На другой день к вечеру вернулся Шмуль. Он привез бумагу, чернила и перья — все, что нужно для писания писем, букварь Юзеку и какую-то старую книжку рассказов и стихов для Анельки. Кроме того, хлеб, печенье и разные мелочи.
Письма мать не написала. Она только передала через Шмуля, что немного утомилась в дороге и просит детей терпеливо ожидать ее возвращения.
От себя Шмуль, чтобы успокоить Анельку, сказал, что все будет хорошо, но, уезжая с хутора, свернул в поле к Зайцу.
— Ну, как доехали? — спросил тот.
— Ох, не дай бог никому таких хлопот, каких мне наделала пани! — ответил Шмуль. — Всю дорогу она смеялась, и плакала, и обмирала, а когда приехали в город, мы ее еле с повозки сняли. Там, в хате, я ничего не сказал, потому что пани с меня клятву взяла, что дети не узнают.
Заяц покачал головой и обещал, что даже Ягне не проговорится.
Шли дни за днями, и один был как две капли воды похож на другой. Заяц косил траву. Ягна ходила за скотиной, носила мужу в поле обед, и дети по целым дням оставались одни.
Вначале Анелька хотела учить братишку азбуке. Но Юзек, все реже вспоминавший, что он «слабенький», предпочитал бегать и играть, а не сидеть за книжкой. И странное дело — убийственный воздух болот, грубая простая пища и движение пошли Юзеку на пользу больше, чем постоянное сидение дома и лекарства. У него и цвет лица стал здоровее.
Анелька же была больна. Уже одни только вредные испарения болот могли подточить ее здоровье, а к ним еще прибавилась тоска, от которой не было лекарств. И от лишений, печали и постоянных тревог этот хрупкий цветок увядал на глазах.
Никаких угрожающих симптомов болезни не было заметно, но девочку постоянно лихорадило. По временам у нее бывали озноб, головная боль, упадок сил. Это ее не пугало, потому что в другие дни она чувствовала себя бодрее, чем когда-либо.
Заяц и его жена видели, что девочка худеет чуть не с каждым днем. Лицо ее было бело как мел, а иногда принимало болезненно-желтый оттенок, пальцы стали почти прозрачными, в губах не было ни кровинки. Но по временам щеки ее пылали жарким румянцем, глаза из голубых становились темно-синими, а губы пунцовыми. В такие часы Анелька бывала весела, говорлива, охотно бегала, хваталась за всякую работу.
Ягна думала, что это признаки здоровья, но Зайца этот лихорадочный румянец и возбуждение тревожили больше, чем обычная бледность Анельки.
Юзек часто вспоминал мать, сердился, что она не едет, плакал. Анелька старалась чем-нибудь отвлечь его, никогда при нем не говорила о матери. И только один раз, поздно вечером, когда Ягна, управившись со всей работой по хозяйству, сидела на пороге дома, бормоча молитву, Анелька, сев рядом, положила голову к ней на колени и тихо заплакала.
Прошла неделя, а ни матери, ни вестей от нее не было. Даже Шмуль не появлялся.
Анелька, насколько хватало сил, делала всякую домашнюю работу, отчасти из желания помочь хозяевам, отчасти — чтобы убить время. Она растапливала печь и варила в двух горшках обед на всех (чаще всего картошку и кашу), носила воду из колодца, задавала корм волам, коровам и курам. Она даже пыталась стирать белье, свое и Юзека, хотя это ей было труднее всего и плохо удавалось. Напрасно Ягна запрещала ей делать то, что ее утомляло. Бросив одну работу, Анелька хваталась за другую с упорством, которого ничто не могло победить.
Но бывали дни, когда она не только работать, а и ходить не могла. Тогда она лежала на топчане и читала присланную матерью книжку или, закрыв глаза, мечтала.
В ней теперь трудно было узнать прежнюю Анельку, веселую и счастливую. Она пожелтела, исхудала. Волосы ей трудно было расчесывать сломанным гребнем, и они были всегда растрепаны. Единственное платьице, когда-то розовое, совсем вылиняло. Чулки, присланные тетушкой Анной, были ей велики, башмаки износились. У этой все еще красивой девочки был такой изнуренный и жалкий вид, что даже ее отец заплакал бы, если бы увидел ее теперь.
Чем больше убывали ее физические силы, тем лихорадочнее кипели в ней всё новые мысли и чувства. Воображение рисовало ей многое такое, о чем ей никто никогда не говорил, она слышала музыку и какие-то голоса. Ей открывался новый, иной мир — может быть, то небо, о котором она все чаще думала.
Не раз хотелось ей рассказать кому-нибудь о своих видениях, но мешала застенчивость. А между тем по временам она чувствовала, что напор невысказанных чувств разорвет ей сердце. Это особенно стало тяготить ее с тех пор, как она прочла стихи в книжке, привезенной Шмулем.
Однажды тоска мучила ее больше, чем всегда; она ничего не могла делать, дома не сиделось, тянуло на волю. Она побежала на один из холмиков, кольцом окружавших лощину, где стоял хутор. Здесь она посидела, жадно вглядываясь и вслушиваясь во все вокруг, — и начала писать.
Это были первые стихи, сочиненные Анелькой. Вот что она написала:
Жаль мне дома родного,
Что стоял у пруда,
Жаль сада, беседки,
И каштана в саду,
И душистых цветов, что кланялись мне,
И птиц, клевавших крошки
На моем окне.
Жаль мне всего, и оттого я грустна,
Плачу не раз и на горку выхожу.
Может, отсюда увижу наш дом,
Хоть издали на него погляжу.
Все смотрю, но не видно ничего.
Бог облаком заслонил наш дом.
Как-то раз Юзек, вспомнив мать, расплакался и стал просить Зайца, чтобы он отвез его к ней. Анелька старалась утешить мальчика, показывала ему крольчат — ничего не помогало. И только когда она стала читать ему вслух стихи из книжки, Юзек успокоился и заснул.
В тот день расстроенная Анелька написала такие стихи:
Юзек, видно, сестру не любит,
Постоянно ее огорчает,
Играть не хочет и плачет.
Не плачь, Юзек, вернется мама,
Привезет тебе игрушек,
Купит фарфоровую куклу,
Ты так любил играть с нею.
Снова заживем все вместе,
Папа уж нас не покинет.
Будет у нас дом и садик.
Не плачь, Юзек, вернется мама.
Тише, дай мне послушать,
Не лает ли где-нибудь Карусь…
Ах, Юзек, я и забыла,
Что он, бедняжечка, умер.
Сядь, будем стишки сочинять,
И черные дни пройдут скорее.
Погоди, я утру слезы.
Они мне видеть мешают.
Когда Анелька ослабела до такой степени, что уже не могла ходить далеко, она целыми часами сиживала у ворот и смотрела на дорогу к лесу. Она видела, как желтые аистята высовывали головки из гнезд, словно звали родителей, охотившихся на болотах. Она слушала жалобы Ягны и молча, неподвижно сидела под холодным ветром до позднего вечера, когда над болотом начинали плясать блуждающие огоньки.
И все впечатления, все чувства, волновавшие ее в такие дни, она изливала в стихах:
Дует ветер так, что вздыхают стены,
А звезды дрожат и жмутся друг к другу.
Шумит лес, и плачут аистята.
Им и в гнездах холодно без мамы.
Ветер слезы их унесет к болотам,
Туда, где шумит сухой камыш на кочках,
Шепнет матерям, что тоскуют птенцы,
И они вернутся… Счастливые птицы!
На пороге плачет старая мать,
Вздыхает отец от горя:
"Ох, не вернутся детки наши,
Как вернулись аисты к аистятам".
Но только задремлет несчастная мать,
Летят души детей к родным местам.
Всемогущая божья рука
Отпускает их на землю,
Как выпускает добрый человек
Пугливых птичек из клетки.
В городе грустит наша мама без нас
И не слышит, как мы вздыхаем,
Добрые духи, возьмите нас
И отнесите к Маме!
Со дня отъезда матери прошло почти три недели. Ниоткуда не было никаких вестей. Заяц с женой сильно тревожились, не понимая, что случилось с пани, а больше всего заботила их участь оставленных на их попечение детей. Деньги все были прожиты, продукты — на исходе, и незадачливым обитателям уединенного хутора грозил если не голод, то тяжкие лишения.
Анелька так уже ослабела, что не вставала с постели. Она ела очень мало, целыми днями молчала, не читала больше, и даже проказы Юзека не вызывали у нее улыбки. А мальчик бегал в отрепьях и дырявых башмаках по окрестностям и так упивался новыми впечатлениями и свободой, что не замечал ни холода, ни жары, забывал об отдыхе и даже о сестре и матери. Домой он прибегал только тогда, когда ему очень хотелось есть, а все остальное время проводил в лесу или на болотах.
Так все обстояло на хуторе, когда однажды здесь появилась крестьянская одноконная телега, на которой, кроме возницы, сидела женщина в темном платье. Заяц, убиравший на лугу сено, бросил работу и побежал навстречу телеге в надежде, что это едет пани. Но, подойдя, он увидел незнакомую женщину, которая тотчас спросила:
— Ну, как дети?
Заяц посмотрел ей в лицо и сказал:
— Панич ничего, прыгает, а паненка совсем расхворалась.
— Больна? Вот беда-то! А что с ней?
— Где же нам знать, милостивая пани? Расхворалась так, что с постели не встает, и все. — Потом прибавил: — А может, вы от нашей пани? Как же она там? Паненка сильно скучает, и мне так думается, с того она и захворала.
— Бедняжечка! — прошептала приезжая, утирая глаза, но на вопросы Зайца ничего не ответила.
Телега тронулась, а Заяц шагал рядом. Приезжая несколько раз заговаривала с ним. Казалось, она хотела что-то сообщить или спросить, но тотчас, словно спохватившись, умолкала.
Услышав стук колес и крик Ягны, которая вообразила, что это вернулась пани, Анелька сползла с топчана и вышла в сени.
— Тетя Андзя! — воскликнула она, увидев приезжую.
Они долго целовались. Наконец девочка спросила:
— Тетя, вы от мамы приехали? За нами?
Тетушка ответила не сразу и как-то нерешительно:
— Нет, деточка, пока еще не за вами. Я поступаю экономкой к одному почтенному ксендзу и еду к нему. Но как только с ним договорюсь, я дня через два-три опять приеду и тогда уже заберу вас. А что у тебя болит?
— Ничего не болит, тетя. Только опять придется лечь… А что же с мамой? Мы ни одного письма от нее не получили.
Тетушка, провожая ее до топчана, отчего-то вся дрожала. Уложив девочку, она только тогда обвела глазами комнату.
«Боже, какая нищета!» — пробормотала она про себя, а вслух сказала весело и громко, как всегда:
— Что ж мама? Мама ничего. Бабушка ваша не приехала, и мама ей написала письмо. — Тетка высморкалась. — Так что понимаешь, деточка… Что я хотела сказать? Бабушка ваша, тетка твоего отца, велела маме сейчас же ехать к ней в Варшаву.
— И мама поехала?
— Ну конечно! В тот же день. С вашей бабушкой шутить не приходится. К тому же…
— В Варшаве живет Халубинский, — вставила Анелька.
— Вот в том-то и дело! Это самое я и хотела сказать… в Варшаве — Халубинский. Ого, это знаменитый доктор! К нему все ездят, как в Ченстохов на богомолье… Мне это рассказывал один ксендз, у которого больная печень…
— А мама здорова? — спросила Анелька, пытливо глядя тетке в глаза.
— Как же, как же… Пожалуй, даже здоровее, чем тогда, когда я к вам в усадьбу заезжала…
Анелька обхватила руками ее шею, и они снова несколько раз поцеловались.
— Тетечка, дорогая моя, золотая! — шептала Анелька. — Давно мама уехала?
Тетка дрогнула.
— С неделю будет. Да, сегодня ровно неделя…
— Но почему же мама нам не писала?
— Видишь ли… Не успела она. Ну, и знала, что я к вам заеду.
— А из Варшавы она напишет?
— Конечно! Непременно напишет, только не сразу, детка. Видишь ли, бабушка ваша такая капризная, за ней приходится постоянно ухаживать. И притом — лечение… Понимаешь?
Прибежал Юзек. Недоверчиво оглядел тетушку, словно разделяя убеждение отца, что от бедных родственников лучше держаться подальше. Только получив кренделек и услышав, что скоро его увезут с хутора, он несколько оживился и поцеловал у тетушки руку — впрочем, без особой нежности.
Анелька тоже повеселела и казалась здоровее. Она даже оделась и походила по комнате, настойчиво расспрашивая тетку о матери, желая знать всякие подробности. Тетка на все отвечала без запинки.
Они провели вместе несколько часов. Наконец к дому подъехала телега.
— Вы уже уезжаете, тетя! — вскрикнула Анелька.
— Деточка, мне обязательно надо еще сегодня побывать у ксендза и попросить у него разрешения взять вас к себе. Не знаю, удастся ли это сразу. Но самое позднее через два-три дня я приеду за вами.
Анелька легла на свой топчан и, заплакав, сказала тихо:
— И мама обещала нам вернуться скоро… и папа тоже…
Тетка вскочила и подбежала к ней:
— Дитятко, клянусь тебе спасением души, что я вас не оставлю. И если ксендз не согласится принять вас в дом — хотя этого быть не может! — тогда я тоже не останусь у него и вернусь сюда, хотя бы пришлось вместе с вами с голоду умирать. Ты будешь тут без меня только два, самое большее три дня, а потом мы уже никогда не расстанемся, клянусь тебе!
— Три дня! — повторила Анелька. Она уже немного успокоилась, вернее впала в прежнюю апатию, и простилась с теткой равнодушно, тогда как добрая женщина заливалась слезами.
Выйдя из комнаты, тетка плотно притворила дверь и, подойдя к жене Зайца, Ягне, видимо хотела ей что-то сказать, но передумала. Только когда телега была уже у ворот, пани Анна велела вознице остановиться и подозвала Ягну. Та торопливо подбежала.
— Вам что-нибудь надобно, пани?
Тетка заглянула ей в глаза и после минутного колебания выпрямилась, с видом человека, принявшего какое-то решение, уселась плотнее и сказала:
— Нет, ничего. Только смотрите хорошенько за детьми.
— А как же будет с паненкой? На доктора у нас денег нет, а ей бы надо…
— Я вернусь на этой неделе, тогда и доктора найдем. Сегодня ничего не могу сделать, у меня ни гроша за душой.
Внезапный приезд тетки и ее поведение порядком удивили и Зайца и его жену. Они и не догадывались, что впереди — еще большие неожиданности.