Стараясь не шуметь, я приняла душ, надела все чистое, тщательно расчесала волосы, помытые еще вчера днем.
Потом решила заглянуть, собрался ли Сережа. Может, помочь ему уложиться? Он жил здесь же на морской станции, у добрейшей Калерии Дмитриевны, и пока исполнял фактически обязанности снабженца: закупал по списку, врученному ему Иннокентием, разные разности для экспедиции. Раза два вылетал самолетом во Владивосток и несколько раз вертолетом в Петропавловск.
Сережа не спал и тоже писал письма. Он сразу отдернул занавеску, когда я постучала в окно, и открыл мне дверь.
- Тебе помочь собраться?
- Тише, хозяйка еще спит. Заходи.
В комнатке его царил полнейший тарарам, но вещи уже упакованы. Самым тяжелым, как и у меня, были пачки книг. На "Ассоль" имелась библиотека, и все-таки с собой мы везли свои любимые книги.
На столе лежали запечатанные конверты: родителям, товарищам и... Августине. Все-таки хороший парень Сережа! Он выглядел вполне счастливым.
- Сережа, ты рад, что едешь?
- Очень!
Он широко улыбнулся. Мы стояли посреди комнаты. Сидеть было некогда.
- Прежде всего я рад, что мы едем вместе... Но, представь себе, Марфенька, я чуть ли не больше радуюсь тому, что я участник экспедиции, имеющей огромное научное значение - большее, чем думают всякие там шефы наверху. А если добавить к тому, что "Ассоль" - крохотная скорлупка, а Тихий океан в декабре шутить не любит и вообще отнюдь не тихий, то... я чертовски доволен!
- Я рада, что ты доволен. Если все в порядке, я пошла.
- Иди. Можно тебя поцеловать... в щеку?
Я подумала, что, может, у него на душе смутно и тревожно, и подставила щеку. Он, конечно, поцеловал в губы - еле вырвалась.
Провожать нас явилось чуть ли не все население Баклан, благо день был воскресный. Но больше всего провожающих оказалось у моего дяди. Я была тронута. Чтоб проводить в далекое плавание старого доктора Петрова, люди прибывали на машинах, автобусах, катерах и рейсовых вертолетах. Кажется, были представители от всех национальностей, населяющих Камчатку. И все что-нибудь везли Михаилу Михайловичу на дорогу. Пока он разобрался в подарках и отправил большинство из них на камбуз, каюта его была заполнена чуть ли не доверху.
И никто - вот интересно,- никто не отговаривал его идти в океан на таком утлом судне, не напоминал о его возрасте. На Камчатке умеют уважать человека.
Белоснежная "Ассоль" на этот раз покачивалась у только что отстроенного пирса, расположенного не вдоль берега, а почти под прямым углом к нему. Пирс, сверкающий свежей краской, был битком набит приветливыми, взволнованными, улыбающимися людьми.
Мы все быстро побросали свои вещи в каюты и вернулись на пирс.
Лариса, в дубленке и в парике вместо шляпы, уже простилась с мужем. Холодное это было прощание с обеих сторон, как бы из приличия, для людей. С Харитоном она простилась куда сердечнее. Но боцман тотчас ушел на судно ему было некогда.
Погода стояла суровая и холодная, но океан спокоен - полный штиль. Серые облака, столь плотные, что не определить, в какой же стороне солнце, казались недвижимыми.
Прощание заканчивалось. Меня крепко обняли Рената Алексеевна и Кафка Тутава. Маленький Юрка, целуя меня, шепнул: "Тетя Марфенька, сбереги мне папу". Костик, во всем новом, с иголочки,- Лена Ломако перед отъездом водила его по магазинам,- но еще более рыжий, чем всегда, тоже крепко поцеловал меня несколько раз и снова бросился к сестре.
Рабочие из плавучего дока с нарядными женами и детьми со всех сторон пожимали нам руки. Некоторые совали пакеты с яблоками и горячими пирожками. Приходилось то и дело относить это все в каюту.
Когда я вышла на палубу, уже убирали швартовые. Все машут, что-то расстроенно кричат. Возле меня молчаливо стоял Сережа Козырев. Иннокентий через нескольно человек, рядом с дядей. Капитан Ича Амрувье уже подавал команду со своего капитанского мостика.
И вот во время отплытия произошел очень тягостный инцидент.
Лариса вдруг заломила руки и стала что-то отчаянно кричать Иннокентию. Сразу стало тихо. Так тихо, будто каждый не только примолк, но и дыхание затаил. Лариса, видимо, не заметила этой внезапной, удручающей тишины, как перед этим - шума. Лицо ее побледнело, словно совсем обескровело. Губы она в этот день или не красила, или помада стерлась, но они тоже стали почти белыми.
- Кент! Что мы сделали!.. Как же мы могли... Ведь была же, была... Зачем? Иннокентий! Мы больше с тобой не увидимся! Ты не знаешь...
Мне показалось, что Лариса потеряла сознание. Ее окружили люди. Я видела с палубы "Ассоль", как ее посадили на какой-то ларь. Кто-то уже брызгал на нее водой. А вот рядом появился человек в белом халате. Но пирс стремительно уходил назад, вместе со знакомым теперь берегом, вместе с машущими людьми и строениями, которые я уже знала. Лица провожающих расплылись, словно их заволокло паром. Я вдруг заплакала. Сережа, умница, сделал вид, что не заметил.
Мимо прошли штурман Мартин Калве и начальник экспедиции. Постепенно все разошлись по каютам. На палубе остался один Иннокентий, он был очень бледен. Почти как его жена Лариса.
Я взяла себя в руки, вытерла слезы и пошла в радиорубку дать радиограмму Кафке Тутаве. Запросила, как себя чувствует Лариса Щеглова.
Тетрадь третья
ОКЕАН
Вот и городок Бакланы остался позади, во времени и в пространстве, как и моя любимая Москва. Беззащитный перед ветрами всех румбов, кораблик "Ассоль" вышел в открытый океан.
Я сидела одна в рубке. На столике лежала ответная радиограмма Кафки Тутавы:
"Ассоль", Щеглову И. С.
Лариса пришла в себя. Ничего опасного нет. У нее сегодня ночует сослуживица. Юрка пока у нас. Счастливого плавания. Целую, Тутава".
Я ждала, когда зайдет Иннокентий. Должен же он, какие бы ни были их отношения, запросить о здоровье матери своего ребенка. А пока я перечитывала письма, которые принес запыхавшийся почтальон прямо на пирс - мне и еще многим из экипажа "Ассоль". Это был самый приятный подарок на дорогу.
Августина, по обыкновению, беспокоилась обо мне. А вдруг заболею, простудиться во время наблюдений так легко. А вдруг кораблекрушение? А вдруг вывалюсь за борт? Единственно, что ее несколько успокаивало, что здесь дядя Михаил и Сережа Козырев, "которые все же присмотрят за тобой".
Боюсь, что за мной больше всех будет "присматривать" боцман Харитон. Мне очень бы хотелось ошибиться...
Арсений Петрович писал, что они с женой рады, что мне удалось (?!) заинтересовать наукой их Сереженьку, когда они уже почти потеряли надежду. И надеялся, что я и впредь буду на него влиять так же благотворно. И еще просили присматривать за ним, а то Сережа способен забыть поесть или надеть в холод теплый свитер. У меня создалось такое впечатление, что письмо это продиктовала мужу Аннета Георгиевна. Сам-то Козырев в возрасте Сережи был одним из известных радистов в Арктике и полностью изведал, почем стоит фунт арктического лиха. Он рассказывал, как в юности тонул в ледяном крошеве, как блуждал полярной "ночью в пурге, как чуть не умер с голоду, когда самолет, на котором он был радистом, потерпел аварию над Ледовитым океаном.
А Сереженька может "забыть поесть". Смех, да и только!
Письмо Ренаты меня огорчило. Она никак не может привыкнуть к Москве и приноровиться к москвичам. Камчадалы проще, искреннее, говорят, что думают. Конечно, она с интересом знакомится со столицей, но как-то еще не почувствовала себя москвичкой. Жалеет, что меня нет в Москве и ей не с кем поделиться своими мыслями. В художественном институте она еще ни с кем не подружилась.
Когда Иннокентий зашел в рубку с черновиком радиограммы в руках, я, не прочтя его, молча протянула полученный ответ.
Иннокентий прочел и как-то странно посмотрел на меня:
- Это ты запросила?
- Я.
- Спасибо.
Иннокентий тяжело опустился на диван и долго сидел согнувшись, обхватив руками голову. Потом выпрямился и заговорил - очень тихо, словно бы сам с собой:
- Мы ведь по любви сыграли нашу свадьбу. Сыграли... Игра... Кроме мутного осадка на душе, ничего не осталось.
- Лариса любит вас...