Выход я предлагал: снимать комнату частным путем до подхода нашей очереди на квартиру, но теща ни в какую:
— А вдруг придут проверять, а мы с отцом только двое? Зачем, скажут, вам квартира? Где остальные? Не нуждаются, видно! Потерпите.
Терпим.
Я перебиваюсь на раскладушке — приволок ее в день свадьбы в качестве приданого. Каждый вечер, как только все улягутся, устраиваю себе постель между двумя кроватями. Удобств, честно говоря, кот наплакал.
Когда гасили свет (шнур от ночника висит над изголовьем родительской кровати), жена тянула ко мне руку и водила пальцами по лицу, будто проверяла, хорошо ли я выбрит. А мне стоило лишь шевельнуться, как моя раскладуха превращалась в клавесин. Страшный суд... Я дыхание притаиваю, когда мы целуемся.
И теща как-то высказалась:
— Нас, что ли, стесняетесь?
У меня, казалось, уши задымились. А Клавочка хохочет. Озорница!
Теща моя — человек ничего, все усмехается, и никогда не скажешь, что ей пятьдесят лет, розовая всегда, свежая, будто только что из парилки вышла. Лицо у нее щекастое, широкое, а глаза, нос и рот маленькие, случайные на такой обширной площадке. У Клавочки то же самое, она, как говорится, вылитая мать. А красива. Не скажешь, что маленький нос, рот и глаза попали на ее большое лицо случайно. Все в норме как будто. Что касается меня, так я до сих пор не могу поверить, что Клавочка именно меня выбрала себе в мужья, я же рядом с ней — как Крокодил Гена рядом с Мальвиной. Но если честно, то я нисколько не хуже других парней, не рыжий, не белобрысый, рост нормальный, и лицо как будто ничего, а волосы Клавочке нравятся, густые, вьются сами по себе. Правда, мой друг Пепор, а точнее—
Петя Портянкин, считает, что у кого в молодости волосы густые, тем к старости лысина от уха до уха обеспечена. Но что мне сейчас об этом думать?
Так вот о Клавочкиной матери... Человек она хороший: и кормит вкусно, и заботливая, и никогда не разбудит в выходной, даст вволю выспаться, но что ей нравилось моими ботинками заниматься?.. Вычистит их, надраит до блеска и выставит на газетке у порога—любуйтесь. Страшный суд... Да что я за мужик такой, чтоб позволять женщине чистить свою обувь? Раз, другой поговорил по-хорошему — не подействовало. Пришлось искать противоядие...
Ботиночная проблема разрешилась раз и навсегда.
Конфликтуем мы с тещей еще по одному поводу. Она за ночь выпивает чуть ли не графин воды. Пузатая посудина ставится на тумбочку, в которую упирается мои подушка, и посчитай, сколько раз пробка звякнет м\ ночь над моим ухом. Ложась спать, я каждый вечер переставляю графин на подоконник, но он упрямо перемещается на тумбочку. Так дэ сих пор и продолжается :>та безмолвная, но непримиримая борьба.
А Клавочке смешно.
Ну а тесть... Дома он только присутствует. Я вижусь е ним за столом: в левой руке он держит газету, в тарелку почти не смотрит, поэтому часто тычется в скатерть. После еды он перемещается в кресло-качалку, закидывает ногу на ногу и снова читает, виднеются лишь его лысая голова, пижамные брюки — синее с белым — и тапок без задника на поднятой ноге. Я даже толком не слышал его голоса.
Теща так объясняет поведение мужа: человек находи гея на нервно-ответственной должности — начальник литоколонны. За рабочий день он так накричится на шоферов, что для дома у него не остается сил даже на то, чтобы рот раскрыть. А ему и рта раскрывать не надо: жена предупреждает каждое его желание. Не припомню случая, чтобы она не приготовила ему на обед то, что он любит, чтобы отпустила из дома в несвежей рубашке, или без карманных денег «на всякий случай», или не выключила радио, когда он отдыхает. Вероятно, он считает, что ему живется куда лучше, чем другим мужьям.
А я так весь в будущем. Моя заветная мечта — отдельная комната для нас с Клавочкой. Запереться, зашториться, притаиться и ни на какие звонки, ни на какие стуки не отзываться. Хочешь — читай, хочешь — танцуй. Ни посторонних глаз, ни ушей.
Ничего, потерпеть осталось немного: тестю обещают двухкомнатную квартиру, но, если удастся перевезти из деревни его мать-старуху, дадут трехкомнатную. Кла-вочкина мать давно зовет к себе бабку: та живет одна, с огородом и садом ей уже справляться не под силу, это каждому ясно, но бабка, словно помещица, вцепилась в свою усадьбу.
Теща переживала: «Случись что ночью, а рядом никого: ни врача позвать, ни воды подать». Но теперь это позади: бабку уломали, дом свой она уже почти продала, остались какие-то «бумажные» формальности, так что мы с Клавочкой едем не только отдыхать, но и с определенной миссией: отдохнуть с пользой, съесть все, что вызрело в бабкином саду, навитаминиться до отказа, а затем всем вместе прибыть домой...
Ну и жарища сегодня! Лето набирает силу. В котловане душно: солнце, похоже, направило в это земное углубление всю свою энергию. Спины у рабочих блестят так, будто их только что покрыли коричневым лаком.
Бетон лениво тяжелой серой массой сползает в котлован по деревянному, обитому железом лотку. Мы подхватываем его лопатами и разносим по днищу, за-
стланному арматурой. У меня такое ощущение, точно Я; ступаю по тугой кроватной сетке и она в любое время может выкинуть со мной какую-нибудь штуку: либо подбросит как циркача, либо втянет ногу.
Штыковой лопатой я проталкиваю бетонную кашу в ячейки арматуры. Бригадир предупредил строго: днище держит на себе всю конструкцию очистного сооружения (ого-то мы и строим для химического завода), оно должно быть монолитным, останутся пустоты — с водой шутки плохи.
Арматурой оплетено не только днище, но и стены ко-тлоиапа, все это потом забетонируется, будет сделана гидроизоляция, и тогда загрязненная всякой нечистью иротподстиеннан вода, вместо того чтобы течь в реку и трлиип. там рыб, попадет в нашу ловушку и очистится мри химической обработке.
Цивилизация превращает в свалку не только воздушную оболочку планеты, но и воду. Появилось же пугающее слово «смог»—пожиратель кислорода. Страшный суд... Теперь каждый школьник знает, что человек потребляет в сутки около килограмма сухой пищи, воды - в полтора раза больше. Воздуха пропускает через легкие до двенадцати килограммов. Без пищи может прожить пять недель, без воды—пять дней, а без кислорода не протянет и пяти минут. Задерешь иногда голому, а над городом висит толстенная шапка пыли... Конечно, санитарная служба, или, как их еще там называют, «гигиенисты», что-то делает в этом плане, но не Оолыю она торопится, а тут надо кидаться незамедли-н'лмк), как при вероломном нападении врага, как при катастрофе!..
Вик!—окликает меня Пепор. Он опирается на лопату как на палку, обеими руками, кладет на них подбородок, для этого ему пришлось изогнуться дугой — длинный парень. Длинный, это бы еще ничего, но ко-
I тляи мой друг до того, что все кости пересчитать мож* но, мог бы живым экспонатом в мединституте служить.— Хочешь, новые стихи почитаю?
Я оглядываюсь, нет ли поблизости прораба или бригадира, киваю:
— Валяй!
Пепор резко выпрямляется, отставляет лопату на длину вытянутой руки, откашливается и начинает читать нараспев:
Вьюга, вьюга. Южнее юга —
В Антарктиде ее депо.
Нам с тобой хорошо, подруга,
Потому, что идем мы по...
По земле мы идем, конечно,
А земля под ногами — клад.
Где твое и мое колечко В самородках лежало. А над...
А над нами какое небо!
Восторгайся, благодари...
— Хватит с тебя,— помолчав, сказал Пепор.— Ну как?
Я молчу.
— Как стихи, спрашиваю?
Я делаю вид, будто обдумываю, потом тянусь к его уху:
— Машину ему предок купил, или он ее по лотерейному билету выиграл?
— Какую машину? — недоумевает Пепор. Он достает из кармана что-то похожее на бабий фартук, цветастое, с тесемками, и вытирает шею.
Я отвечаю самым серьезным образом:
— А ту, что в прошлом году возле нашего общежития стояла, помнишь, в крапинку?
— Пошел ты знаешь куда?
— Примерно догадываюсь...