— Тебе ж в голову приходят стихи! А я хоть год тужился бы, а ни одной строчки не придумал бы.
— Да разве у меня стихи? Все равно первым мне не быть.
— Быть первым — это еще не самое главное,— вспом-ййл я чьи-то понравившиеся мне слова. — Гораздо важнее быть лучшим.
— Гляди ты, как он заговорил! Тебе хорошо по всем статьям, а мне... Отец неустойчивым субъектом оказался, я взял на себя заботу о семье. Мне бы с девушкой хорошей познакомиться, а я не могу... Нельзя мне сейчас жениться. А так, чтоб потрепаться, не хочу... Живу как монах...
— Ну вот, опять разверзлись хляби небесные! Не надо так духом паДать. Ты же сильный, я не раз тебе завидовал, самообладание у тебл дай бог каждому. И мужество. Ты для матери и сестер как солнце...
— Спасибо на добром слове: ты будешь одним из первых, кого я приглашу на свои похороны.
— Венок за мной, железный, чтоб ржавел и скрипел, на нервы тебе действовал... Но до этого я еще погуляю у тебя на свадьбе.
— Да кто за меня пойдет? К тому ж еще и голова у меня пустая.
— Абсолютной пустоты нигде нет, даже в космосе.
— Так что мне все-таки делать? Не могу не писать, понимаешь?
— А кто тебе запрещает. Пиши! А внуки опубликуют.
— Все шутишь.
— Отнюдь. Часто так бывает. При жизни не замечал никто, а потом вдруг гордость нации.
— Мне это не угрожает. Но все равно спасибо, Вик, что ты здесь. Кажется, мои мозги на место возвращаются. Без тебя я совсем было сник, усох... Ничего, я этот упадок переживу и такое выдам, что все вы ахнете, увидишь. Я о славе мечтал, честно. Дурак, да? Сам Александр Сергеевич Пушкин о славе что говорил:
Что слава? — яркая заплата На ветхом рубище певца.
Пепор привстал, закурил, подержал у лица зажженную спичку. В его глазах мелькали огненные черточки.
— Все великие люди страдали,— сказал он, колечками выпустив дым. — Через страдания — к радости. Кого ни возьми: Пушкин, Лермонтов, Бетховен. А Муль-татули? Это псевдоним голландского писателя Деккера— «Тот, кто много страдал». Не раскис человек. И мы будем жить. Можно я тебе новые стихи почитаю?
— Пожалуйста!
Он посидел с минуту, закрыв глаза, и начал:
Надо мною шутите вы мило:
«Скучновато, Пепор, ты живешь!
Тратишься на шило да на мыло,
Трояка с получки не пропьешь.
Сам себе придумал долю злую.
Непонятно, как тебе дано
Без улыбки жить, без поцелуя,—
Ты ж не водишь девушку в кино!»
Я засмеялся.
— Ты что? — обиделся мой друг. — Высмеиваешь? Не нравится?
— Не каждый талант награждается аплодисментами,— увильнул я,— а ты их постоянно требуешь. Скромности тебе не хватает.
— Извини, Вик... Я тебя не потому звал... Другое у меня. Батя заявился...
— Тогда почему ж твой голос не дрожит от радости?
— Он из больницы только что выписался: кусок желудка отхватили. Язва... Жена прогнала его, молодая. Мать на порог не пустила, и дочки отказались. Он ко мне,
— Ты, разумеется, выдал ему что положено?
— Выдал,— Пепор устало вздохнул. — В гостиницу пока устроил. Дальше что делать, не знаю.
— Ну и дурак! Он знал, что делал, когда бросил вас.
— Он знал, а я вот не знаю... Где бы деньжат перехватить. Он на мели.
— Посоветуй ему банк ограбить. Или пускай третий раз женится. На богатой старухе.
— Заткнись! В дом отдыха бы его на пару недель, потом видно будет.
— Ты блаженный,— сказал я.
— Веришь, Вик, смотрю на него, отец мой родной, так? А у меня ничего к нему. Пусто... Чужой. Посторонний!
— Это нормально. Что поссешь, то и пожнешь.
— Что ж, по-твоему, и я должен его прогнать?
— Другого решения быть не может. Он подлец, что ж тут раздумывать? Пускай возвращается к своей «путеводной звезде», так, кажется, он называл ту, молодую.
— Называл... Лежачего не бьют...
— Слушай, а ты сегодня ел что-нибудь?
— Не хочу. Я нуждаюсь в духовной пище.
Я знал, что в пятницу он отправил матери восемьдесят пять рублей; чтоб прожить до аванса, ему надо тратить в день по пятьдесят копеек.
— Пусть твоя душа духом питается, а вот тело... Вставай, кормиться пойдем, все равно не отстану, так что лучше поднимайся добровольно. Деньги у меня есть.