- Будет, - обнял его командир эскадрона.
- Будет флот у нас, будет! - уверенно подтвердили многие голоса.
И вот это твердое "будет флот" убедило нас окончательно, что станем и мы моряками.
В мастерских прибавилось работы. Несколько старых буксиров надо было срочно переоборудовать в тральщики: в море было накидано множество мин.
В Севастополе голодали, и на базаре за все драли - втридорога, даже за ставридку, султанку, которым всегда была грош цена.
По вечерам из опустевших казарм флотского экипажа какие-то темные личности тащили матросские койки, кастрюли, бачки, унитазы и угрожали оружием тем, кто пытался их задержать.
Словно ветром сдуло с Морской и с Нахимовского нарядную толпу. Редкие прохожие, торопясь, жались к стенам.
В мастерские приезжали обросшие незнакомые красноармейцы, многие с орденами Боевого Красного Знамени. И только, заговорив с ними и тщательно к ним приглядевшись, старики наши Мефодий Куницын и Аристарх Титов, или Любка-артистка, или кто-нибудь из нас, членов Союза, восклицал:
- Ба, да ведь это Сашко!
Или:
- Петро, до чего же ты вырос!
И тогда Сашко или Петро, человек бородатый, доставал из кармана видавшей виды гимнастерки партийный билет, а из него бережно сохраненный белый квадратик:
"Союз молодежи гор. Севастополя. Членский билет №..."
Жизнь налаживалась, и уже существовал горком партии. Дорогие сердцу билеты нам заменили другими, еще более желанными: мы стали членами Российского Коммунистического Союза молодежи. Для того чтобы обменять билет, надо было рассказать о себе все, не утаивая. Все, что мог рассказать о себе каждый из нас, могло показаться неправдоподобным хвастовством.
И потому говорили коротко. У неразлучной троицы была одна биография на троих:
- Выполнял все задания Союза. Расклеивал прокламации и листовки. Ну еще... да вроде больше ничего не было.
Мефодий Гаврилыч, сидевший в президиуме, добавил:
- По решению партии ликвидировали предателя.
И сказал тут же:
- Подробности, полагаю, излишни.
Нас спросили:
- Кем хотите вы быть?
- Моряками.
- Что ж, добро, - оглядел нас сидевший в президиуме поджарый моряк, вновь назначенный командующий флотом. - Нам такие ребята нужны. На тральщик пойдете служить?
- Пойдем!
Уныло было в ту пору в севастопольских бухтах. Повсюду торчали мачты потопленных кораблей. Уцелели лишь две-три ветхие подводные лодки опустишься на них под воду, пожалуй, и не всплывешь, да обросшие плесенью деревянные катера.
В тральщики переделали колесные буксиры. Их оборудовали тралами, ставили на них пушки. Теперь мы смотрели на них, как на свои корабли.
Начиналась новая жизнь - жизнь на море.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Командиром моего тральщика был бывший офицер царского флота, минер по специальности, Дмитрий Михайлович Стонов. Конечно, наша неразлучная троица была для него обузой. Кроме желания стать моряками, у нас за душой не было ни сноровки, ни опыта. Стонов служил на эсминце и, когда пошли слухи о том, что интервенты хотят увести корабли в Северную Африку, с молчаливого согласия всей команды испортил приборы и торпедные аппараты.
Убедившись, что эсминец до Африки не дойдет своим ходом, а на буксире тащить его, ставшего бесполезной рухлядью, интервенты считали бессмысленным, они согнали с эсминца команду и, выведя за Константиновский равелин, взорвали и потопили. Командир эсминца куда-то исчез, а Стонов остался не у дел. Этот прямодушный человек, влюбленный во флот и хорошо знавший, что такое честь, долг и совесть, всех ушедших на чужбину называл предателями.
Сосед наш, командир тральщика из бывших матросов, как-то рассказывал боцману Прокофию Ипатычу Юрко (командира на корабле не было, и говорили они в полный голос), что у Стонова тяжело болела жена. Голод и холод зимы окончательно ее подкосили. Стонов, сняв погоны царского офицера, не получал ни содержания, ни пайка и день за днем выносил из квартиры на базар последние вещи. Жена умерла. Он похоронил ее. Осталась одна только ценность: наградные золотые часы. Стонов долго и мучительно голодал, на нем все висело, лицо стало землисто-серого цвета, глаза ввалились, волосы вылезали.
Спекулянты на рынке обступили его. Они буквально рвали из рук моряка дорогие часы, наперебой утверждая, что золото накладное, цепочка "самоварного золота" и цена всему грош.
Выручил Дмитрия Михайловича новый командующий.
- Спрячьте часы, - приказал он. - Вы меня помните?
- Нет.
- Служил с вами на эсминце в четырнадцатом, был арестован за агитацию. Вы еще за меня вступились, едва сами не пострадали...
- Теперь вспоминаю!
- То-то. Соловья баснями, говорят, кормить не положено. Пойдемте-ка поедим.
Они поели тут же на рынке, в "обжорке", тонких, как лепестки, чебуреков.
- Флот по-прежнему любите? - спросил командующий.
- Я думаю, это осталась единственная моя привязанность и любовь, устало ответил Дмитрий Михайлович.
- А Советскую власть признаете?
- Я же здесь, а не за морем.
- Вижу. Назначаю вас командиром тральщика. Нынче отдам приказ, тральщик примете в мастерских. Не удивляйтесь, он сильно смахивает на колесный буксир.
Других пока нет, а мины вылавливать надо. Вы минер опытный. Придет время, разживемся чем и получше.
Так Стонов стал командиром "Чонгара". Команду было набрать нелегко и, кроме настоящего моряка Прокофия Ипатыча Юрко, тоже истосковавшегося за эти голодные годы по службе, остальные были набраны с бору да сосенки. Нас троих Юрко стал ревностно жучить, гонять на заштопанной шлюпке по бухте, знакомить с тральным хозяйством, с машиной, с морской терминологией, которую он знал в совершенстве. Хлебнули мы лиха и на погрузке угля, на собственных спинах почувствовав, что за штука - погрузка.
Мы "оморячивались" со сказочной быстротой, и я до сих пор вспоминаю Прокофия Ипатыча.
На тральщике было еще трое таких же, как мы, неразлучных друзей. Всех троих звали Жорами, и они, смеясь, называли себя "Три-Жоры-Три", словно в цирке артисты. Фамилии у них были разные: Жора Капитанаки, Жора Белоцерковский и Жора Ахметов. Они считали себя забубёнными моряками, нас называли салагой и сусликами, рассказывали лихие истории о дальних плаваниях и разухабистые анекдоты о победах над женским полом.