И вот среди безбрежного синего моря на палубу вылез наш кок и доложил, как будто не было ни поединка, ни боя:
- Завтрак готов, товарищ командир. Разрешите раздавать?
Мы ели, не отходя от руля, от пулеметов, моторов, торпедных аппаратов. Ели бутерброды с тушенкой и шоколад.
Когда капитан первого ранга встретил наши подбитые катера на причале и я доложил, что Гущин нас не оставил в беде, Сева озлился: "Что же, ты думаешь, я хотел орден на тебе заработать? Или ты полагаешь, что я, как последний трус, отошел бы подальше и, полюбовавшись, как они тебя разделают под орех, отправился бы докладывать, что ты погиб и намять о тебе надолго сохранится в моем и в прочих сердцах? Грош цена такой сволочи, которая видит, как погибает товарищ, и не подает ему руку помощи..."
Он дулся на меня дня два или три. Потом пришел.
- Я слышал, наклевывается еще одно дельце. Будем, Серега, готовиться.
Но на "новое дельце" пошли Сева, Сырин и Васо. Я не находил себе места. Злился на то, что так безмятежно тиха наша узкая речка, что лес стоит в полном молчании, а жители как ни в чем не бывало ловят рыбу и варят харчо из барашка.
Каюта Севина была рядом с моей, и на двери белел листочек с фамилией: "Гущин". Мяв всегда было слышно, как Сева фыркает, ухает, намылив лицо, уши, голову. Теперь за переборкой стояла мертвая тишина. Мне казалось, что он никогда не вернется. На столе лежало письмо. Я знал, в нем Шурочка пишет, что любит, скучает, Вадимка здоров и растет, у нее по горло работы, но она так хочет приехать к нему!
В кают-компании не было принято говорить об ушедших. Это считалось плохой приметой. Стулья Гущина, Сырина и Сухишвили стояли у стола, никем не занятые.
К завтраку, обеду и ужину вестовой накрывал приборы.
Это было традицией: они могли вернуться в любую минуту.
Вечером я спускался на берег в темноте, шел мимо стоявших на сваях темных домов,
Я наткнулся на медицинскую сестру Надюшу. Сидела она пригорюнившись на скамеечке, возле кладбища.
- А, это вы, товарищ Тучков...
- Что вы тут делаете? Ведь ночь...
- Думаю. .
- О чем, если не секрет?
- Товарищ Тучков! Скажите, вернется он?
- Кто?
- Васечка... - она смутилась. - Я хотела сказать - Сухишвили.
- Ох, Васо! И здесь успел покорить девичье сердце!
- Конечно, вернется, - успокоил я Надю. - А почему бы ему не вернуться?
- Лучше бы меня три раза убило, чем Васеньку...
Была она маленькая, кругленькая, курносенькая - краснофлотцы называли ее колобочком.
Катер Сырина вернулся один. Сырин возмущался:
"Отказали моторы. Под суд отдам мотористов!" Капитан первого ранга выслушал его недоверчиво. Спросил:
- Где Сухишвили и Гущин?
Сырин неопределенно пожал плечами.
Я подумал со злостью: "Он их бросил в беде!"
Они пришли на рассвете, в тумане, обволакивавшем и речку, и деревню, и лес, и наш старый пароход. Взревели моторы и стихли. Рубки катеров казались призрачными тенями. У Севы была перебита рука.
- Сырин вернулся? - спросил он.
- Да.
- Так я и знал.
Васо пробурчал что-то нелестное в адрес нашего нелюбимца.
- Придержи язык, - посоветовал ему Сева.
Идти в лазарет Сева не пожелал; он лежал в своей тесной каютке, дверь которой всегда была настежь: друзья толпились и в коридоре. Севе было что рассказать:
он высаживал в пригород Новороссийска - Станичку майора Цезаря Куникова и его отборных ребят. Приподнявшись на локте, Сева восторгался майором:
- Нет, вы подумайте, в районе Азова он посадил моряков на велосипеды, и они в черных бушлатах и бескозырках рванулись в тыл врага. "Черной молнией" прозвали их немцы.
Для десанта в Станичку майор отобрал самых смелых.
С каждым беседовал: "Если сердце твое может дрогнуть - лучше со мной не ходи. Никто тебя не осудит".
Прощаясь, Куников сказал Севе: "Ну, куда меня еще высадите? На Шпрее, в Берлин?"
- Гитлеровцы пытались сбросить куниковцев с захваченного плацдарма, рассказывал Сева. - Но ребята держались. Катера, сейнеры, мотоботы доставляли оружие. Куниковцы атаковали врага в самом городе, отбили пушки и пулеметы. "Нашим законом, - говорил Куников, - будет только движение вперед". Вот человек! - восторгался Сева. - Недаром девчушки в его отряде и те - герои! Маленькая, худуще нькая почтальонша со мной на катере чуть не каждый день курсировала с Большой на Малую землю. И тонула, и подрывалась, а за сумку держалась. Гвозди - не люди. Ни один из них и не подумал бы хвастаться подвигами. Я много смеялся, услышав, как корреспондента флотской газеты один матрос отсылал к другому: "Вот уж он вам расскажет, ему есть, что вам потравить. А я - что? Делал, что все, и хвастаться нечем". Настал праздник, и я увидел морских пехотинцев в орденах и медалях. У некоторых, в том числе и у девушек, ордена и медали покрывали всю грудь...
К нам приехал командующий, герой Севастопольской обороны. В штабах, говорили, он не засиживается: его видели то на передовой, в окопчике, среди моряков, вооруженных кинжалами и автоматами, то на батареях, где он учил бить по танкам в упор из зенитных орудий, то на катерах, мотоботах и сейнерах.
Он поблагодарил Васо и Севу за удачно проведенную операцию. Сырин сунулся было с докладом. Командующий строго спросил:
- Почему вы вернулись в базу?
Сырин что-то пробормотал о заглохших моторах.
- Вот что: сдайте Гущину свое хозяйство, мы вам найдем занятие спокойное, сидячее.
Сырин посерел. Сдав катера, он уехал, не попрощавшись ни с кем.
Потом мы узнали о гибели Куникова. Его, умирающего, доставил в тыл на торпедном катере один из наших товарищей.