- Молодчина!
Старик взглянул быстро ему в глаза снизу вверх, подняв для этого не голову, а только густые брови, увидел, что сказано было именно то, что думалось, и что суд художника над художником, нелицеприятный и строгий суд совершился, нашел его руку на своем плече левой рукою, пожал ее тихо и снял.
И, заметивши по глазам сына, что картина многое говорит, надолго и прочно залегает в память, старый художник молодо оглянулся на остальных шестерых.
Он увидел, что изможденный, бледный, в поношенной рясе священник был еще бледнее теперь, чем когда вошел к нему в мастерскую, и как будто испарина показалась у него на впалых висках, и глаза стали белее и больше; что студент, снисходительное лицо которого он приметил в зале, теперь имел несколько растерянный вид (он решал в это время про себя и не мог решить, насколько именно эта картина была хуже Матиса и в чем именно этот захолустный художник подражал любимцу Щукина, развешанному в его кабинете); он увидел, что сутулый инженер забывчиво и однообразно, часто и нервно двумя пальцами правой руки - большим и указательным - гладит свой выступающий бритый подбородок и то полуоткрывает, то стискивает зубы, точно готовится сказать речь или разболелся у него язык; что длинноволосый молодой чех только что, видимо, прошептал что-то на ухо щеголевато одетому высокому с неподвижным крупным носом, и тот махал в его сторону отрицательно перед своим полосатым галстуком одною только кистью руки, очень длинной и по-женски узкой, говоря при этом басом, но нерешительно: "Ну что это вы, синьор!.." и, наконец, увидел того, которого недавно, в зале нашел "в пожарном отношении очень опасным".
Иртышов глядел не на картину, а на него самого, и, встретившись с ним глазами, Сыромолотов почувствовал, что и взгляд его тоже горяч, не только упругая огненная бородка, и что взгляд этот явно враждебен.
Поэтому он вынул часы, - золотые, крупные, гладкие, - и сказал, обращаясь именно к нему, с враждебными глазами:
- Мой брегет показывает два без четверти... и больше мне нечего вам показывать, господа!
Однако даже и после этих слов никто почему-то не двинулся к двери, а Иртышов, согнувшись и разогнувшись быстро, отозвался совсем не на то, что сказал Сыромолотов:
- Ваша картина эта, знаете ли, почти так же хороша, как "Святейший синод" знаменитый!
- Почти?.. А я думаю, что она го-раз-до лучше! - сбычил на него голову, но чуть улыбаясь, старик.
- Одного сорта, я хотел сказать, - одного сорта!
- Ошибаетесь: другого сорта... Там совсем другая гамма тонов, спокойно отбросил Сыромолотов.
Ваня кашлянул глухо и посмотрел на Иртышова внушительно, но в это время Дейнека, искоса глядя на широкого старика, заговорил вдруг с большой неловкостью и сипотой в голосе:
- Когда я... когда еще гимназистом был... я копировал вас... то есть картины ваши... тушью...
- А-а! - неопределенно перебил Сыромолотов.
- Но этой... этой я не хотел бы копировать, - продолжал Дейнека, не переставая гладить свой подбородок двумя пальцами нервно и часто.
- Тушью?.. Да-а... Тушью трудно... - вглядывался в его подбородок и пальцы Сыромолотов.
- Потому что очень она странная - вот почему! - вдруг залпом закончил Дейнека и отвернулся.
- Потому что это - пошлость! Вот почему! - выкрикнул Иртышов.
- Нн-о-о, вы там! - пробасил на него Ваня, развернув, как на параде в цирке, грудь.
Но странно, - совсем не обиделся отец. Он обернулся к сыну даже как-то весело, почти торжествующе:
- А что? Я ведь тебе говорил о нем!.. Не-ет, это становится интересным!.. Ведь это же вернисаж, Ваня, а публика вернисажа самая любопытная публика... Вам, например, батюшка, как показалось?
Так задушевно и просто обратился к легкому, тщедушному о. Леониду могучий старик, что тот растерялся и вдруг не виски только, а все лицо его покрылось мелкой испариной.
- Поражаюсь!.. Поражаюсь! - забормотал он. - Я поражаюсь! (И сложил перед собой руки.) Но вот... "Золотой век"... Вы так сказали, я слышал... вот Ивану Алексеичу... что картину можно назвать "Золотой век"... Почему же?.. В чем именно?
- Видишь, Ваня!.. Разве не любопытно?.. Батюшка вот не понял, почему можно назвать "Золотой век"!
- Я тоже не так вполне ясно понял, - счел нужным заявить Карасек.
- Ага! Еще один не понял!.. - довольно улыбался старик.
- Но ведь картина же разрешается в оранжевых тонах, - что же тут не понять? - протянул студент, глядя на Карасека.
А Сыромолотов подмигнул на него Ване:
- Ого!.. В оранжевых!
- Как у Матиса, - не удержался, чтобы не добавить, Хаджи.
- У Ма-ти-са?.. Это... этто... Где же это у Матиса?.. - мгновенно осерчал старик.
- Непременно нужно приплесть сюда Матиса! Непременно! - язвительно упрекнул студента Синеоков и, чтобы загладить неловкость Хаджи, добавил торжественно: - Картина говорит сама за себя, и всякие названия к ней даже, по-моему, излишни!
Как и не ожидал Ваня, отец так же быстро успокоился, как и осерчал. Может быть, примиряюще подействовала на него просто самая внешность Синеокова, или же только щегольской его костюм, или даже рисунок его галстука, но он отозвался живо:
- Говорит?.. Вот!.. Ты слышишь, Ваня?.. Вот что значит быть некогда передвижником! - "Говорит"!
- Но что говорит?.. Что именно говорит? - вот вопрос! - крикнул, совершенно не сдерживаясь, Иртышов.
- То есть: страх перед человеком у вас или жалость? - с видимым усилием разжал зубы Дейнека и уже всей фигурой повернулся к Сыромолотову. - Жалость у вас к человеку или страх?
И даже руку снял, наконец, с подбородка и вытянул вперед к старику шею.
- Вот, Ваня, какой еще может быть вопрос?!. Ну разве же это не любопытно?
И старик действительно пригляделся к Дейнеке с большим любопытством и добавил:
- И зачем ему это нужно знать, хотел бы я знать!.. И зачем художнику страх какой-то... и зачем ему жалость?
- Олимпийцы!.. - закричал Иртышов. - Бесстрашны и бесстрастны!..
- Синь-ор! - крикнул ему Синеоков. - Не увлекайтесь!
- А один даже кожу снял со своего сынка, чтобы мышцы, видите ли, му-ску-латуру зарисовать... в точности!
Ваня вторично развернул грудь и уперся глазами в рыжую бороду, но старик не обиделся почему-то: он глядел весело.
- Этто... этто... каков, а? - подмигнул он сыну на Иртышова. Этто... У Тэна приводится такой случай... с Лукой Синьорелли... Да... да... Это Лука Синьорелли был так влюблен в мускулы... Осмелился!.. А?.. С умершего сына содрал кожу и... прекраснейший сделал рисунок мышц!.. Пре-краснейший!
- Боже мой! Разве это возможно? - поднял руки перед собой, как для защиты, о. Леонид и отступил в страхе, протиснувшись между Карасеком и студентом.
- Но тот хотя мышцы, - а вы нервы хотите щекотать... и в целях весьма отвратительных! - выкрикнул снова Иртышов.
- Черрт знает что! - зарокотал Ваня. - Замолчите же!