по счастью обошла стороной лейтенанта Савельева, не имевшего еще ни грехов, ни заслуг. Он прошел через годы тяжкой трудовой повинности, без выходных дней, а нередко и без отпусков. Савельев был свидетелем грехопадения некоторых своих сослуживцев, уволенных и осужденных за взяточничество, злоупотребления и другие противозаконные действия. Сам же ни одной ногой не увяз в этой трясине. Но удовлетворения не было. Он чувствовал, что моральные и физические силы уже на исходе. Его все больше угнетало разочарование в своей работе. "Мы пересажали уйму людей, - думал он, переполнили ими тюрьмы и колонии, превратили эти учреждения в школы преступности. Кому от этого стало лучше, зачем все это?"
Он понимал, что такие сомнения и крамольные мысли, вероятно, появляются не только у него, но все предпочитают держать их при себе, опасаясь за собственную карьеру. И вот даже наболевшим не с кем поделиться, и все более тяжким становится груз одиночества.
Череда воспоминаний и нерадостных мыслей спрессованным потоком пронеслась в душе Савельева за ту короткую паузу, которую он взял в разговоре с Голубем, и ему стоило немалых усилий, чтобы не выплеснуть их наружу. "Чем не забавный сюжет на избитую тему о полицейских и ворах?" - вдруг усмехнулся Савельев.
Они расстались, не став друзьями, но с ощущением, что не зря провели время в обществе друг друга.
Через месяц, небрежно пробегая взглядом городскую газету, Стас увидел на ее последней странице маленькую фотографию Савельева и некролог о его смерти. Чем больше он вчитывался в обычные в таких случаях слова скорби, тем острее чувствовал, как с тупой болью отрывается частичка крохотного заповедного уголка его задубелой в грехах души.
Подполковника Савельева, сорока пяти лет от роду вернее пули и ножа убил инсульт. На его похоронах было много людей в мундирах. Голубь не решился подойти к толпе. Когда отзвучали траурные речи, рыдания жены и детей и все разъехались, оставив заваленный цветами холмик желтой глины, Стас положил на него и свой букет из восьми красных гвоздик - по числу лет, что они знали друг друга.
На обратном пути, гоня неспешно против обыкновения машину, он прокручивал в памяти одну за другой печальные картины погребальной церемонии, и каждый раз мысль возвращалась к трагической нелепости ухода из жизни этого совсем еще не старого человека. По правде сказать, Стас не ожидал увидеть здесь такого множества народу. Значит, уважаем и ценим был покойный. И все же не покидала навязчивая уверенность в безысходном одиночестве. Савельева. Оно и было, вероятно, причиной его сумрачного настроения во время их последней встречи. Да, странная штука - одиночество в окружении знакомых и близких людей. А ведь это чувство, ох, как знакомо и ему, Стасу. Встретились, как в песне поется, два одиночества, засиделись до поздна, но так и не выговорились и теперь уж один из них никогда не скажет, что у него на душе.
***
Долгое время Стас занимался своим делом с азартом охотника за дичью. Но почему теперь, когда, казалось бы он многого достиг, былого увлечения не стало? Не к чему стремиться? Нет, дело не в этом. Наверное, он просто устал от этих чертовых буден с бесконечными разборками и дрязгами. А может причина в том, что гонка, в которую впрягся Голубь, отбила у него вкус к личной жизни? Ведь он так и остался холостым. Однако женщины не переставали его интересовать. В большинстве случаев связи с ними были легкими и непродолжительными. Но однажды пришла и любовь. Его подруга жила одна в уютной квартире, и вечера, когда они встречались, были настоящим праздником. Стас не забывал дарить цветы и подарки, она накрывала стол с вином и при свечах, подбирала кассету с красивой музыкой.
Как-то в канун дня 8-го марта за суетой и делами Стас не успел купить ценный подарок и приехал к ней с букетом цветов, шампанским и коробкой конфет. Как обычно, она накрыла стол, но когда Стас попытался обнять ее, вдруг стала уклоняться от ласк.
- Знаешь, милый, - сказала она, - я ценю себя дороже шампанского и цветов. Уж сегодня-то мог бы придумать что-нибудь получше.
Это был зигзаг, которого он никак не ожидал. Его мужское самолюбие было оскорблено и растоптано. В тот день Стас вдрызг напился в компании с Семой и Горацием. Таким мрачным и злым собутыльники никогда не видели его, но расспрашивать о причинах побоялись. За одной пьянкой последовали другие.
В один из вечеров Стас наполнил ванную шампанским и через Рафаловича за хорошую плату пригласил двух знакомых замужних молодок. Голубь был уверен, что они отвергнут его предложение, но, как оказалось, ошибся. Оргия продолжалась всю ночь, утром от нее остались неприятная горечь во рту и смутные ощущения чего-то низкого и постыдного, а мстительное злорадство улетучилось как пар. С тех пор он старался выбирать партнерш, пусть и легкого поведения, но таких, чтобы ни на какие проявления чувств не претендовали. Девушки старательно отрабатывали плату, а Голубь наконец-то смог вкусить истинное разнообразие.
К тому времени Горыныч затеял очередную свару - на сей раз с владелицей парфюмерного магазинчика, наотрез отказавшейся платить дань. Сначала хотели спалить ее конуру, однако от этой идеи пришлось отказаться - могли пострадать находившиеся рядом офисы двух послушных доноров и жильцы верхних этажей здания. Тогда Горыныч решил самолично проучить строптивую. Но вся его огнедышащая мощь не смогла совладать с ней. Девчонка подняла такой визг и так исцарапала его физиономию, что неделю стыдно было показываться на людях. Но как ни сопротивлялась, Горыныч привез ее и закрыл в той самой полуподвальной комнате, где когда-то двое суток просидел Рафалович. Увидев физиономию Горация в наклейках, как оконное стекло на случай бомбежки, Стас решил лично разобраться с нарушительницей. Гораций сообщил, что ее зовут Лидией, а по фамилии она Полтавская, но от посещения порекомендовал пока воздержаться "Пусть посидит, подумает, успокоится, потом и поговорим".