— Ошибаетесь, это вы первым заговорили об этом, речь у нас тогда действительно шла о попытке самоубийства. Я спросил, уверены ли вы, но так и не дождался ответа.
— Что ж, отвечаю: нет, у меня и в мыслях никогда не было, чтобы она была способна на такое. Ни разу. Если бы кто-нибудь задал мне подобный вопрос, я бы просто посмеялся в ответ, вот и все.
— И все-таки подумайте хорошенько.
— Да нет, не хочется. Знаете, стоит только как следует постараться, можно вспомнить что угодно — или вообще ничего. Так что лучше уж промолчать.
— Она была безразличной, но ведь не жестокой же, правда?
— Напротив, в молодости она отличалась на редкость мягким, ласковым нравом. Думаю, в глубине души такой она и осталась.
— Но вы не уверены?
— Для полной уверенности я уделял ей в последнее время слишком мало внимания.
— А как относилась к ней Мария-Тереза?
— Думаю, она была к ней по-настоящему привязана. Хоть и занималась ею куда меньше, чем мной. Клер как-то не располагала людей заботиться о себе. Понимаете, любые знаки внимания скорее заставляли ее замыкаться в себе, чем доставляли удовольствие.
Кроме того, должен сказать, Мария-Тереза всегда питала особую слабость к мужчинам, ко всем без разбора. Это вам в Виорне кто угодно подтвердит.
— И что же вы теперь обо всем этом думаете? Считаете, что, как бы ни сложилась у Клер жизнь, она все равно закончилась бы преступлением, так?
— Вернее сказать, я вот что думаю: поскольку жизнь ее со мной была, так сказать, обычной, на уровне средней французской семьи, сравнительно безбедной в материальном отношении, без ссор и размолвок — неважно, стоит теперь об этом сожалеть или нет, — то, как бы ни сложилась ее судьба, скорее всего, она пришла бы к тому же самому прискорбному финалу.
Нет, положительно не могу себе представить, какой образ жизни позволил бы ей избежать этого преступления.
— А живи она с другим мужчиной? Где-нибудь совсем в другом месте?
— Да нет, думаю, нечто в этом роде, то есть какое-то преступление, она все равно бы совершила — в любом месте и с любым мужчиной.
— Мы тут с вами так много говорили о ней, и неужели после всего этого у вас не возникло ощущения, что кое-что все-таки можно было бы предотвратить?
— Думаю, даже останься наши отношениями такими же, как в первые годы, все равно вряд ли мне удалось бы понять ее больше. Я говорю только о себе — кто знает, окажись на моем месте другой, более внимательный, чуткий, что ли, может, он бы и понял, что она катится в бездну. Но все же я сомневаюсь, что он был бы способен предотвратить катастрофу. Мне никогда не удавалось догадаться, о чем она думает, что собирается сказать или сделать.
Может, за минуту до убийства у нее и в мыслях не было никого убивать. Вы не согласны?
— Не знаю. А она никогда не задавала вам никаких вопросов насчет узловых станций и пересечения железнодорожных путей?
— Да нет, какие вопросы. Что бы там ни говорили, уверен, это решение пришло ей в голову в самую последнюю минуту. Наверное, просто брела себе ночью по Виорну, думала, как бы избавиться от своей ноши, случайно оказалась около виадука, а в тот момент как раз проходил какой-то поезд — вот тут-то ее и осенило. Прямо вижу, как все было, будто рядом стоял. Думаю, тут этот полицейский не ошибался.
— А насчет головы, есть у вас какие-нибудь соображения?
— Ни малейших. На всякий случай я поискал в саду, в том углу, где растет английская мята, — никаких следов.
— А что бы вы могли сказать о причинах происшедшего?
— Я бы сказал, что все дело в ее безумии. Думаю, она всегда была не в своем уме. Просто никто не замечал, потому что безумие ее проявлялось только тогда, когда она оставалась одна, наедине с собой — особенно в собственной комнате или в саду. Именно там-то, должно быть, ей и приходили в голову всякие ужасные вещи. Я более или менее знаком с современными теориями и много отдал бы, если бы вы смогли задать несколько вопросов тому мужчине, полицейскому из Кагора, да только жаль — уже год, как его нет в живых.
— Она знает об этом?
— Не думаю. Во всяком случае, сам я ей об этом не говорил. А Мария-Тереза вообще понятия не имела о его существовании. Так что не вижу, от кого бы ей узнать эту новость.
— Похоже, вы правы, потому что следователю она говорила о нем как о живом. И вы думаете, что тот человек из Кагора знал ее лучше, чем кто бы то ни было другой?
— Возможно. Ведь они знали друг друга с детства. И только он один мог сказать, какой она была в двадцать лет. Хотя кто знает? Не думаю, чтобы в юности она так уж сильно отличалась от той, какой стала сейчас. По-моему, вряд ли она могла сильно измениться. Ведь должно же было хоть что-то остаться.
Я много думал об этом и пришел к выводу, что она почти не изменилась с тех пор, как мы встретились с ней впервые. Такое впечатление, будто безумие сохраняло ей молодость.
— Но скажите, не узнай вы об этом позже, разве могли вы представить себе, будто она пережила когда-то любовь столь сильную, что едва не довела ее до самоубийства?
— Да, вы правы, мне бы это и в голову не пришло.
И все же не думаю, чтобы это так уж ее изменило.
— Но такая большая любовь… разве могли вы заподозрить, что она способна испытывать такие чувства? Разве можно представить ее такой влюбленной?
— Она всегда была одна, одинаковая, всегда сама по себе, неизменная во всем, как и в своих чувствах ко мне. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, будто она меня совсем не любила…
Вы ведь уверены, что все дело было в том человеке, разве не так?
— Да нет, я вовсе так не думаю. Тут я с вами согласен. А не кажется ли вам, что ей было попросту скучно?
— Нет, по-моему, она ничуть не скучала. А вы как думаете?
— Тут я с вами опять полностью согласен — не думаю, чтобы она скучала. Не в том была беда.
— Это вы очень точно сказали: не в том была беда.
— А знаете, похоже, во время допросов она говорит много и весьма охотно.
— Подумать только… Что ж, почему бы и нет.
— Она что, всегда была молчуньей, или иногда случалось — разговорится, и уже не остановишь?
— Да, бывало и такое. Как и со всеми нами. Но должен признаться, никто никогда всерьез не прислушивался к тому, что она верещала в такие минуты.
— И все-таки что же это было?
— Ах, да ерунда всякая, все, что взбредет ей в голову. Впрочем, я ведь уже, кажется, говорил вам: какие-то выдуманные разговоры с несуществующими собеседниками… В общем, ничего такого, что представляло бы для нас хоть какой-то интерес.
— Для нас? Кого вы имеете в виду?
— Я имел в виду Марию-Терезу, себя, завсегдатаев кафе Робера.
— А как насчет Альфонсо?