Все, что Эллада нам явила,
хорошо известны. А насмешку Уолпола можно использовать в этой связи лучше, чем он предполагал. В одном из своих писем он сочувственно посмеивается над тем, как Спенс "нянчится со своей старухой матерыо, подражая Попу!".}
И умер он так, как мечтал умереть и умер благородный Арбетнот, блаженная смерть, прекрасный конец. Полнейшая доброжелательность, любовь, безмятежность витали над этой возвышенной душой, когда она расставалась с телом. Даже в самых его болезненных видениях, в туманном бреду было что-то почти священное. Спенс пишет, что перед смертью он поднял голову и посмотрел восторженным взглядом, словно что-то вдруг мелькнуло перед ним. "Он спросил у меня: "Что это?" - глядя в пустоту совершенно спокойным взором, потом опустил глаза и сказал с невыразимо нежной улыбкой: "Или мне просто почудилось?" Он почти никогда не смеялся, но его друзья пишут, что его лицо часто освещала неповторимая нежная улыбка.
"И когда я, - пишет Спенс *, добрейший собиратель всяких историй о личной жизни людей, которого так презирал Джонсон, - сказал лорду Болинброку, что мистер Поп при всяком прояснении сознания говорил доброе слово о своих друзьях, присутствующих или отсутствующих, и это звучало столь поразительно, что мне казалось, будто человечность пережила в нем рассудок, лорд Болинброк сказал: "Так оно и было, - и добавил: - Я не знал человека, в чьем сердце вмещалось бы столько нежности к своим друзьям и добрых чувств к человечеству в целом. Я знал его тридцать лет и больше ценю себя за то, что пользовался любовью этого человека, чем..." Тут, - пишет Спенс, - Сент-Джон понурил голову и голос его захлебнулся в слезах". Рыдание, завершающее надгробную надпись, прекрасней слов. Это подобно плащу, наброшенному на лицо отца со знаменитого греческого изображения, - плащу, который скрывает скорбь и тем самым возвышает ее.
{* Джозеф Спенс был сыном священника, шившего близ Винчестера. Некоторое время он учился в Итоне, а потом стал стипендиатом Нью-Колледжа в Оксфорде, принял духовный сан и начал читать лекции о поэзии. Он был другом Томсона, чье доброе имя всегда отстаивал. Он издал в 1726 году "Опыт об "Одиссее", благодаря чему познакомился с Попом. Все его любили. Его "Примечательные случаи" в рукописи были переданы Джонсону, а также Малоуну. Изданы они были мистером Сингером в 1820 году.}
В Джонсовой "Жизни Попа" с едва ли не злобными подробностями описаны некоторые личные привычки и слабости великого и тщедушного Попа. Он был горбат и столь низкого роста, что ему приходилось класть что-нибудь на стул, чтобы не сидеть ниже других за столом **. Каждое утро его затягивали в корсет, и ему, как младенцу, нужна была няня. Современники с поражающей язвительностью издевались над его несчастьями и сделали из его убогой внешности мишень для многих неуклюжих острот. Насмешник мистер Деннис говорил о нем: "Если вы возьмете две последние буквы фамилии Александра Попа и четвертую и вторую буквы его имени, получится Клоп". Поп в конце "Дунсиады" с горечью перечисляет все милые клички, которыми наградил его Деннис. Этот великий критик называл мистера Попа жалким ослом, дураком, трусом, папистом, а стало быть, врагом Священного писания, и так далее. Следует помнить, что позорный столб был в то время в большой чести. Писателям тогда случалось испытать это на себе; и они морально волокли туда своих врагов, осыпали их грязными оскорблениями и забрасывали всякой дрянью с помойки. У Попа была такая внешность, что скверным художникам нетрудно было рисовать на него карикатуры. Всякий дурак мог изобразить горбуна и подписать снизу, что это Поп. Так они и делали. Был напечатан клеветнический пасквиль на Попа, открывавшийся именно такой картинкой. Подобные грубые насмешки свидетельствуют не только о подлой натуре, но и о тупости. Когда ребенок изрекает каламбур или простолюдин разражается смехом, то какое-то весьма поверхностное сочетание слов или несоответствие вещей побуждает к этому маленького сатирика или веселит неотесанного шутника; и многие хулители Попа смеялись не столько потому, что были злы, сколько потому, что не были способны на лучшее.
{** Он пишет, что Арбетнот помог ему перенести "эту затяжную болезнь мою жизнь". Но он был до того слаб, что вынужден был прибегать не только к корсету: "Из его неопубликованных писем выяснилось, - пишет мистер Питер Каннингем, - что он, как лорд Херви, пил ослиное молоко для сохранения здоровья!" На употребление его светлостью этого нехитрого питья он намекает, говоря:
Дрожи, о Спорус! - Ах, ужели от тряпицы,
В которой сыр отжат из молока ослицы?}
Если бы Поп не обладал обостренной чувствительностью, он не мог бы быть таким поэтом, каким стал; и всю свою жизнь, сколько он ни заявлял во всеуслышание, что не обращает никакого внимания на грязь, которую на него льют, грубые насмешки противников язвили и ранили его. Один из памфлетов Сиббера попал в руки Попа, когда рядом с ним был художник Ричардсон, и Поп сказал, повернувшись к нему: "Такие шутки доставляют мне развлечение"; Ричардсон рассказывал, что он, сидя рядом, пока Поп читал пасквиль, видел, как его лицо "исказилось от боли". Сколь мало меняется человеческая природа! Разве вы не видите этого человечка как живого? Разве вам не кажется, что вы читаете Горация? Разве не похоже, что речь идет о сегодняшнем дне?
Вкусы Попа и его чувствительность, побуждавшие его любить общество людей с изысканными манерами, или остроумием, или вкусом, или красотой, заставляли его в то же время чуждаться низменного и шумного общества ремесленников от литературы того времени; и он был к ним так же несправедлив, как они к нему. Этой нежной натуре становилось тошно от обычаев и людей, которые менее тонкий человек счел бы вполне терпимыми; и в знаменитой войне Попа с "дунсами", не подходя предвзято ни к той, ни к другой стороне, нетрудно понять, как они должны были друг друга ненавидеть. В некотором смысле мне представляется неизбежным, что во время триумфального шествия Попа мистер Аддисон со своими приверженцами взирал на него с балкона весьма презрительно; точно так же естественно было для Денниса, и Тибболда, и Уэбстера, и Сиббера, и оборванных, голодных газетных писак в толпе, стоявшей внизу, бесноваться и осыпать его оскорблениями. И сам Поп еще яростней нападал на Граб-стрит, чем Граб-стрит на него. Плеть, которой он их бичевал, была ужасна; он метал в эту беснующуюся толпу такие страшные огненные и отравленные стрелы, он разил и убивал так яростно, что, читая его "Дунсиаду" и прозаические памфлеты, хочется восстать на безжалостного маленького тирана или, по крайней мере, пожалеть тех несчастных, к которым он был столь беспощаден. Именно Поп, с помощью Свифта, ввел у нас традицию, заимствованную с Грабстрит. Он с неизменной радостью описывает нужду бедняков; он злорадствует по поводу мансарды несчастного Денниса, его фланелевого ночного колпака и красных чулок; он дает указания, как найти сотрудника Кэрла, - историка, живущего у торговца свечами, в тупичке под аркой, в Малой Франции, двоих переводчиков, которые спят на одной постели, поэта на чердаке в Бадж-роу, чья квартирная хозяйка стережет лестницу, опасаясь, как бы он не сбежал. Боюсь, что Поп больше всех в мире способствовал тому, что профессия литератора стала презираемой. В то время она, как мы видели, представлялась отнюдь не безвыгодной; по крайней мере, можно было немалого достичь, занимаясь профессией, которая сделала Аддисона министром, Прайора - послом, Стиля - членом парламентской комиссии, а Свифта почти епископом. Этот пасквиль в "Дунсиаде" своими нападками принизил литературную профессию. Если прежде писатели были несчастны и бедны, если некоторые из них "шли на чердаках и хозяйки стерегли лестницы, то, по крайней мере, никто не беспокоил их на их соломенной подстилке; если на троих у них было одно пальто, то двое прятались от глаз людских в своей мансарде, зато третий, по крайней мере, являлся в приличном виде в кофейню и, как подобает порядочному человеку, платил два пенса. А Поп вытащил всю эту бедность и убожество на свет и выставил все эти жалкие ухищрения и тряпье на всеобщее посмешище. Это Поп убедил целые поколения читающей публики (которой доставляют удовольствие людские беды, как едва ли не всякому, кто про это читает), что писатель и несчастье, писатель и отрепья, писатель и грязь, писатель и пьянство, джин, говяжий студень, потроха, бедность, всякие тупицы, судебные исполнители, ревущие дети и требующие денег квартирные хозяйки неотделимы друг от друга. Со времени появления "Дунсиады" репутация писателей начала падать; и, положа руку на сердце, я считаю, что поношение, которому с тех пор подвергалась наша профессия, вызвано пасквилями и злобными насмешками Попа. Все читали их. Все привыкли к мысли, что писатель - жалок и несчастен. Путь этот столь соблазнителен, что молодые сочинители часто избирают его и начинают с сатиры. Ведь ее так легко писать и так приятно читать! Сделать выстрел, от которого, быть может, моргнет исполин, и вообразить, что ты его победил. Стрелять легко - но не так, как это делал Поп: стрелы его сатиры взлетали ввысь; ни у одного поэта стих не поднимается выше того поразительного взлета, которым завершается "Дунсиада": *
{* Он (Джонсон) повторял нам выразительно, нараспев, последние строки "Дунсиады". - Босуэлл.}
И пробил час - и зрим престол свинцовый
Тьмы первозданной, Хаоса седого;
Воображенья зыбкий, пестрый лик
Пред ним теряет свет и краски вмиг;
Ум огненные вспышки мечет тщетно
Как метеор, умрут они бесследно;
Как под рукой Медеи колдовской
Редеет звезд изнеможденных строй,
Как очи Аргуса от чар Гермеса
Одолевает сонная завеса
Так, мощь его не в силах превозмочь,
Искусства гибнут, и приходит ночь.
Укрылась Истина в глухой пещере,
Над нею встали горы суеверий;
И Философия с небес ушла
И на земле в бессилье умерла;
Религия свой огнь святой задула
И Нравственность из чрева изрыгнула;
Народ в дому и на людях убог,
Без светоча и человек, и Бог.
О Хаос, ты владеешь миром снова!
Свет гаснет от крушительного слова;
Ты повелел - и занавес упал,
И мрак всеобщий все запеленал *.
{* "Мистер Лэнгтон говорил мне, что однажды он сказал Джонсону (почерпнув эти сведения у Спенса), что сам Поп восхищался этими строчками до такой степени, что, когда повторял их, голос его дрожал. "Неудивительно, сказал Джонсон, - ведь это великолепные строки". - Дж. Босуэлл-младший.}
В этих удивительных строках Поп, мне кажется, достигает самой большой высоты, на какую когда-либо поднималось его возвышенное мастерство, и становится равным лучшим поэтам всех времен. Это ярчайший накал, возвышеннейшее утверждение правды, щедрейшая мудрость, выраженная самыми благородными поэтическими средствами и высказанная самым точным, великолепным и гармоничным языком. Это говорит сама беззаветная смелость: перед нами блестящее провозглашение праведного гнева и войны. Это брошенная перчатка, серебряная труба, посылающая вызов лжи, тирании, обману, тупости, невежеству. Это сама Правда, это борец, блистательный и бестрепетный, встречающий всемирного тирана с легионами рабов за спиной. Это поразительный и победоносный поединок в той великой битве, которая длится с тех самых пор, как существует человеческое общество.
Говоря об истинном мастерстве, нечего и пытаться показать, в чем оно, собственно, заключается, - такие попытки всегда заведомо тщетны; можно лишь показать, чему оно подобно и какие чувства рождает в душе того, кто его воспринимает. И говоря о блестящем пути Попа, я вынужден приводить примеры отваги и величия других людей и сравнивать его с теми, кто одержал победу в настоящей войне. Я думаю о ранних произведениях Попа, как о деяниях молодого Бонапарта или молодого Нельсона. В их личной жизни вы найдете недостатки и низменные поступки, которые ничем не лучше пороков и безрассудств самых низменных людей. Но в великие минуты величие души прорывается наружу во всем блеске и торжествует безраздельно. Думая о блеске побед молодого Попа, о его достоинствах, которые не имеют себе равных, как и его слава, я приветствую и превозношу торжествующий гений и отдаю должное перу Героя.
Лекция пятая
Хогарт, Смоллет и Фильдинг
Мне кажется, что доколе существует литература и писатели стремятся заинтересовать своего читателя, в их романах всегда будет добродетельный и смелый герой, противопоставленный ему порочный злодей и красивая девушка, в которую герой влюбляется; храбрость и добродетель покоряют красоту, а порок, торжествуя, казалось бы, поначалу, неизменно терпит поражение в итоге, когда справедливое возмездие настигает его, а честные люди получают вознаграждение. Пожалуй, не найти ни одной действительно популярной книги без этого простого сюжета: чистая сатира адресована к читателям и мыслящим людям совсем иного рода, чем те простые души, которые смеются и плачут над романом. Мне кажется, например, что лишь очень немногим женщинам может действительно понравиться "Гулливер" и (не говоря уже о грубости и необычности нравов) доставить удовольствие удивительная сатира в "Джонатане Уайлде". В этой странной апологии автор делает своим героем величайшего негодяя, труса, предателя, тирана, лицемера, какого только его ум и опыт, немалые в этой области, позволяют ему выдумать и изобразить, он следует за этим героем через все превратности его жизни с ухмыляющейся почтительностью и странным насмешливым уважением, и не покидает его, пока тот не оказывается на виселице, после чего сатирик отвешивает негодяю низкий поклон и желает ему всего доброго.
Хогарт достиг огромной популярности и славы не с помощью сатиры подобного рода, не посредством презрения и пренебрежения *. Его манера очень проста **, он рассказывает нехитрые притчи, стремясь увлечь простые сердца и пробудить в них радость, или жалость, или опасение и страх. Многие его вещи написаны так же легко, как "Крошка-Две-Туфельки"; мораль, что Томми был непослушным мальчиком и учитель его высек, а Джеки был послушный и в награду получил пирожок, пронизывает все, что создал этот скромный и прославленный английский моралист; и если мораль в конце басни написана слишком крупными буквами, то мы, памятуя, сколь просты были и ученики и учителя, не должны отказывать им в снисходительности из-за того, что они такие простодушные и честные. "Доктор Гаррисон часто повторял, - пишет Фильдинг в "Амелии" о благожелательном богослове и философе, который представляет в романе доброе начало, - что ни один человек не может опуститься ниже себя, совершая любой поступок, который помогает защитить невиновного или вздернуть _негодяя на виселице_". Как видите, моралисты того века не знали угрызений совести; в них не пробудилось скептическое отношение к теории наказания, и они считали повешение вора назидательным зрелищем. Мастера посылали своих подмастерьев, отцы вели детей поглазеть, как будут вздергивать Джека Шеппарда или Джонатана Уайлда, и именно твердолобых сторонников этого морального закона изображали Фильдинг и Хогарт. В "Карьере мота", если не считать сцены в сумасшедшем доме, где девушка, которую он погубил, все еще заботится о нем и оплакивает его, утратившего рассудок, даже искра жалости к изображаемым им мошенникам никогда не мелькнет в душе честного Хогарта. Нет и тени сомнения в сердце этого веселого Дракона.
{* Кольридж пишет о "прекрасных женских лицах" на картинах Хогарта, "в ком, - по его словам, - сатирик никогда не заглушал ту любовь к красоте, что жила в его душе поэта". - "Друг".
** "Мне очень понравился ответ одного человека, который, когда его спросили, какую книгу в своей библиотеке он особенно ценит, ответил: "Шекспира", - а на вопрос, какую еще, сказал: "Хогарта". Эти серии рисунков и в самом деле настоящие книги; в них есть насыщенное, плодотворное, будящее мысль значение слов. Всякие другие рисунки мы смотрим, а его гравюры читаем...
Насыщенность мыслью в каждом рисунке Хогарта снимает вульгарность с любого сюжета, какой бы он ни избрал...
Я не утверждаю, что все смешные сюжеты у Хогарта непременно содержат нечто такое, что заставляет нас их любить; некоторые нам безразличны, некоторые по своему характеру отталкивающи и интересны лишь благодаря чудесному искусству и верности художника действительности; но я считаю, что в большинстве их есть крупицы подлинного добра, которые, подобно святой воде, рассеивают и изгоняют тлетворное влияние зла. Кроме того, они имеют то достоинство, что показывают нам лицо человека в его будничной жизни, учат различать оттенки разума и добродетели (которые ускользают от поверхностного или слишком изощренного наблюдателя) вокруг нас и предохраняют от того неприятия обыденной жизни, от того taedium quotidianarum formarum {Отвращения к повседневности (лат.).}, которое беспредельное стремление к идеалу и красоте грозят нам внушить. В этом, как и во многом другом, его рисунки сходны с лучшими романами Смоллета и Фильдинга". - Чарльз Лэмб.
"Известно, что рисунки Хогарта совершенно не похожи на всякие другие зарисовки с подобными сюжетами, поскольку они обладают своеобразием и имеют неповторимый характер. Может быть, стоит подумать о том, в чем состоит эта их отличительная особенность.
Во-первых, это в самом строгом смысле _исторические_ рисунки; и если верить Фильдингу, что его роман "Том Джонс" следует рассматривать как эпическую поэму в прозе, потому что в ней есть закономерное развитие фабулы, характеров, образов и чувств, то произведения Хогарта с гораздо большим основанием могут притязать на название эпических, чем многие, которые за последнее время без всякого на то права присвоили себе это определение. Когда мы говорим, что Хогарт подходил к теме исторически, мы имеем в виду, что его рисунки показывают нравы и чувства человечества в действии, а людские характеры в различных их проявлениях. Все в его рисунках полно жизни и движения. Не только то, что в центре внимания, всегда бывает динамично, он заставляет работать каждую черточку, каждый мускул; создается точное ощущение момента, которое доведено до высшей точки, мгновенно схвачено и навеки запечатлено на полотне. Выражение всегда схвачено en passant {На ходу (франц.).}, в изменении или в развитии и, так сказать, выпукло... люди у него не сливаются с фоном: даже картины на стенах обладают своеобразием. И лица, изображенные Хогартом, по выразительности, разнообразию и характерности, опять-таки обладают всей подлинностью и правдивостью портретов. Он показывает крайности характера и его проявлений, причем с идеальной правдивостью и точностью. Именно это отличает его произведения от всех прочих произведений подобного рода, так что они равно далеки от карикатуры и от простых натюрмортов... Его образы приближаются к самой грани карикатуры и все же никогда (по нашему убеждению ни в одном-единственном случае) не преступают ее". - Хэзлитт.}