Вы, конечно, уже знаете, что мы захаживали в «Балто» почти каждый вечер — вплоть до дня убийства. Потом целых пять дней я туда не показывался, мне было слишком не по себе. Ей тоже не хотелось.
И вдруг через пять дней к вечеру, часов в семь, она является домой и говорит, что ей пришла охота сходить к Роберу.
— Это было в тот самый день, когда газеты впервые написали о виорнском убийстве?
— Нет, на другой. Мне показалось, будто она понемногу возвращается к жизни. Когда мы уже совсем было собрались выйти из дома, она предложила мне пойти вперед — мол, у нее еще есть какие-то дела, она меня догонит. Вы уже, конечно, догадались, что ей просто нужно было упаковать тот самый чемоданчик?
— Понятно.
— Должен признаться, когда она выбросила в колодец транзистор, я обратился к врачу и попросил его прийти осмотреть ее. Ей я об этом ничего не сказал. Он должен был зайти на этой неделе. Я подумал, что на сей раз мне придется принять какое-то решение.
— Эти пять дней, между убийством и ее признанием вечером тринадцатого, она с вами почти не разговаривала, ведь так?
— Практически нет. Даже не заметила, когда я проходил мимо нее через сад, возвращаясь с работы. Я стал для нее совершенно посторонним, будто мы никогда и не были знакомы.
— Она ведь и очки ваши выбросила в колодец?
— Да, и свои тоже… Уверен, там же исчез и ключ от погреба. Его так и не удалось отыскать.
— Это она сама призналась вам в этом?
— Да нет, просто я заметил из окна столовой, как она выбрасывала очки. А насчет ключа, этого я не видел.
— Как, по-вашему, почему она выбросила очки?
— Раньше мне казалось, будто она сделала это, чтобы помешать мне читать газеты, вернее, узнать из них о том, что в Виорне произошло убийство. Теперь же думаю, что у нее была еще и другая причина.
— Чтобы дополнить катастрофу, не так ли?
— Скорее, чтобы… изолировать себя от внешнего мира, что ли, вот слово, которое приходит мне на ум…
— Она сказала следователю, что якобы просила Альфонсо помочь ей выкинуть в колодец телевизор.
— Но вы ведь знаете, что это ложь?
— Да, знаю.
— Она тащила телевизор по коридору, мимо двери в комнату Марии-Терезы, закрыв его каким-то тряпьем, кажется, своей старой юбкой.
— Да, знаю. Но как, по-вашему, почему она выдумала эту историю насчет Альфонсо?
— Может, у нее была мысль обратиться к нему за помощью, а потом ей казалось, что так оно и было на самом деле? Или же она и вправду попросила его, а он, естественно, отказался. Других объяснений я не вижу. А сам Альфонсо, что он об этом говорил?
— Он сказал, что все это ее выдумки, что она сроду не обращалась к нему с просьбами такого рода. Но факт остается фактом: если уж ей и пришло бы в голову обратиться к кому-то с подобной просьбой, то только к Альфонсо и ни к кому другому, вы согласны?
— Да, это несомненно. До сих пор не пойму, откуда у нее взялись силы дотащить телевизор до коридора. Я вышел за хлебом. А когда вернулся, телевизор уже стоял в коридоре.
— А вы что-нибудь сказали ей об этом?
— Нет, просто поставил его на прежнее место. В тот день она даже не заметила. А на другой ее арестовали.
— А когда Альфонсо сказал, будто все это ее выдумки, как вы думаете, мог он солгать или нет?
— Мог.
— А Робер, и он тоже мог бы солгать таким же манером?
— Нет, так мог поступить только Альфонсо. Он относился к Клер с какой-то особой нежностью, что ли… Всякий раз, когда он видел ее, лицо у него расплывалось в такой улыбке, что тут уж не ошибешься…
— Так все-таки что это, по-вашему, было — нежность или любовь?
— Вот уж чего не знаю, того не знаю.
— Но если кто-то и мог догадаться, что она натворила, то это ведь он, согласны?
— Да нет, думаю, такое не пришло бы в голову никому. Но если в Виорне и был хоть один человек, кто мог понять, что она катится в пропасть, то это, конечно, Альфонсо — и никто другой. Будь Альфонсо поумней, может, он бы и догадался. Что говорить, он был ей ближе всех и уж, конечно, ближе, чем я… Что правда, то правда. Она все еще была ему интересна. А она уже знает, что он уехал из Франции?
— Нет, не думаю. А что еще вы думаете об этом убийстве?
— Да трудно объяснить словами, что я об этом думаю. По-моему, не убей тогда Клер Марию-Терезу, она все равно рано или поздно убила бы кого-нибудь другого.
— Вас?
— Да, меня. Ведь она шла к этому убийству в полном мраке, и ей было безразлично, кто окажется в конце туннеля — Мария-Тереза или я…
— А чем же вы отличались друг от друга?
— Просто уж я-то почувствовал бы ее приближение.
— А кого, по логике своего безумия, она должна была бы убить?
— Меня.
— Но вы ведь сами только что сказали: Марию-Терезу или меня.
— А я и сам только что понял, что все было совсем не так — вот здесь, сейчас.
— Но почему же именно вас?
— Это невозможно объяснить, но я знаю.
— А у вас не осталось никаких бумаг, написанных ее рукою, пусть даже давным-давно?
— Нет, никаких.
— У нас нет ни единой строчки, которую бы она написала своей рукой. Неужели вам так ни разу ничего и не попадалось?