Не было на Украине лишь засилья кавказцев , кстати и сейчас нет - за это спасибо здоровому национальному инстинкту украинцев.
И среди всяких этнических групп были свои богатые и свои бедные. А уж послевоенной нищеты хватало всем, хотя кому-то и война - мать родна.
Но куда же вели юношу дороги из маленького пристанционного городка?
5
Экзотический город Конотоп! А может само детство экзотично, этот навсегда утраченный рай.
***
По субботам в послевоенном Конотопе бушевал страстями базар.
Тогда не говорили слова "рынок". До сих пор, если перефразировать Чехова, рынок против базара, "как плотник против столяра". В самом понятии "рынок" есть нечто приглаженное и упорядоченное, несравнимое с базаром по накалу человеческих страстей, по трагикомичности и азарту. В рынок вписалось все низменное из области надувательства, а дикая красота базара осталась за бортом современности. Вот и в Москве исчезли "блошиные базары" и мы лишились чего-то очень существенного. Базар - это философия и алхимия бытия, это гладиаторская арена, рынок - всего лишь глобальный загон для купли-продажи.
Рынок - это скучная повседневность. Базар - это сказка.
Такой сказкой был для меня конотопский субботний базар, где молдаване и молдаванки, цыгане, цыганки и цыганята, болгары и румыны, китайцы и русские, хохлы "западеньски" и восточные и ,конечно, жиды - все это картинное смешение человеческого гомона, патефонной музыки, собачьего лая и гусиного клекота, рискованного любопытства и неодолимой человеческой алчности, хлеба и зрелищ одновременно. Держи карман шире, что называется.
Тут, в городе нехристей, на бурлящем его базаре было полно жуликов и воров, попрошаек и побирушек, погорельцев с обожженными оглоблями и культяпых калек, которые покидали на субботу - воскресенье вагоны пригородных поездов. Иногда кое-кто из них обретал навсегда утраченные конечности, засосав склянку горилки и схватив кого-то из шпаков за грудки, кричал ему о мешках пролитой на фронте крови.
Подобного рода метаморфозы производили на ребенка неизгладимое впечатление. Наверное, тогда семена пестрого и бурного мира влетали в замкнутое сознание ребенка через широко распахнутые глаза. И неведомые миру растения пускали в нем свои корни.
Тут за пятачок вам погадает морская свинка или, по вашему желанию, попугай, или же старая цыганка вся в монистах восседающая на алой бархатной подушечке. Все гадали всем - все хотели знать то, что ожидает их в туманном будущем...
6
Для ясности и правильного понимания дальнейшего хода моего повествования, скажу о том, что в городе почти не было коммунистов. И у меня в детстве было о них такое представление: коммунист - это хороший дом с "железной" крышей. Очевидно, потому, что на наших улицах были так называемые уличные комитеты - уличкомы, а ответственного за их работу человека, назначенного управой, тоже называли Уличкомом. У него, коммуниста, был добротный дом под железом. Этот человек, как бы, надзирал за порядком на улице, следил за внешним видом дворов, за тем, чтобы все вовремя исправно платили государству за свет, за радио. А с приходом демократа Хрущева - и налог за каждую гуску, за свинку, за каждое фруктовое деревце. Уличком ходил по дворам должников вместе с участковым Кислицей или с финагентом, или с электромонтером, олицетворял собой советскую власть, коммунистов. По его прямому указанию монтер часто отрубал у нас в хате свет: отрежет на столбе провода по самую репицу, а провода смотает в круг и бросит во двор.
И вот делают они очередной обход улицы, а во всех наших бедных хатах паника и мама смотрит в окно.
-Коля, бачишь коммуниста ?
-Бачу , мамо
-Колы пидростэш - спалы його хату !
Может быть, и скорее всего, она так мечтательно шутила. Но я воспринимал это, как материнский наказ, а ближе и дороже мамы у меня никого не было. Теперь я понимаю, что мещанам Конотопа - и маме в том числе - по большей части было все равно: фашисты ли, коммунисты ли, демократы ли, как теперь, у власти...Все они приходят на готовенькое.3 Была бы шея - хомут найдется. Был бы сук - петлю приладим.
Так и пилили товарищи коммунисты под собою сук.
Ведь известно: сытый голодного не разумеет. И наоборот.
7
Кислица - это фамилия участкового, который был грозой всего Конотопа. Естественно, участковый - коммунист. У него тоже был шикарный дом под металлической кровлей. А у большинства народа - камышит да солома, рубероид или тес. Крыша терпит пять -десять лет - и меняй. Многие из них война порушила, а восстановить не на что - латка на латке. И по крыше можно было судить об уровне благосостояния домовладельца без боязни ошибиться.
Сам Кислица был дерзок, хамоват, спесив оттого, наверное, что мнил себя местным богом, думая ,однако, что на безбожье сам богом станешь, что свято место пусто не бывает. А еще и по причине полной вседозволенности и безнаказанности. Он ловил подвыпивших после смены рабочих, ходил изымать самогонные аппараты и штрафовал! Штрафовал нищету безжалостно. При царе он был бы городовым или околоточным. Прихвостень, одним словом.
Это был второй коммунист в хромовых сапогах ,после уличкома, с которым жизнь столкнула меня, мальца. И столкнула на подножке трамвая.
Теперь эта улица называется улицей Свободы.
Тогда она была улицей Ленина.
И по этой улице Ленина пустили к Первому Мая первый в городе трамвай. Событие для Конотопа эпохальное. Такого чудища, как трамвай обыватель Конотопа не видывал. Это событие было похоже, может быть, на пуск первой линии метрополитена в Москве, когда собирается неисчислимая толпа, произносятся речи и на глазах обнадеженных ощутимостью светлого будущего людей сверкают слезы гордости и умиления: знай, де, наших! Все с цветами, все нарядные. Аккордеон играет. А уж детям-то как весело и у кого-то в кулачке медный алтын на проезд!
Все же пять лет строили трамвайную линию и вот оно - чудо о колесах!
Мне шесть лет.
Я в пальтишке с чужого плеча, перелицованном из солдатской шинели. Оно мне на вырост, до самых пят. Мне тоже весело, да алтына нет на билет. И я выждал свой час, который едва не стал для меня смертным.
У недалекого от нашей хаты железнодорожного переезда, где по вечерам после танцев вершились большие драки, трамвайный путь делал крутой поворот почти под прямым углом. И соответственно вагоновожатый снижал скорость по соображениям безопасности. И те, кто помнит эти трамваи, помнит и то, какими были в них дверцы. Они были вполовину человеческого роста и свободно отодвигались вдоль вагона. Можно было вскочить и спрыгнуть на малом ходу. Можно было ехать "на колбасе", прицепившись к вагону сзади, можно было прокатиться на подножке, держась за дверцу или легко отодвинуть ее и проскочить в тамбур.
И я на этом повороте вскочил на подножку, открыл дверцу и всунулся внутрь. Но тут же получил удар в лицо ментовским кованым сапогом капитана Кислицы, который устроил засаду на таких, как я, безбилетных.
А впереди пути раздваиваются - там стрелка. Если попадешь на стрелочный перевод, то все твои косточки будут перемолоты. И меня тянет уже в этот железные жернова за длинную полу пальто, которая зацепились за боковой щит, укрывающий колеса трамвая, тянет вдоль всего пути к стрелке, где рельсы расходятся. Кто-то в трамвае понял что происходит и закричал, что ребенка тянет под стрелку. Потом закричали все и вагоновожатый - хорошо скорость была невелика! - остановил трамвай.
И вот я грязный и окровавленный иду домой. Мне стыдно. Я помню это жгучее чувство стыда. Чего же я стыдился? Своей неудачи? Своего внешнего вида? Унижения?.. Может быть, мне было стыдно за взрослого человека в офицерских погонах, который так понимал свой служебный долг? Вряд ли. Наверное, мне стыдно было идти к маме в испорченном пальто, сгоношить которое ей стоило немалых трудов. Когда я впервые прочел у Есенина:
"...И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь разбитый рот:
"Ничего... Я споткнулся о камень...
Это к завтрему все заживет..."
Я не в первый уже раз вспомнил эту детскую обиду. Как бы то ни было, но если уж говорить о колее, по которой меня тащила судьба к очередной стрелке, то и без психоаналитика можно выстроить причинно- следственную цепочку. И первой причиной, толчком к моей будущей мошеннической деятельности в личине "капитана Аристова", к моим путешествиям по стране с поддельными билетами особо важной персоны был именно тот случай из детства. Моя "любовь - ненависть" к военной форме и подсознательное ощущение своей мизерности перед жерновами власти, жалость к маме и желание сделать ее счастливой и гордой - все это теснейшим образом переплелось в сознании и превратило мою жизнь в смертельно опасную игру. А игра стала полной мучений жизнью.
И тот проезд "зайцем" на первом конотопском трамвае, возможно, в большой степени определил ход моей жизни. Сколько я объездил потом тысяч километров в полном комфорте мягких вагонов и холуйствующими перед моими поддельными литерными документами проводниками! Похоже, я по-детски, с наслаждением мстил властям в лице участкового Кислицы, за то, что они так жестоки к людям с мозолями на руках.
Я сладко ненавидел и презирал физический труд, невольно уподобившись им, властям предержащим. Но в отличие от них, я заплатил за это годами каторжного бытия.
И очень прошу вдумчивого читателя запомнить эту предысторию для правильного понимания психологического подтекста моих последующих проделок.
Что же касается капитана Кислицы, то судьба его вознаградила за песье рвение: капитанский труп нашли однажды утром насаженным за подбородок на штырь металлической ограды паровозоремонтного завода. Так расправились работяги с этим мерзавцем. А мой трамвай еще стучит по рельсам ...
И я до сих пор люблю этот, стотысячный при всех властях городок. Объехав полмира, и давно уже проживая в Москве, я тянусь туда летом. Наверное, потому, что я остаюсь украинцем. Я готов писать о Конотопе без конца, дни и ночи. Там, как всякий мальчишка, я впервые страдал, любил, дрался, голодал и тонул, вдыхал неповторимый густой запах его цветов и слушал мистический лепет листвы многовековых деревьев.
8
В известной многим по украинской классике повести "Конотопская ведьма" Квитко - Основьяненко писал, что это город, где обретаются бесы всех мастей, заполненный ведьмами и ведьмаками, прорицателями, колдунами и гадалками. Не знаю: крестила ли меня мама, потому что в оккупированном фашистами городе не было ни одной православной церкви. Может, потому с детства каким-то болезненным ознобом отзывался во мне сумеречный шелест конотопских деревьев. Особенно с наступлением ночи, когда ни света, ни огонька.
Деревья жили по всему нашему мещанскому городу, как молчаливые хозяева - эти деревья, многие из которых были древнее конотопских старух из первой, может быть, половины девятнадцатого века. Город словно забежал в сад - и обмер под его кронами. Потом люди стали как бы отгораживаться друг от друга высокими заборами. Так казалось мне, ребенку, что город состоит из заборов. И - сезонная непролазная грязь на черноземных улицах, посыпанных "жужелкой"4. Нередкие на крупной узловой станции автомашины, как катера, рассекали эту грязь, распугивая уличных кур, гусей и поросят - больших ценителей грязи.