Сумасшедший Калигула несомненно очень умен. Меньшикову, если хотите, вообще не дано играть тупых, глупых. Мешает его человеческая природа, его ирония и самоирония, он на это не способен. Не лишен этих черт и Калигула, но они все больше и больше ему не в помощь. Чтобы стать совершенно и от всего свободным, чтобы окончательно уничтожить в себе жалость, страдание, все еще имеющую место (все реже и реже) тоску после очередного содеянного им зла, потому что только так можно подняться над богами в разумении императора, он истребляет себя. Его душа - как луг, вытоптанный копытами промчавшегося табуна. Серо, плоско, ни травы, ни цветов. Все мертво...
Умерщвление человеческого начала сближает Калигулу с нашим бесчеловечным временем. Способность перешагнуть, сознательно и нацеленно, через незыблемые нравственные нормы стало драматическим принципом сегодняшних хозяев жизни конца XX века. От случайных проступков до чудовищных злодеяний.
Не клоню к тому, что история римлянина Гая Цезаря зовет или звала к покаянию современников Олега Меньшикова. Не стоит упрощать. Спектакль Петра Фоменко и игра исполнителя главной роли с предельной полнотой обнажали корни извечной вседозволенности, охватывающей человека, заражающей все его представления, искажающей его поступки, ведущей к смерти духовной, после чего смерть физическая кажется даже счастливым исходом.
Такова смерть Калигулы - мрачно-ироничная. В ней нет суда, осуждения или примирения с миром и самим собой. Его смерть лишена ощущения прощания с жизнью, потому что жизнь уже давно иссякла для него.
Но Калигула жаден к жизни!
Для Камю очень существенны в пьесе взаимоотношения Калигулы и его любовницы Цезонии. Смерть Друзиллы - смерть первого юношеского чувства. Она заставляет Калигулу впервые ощутить свое бессилие перед верховной волей и толкает к поединку с ней. Цезония появляется позже - зрелая матрона, умная, сильная, любящая императора почти материнской любовью.
Более того, она (по Камю) видит в Калигуле праведника. С одной стороны, это бред, истинно женское заблуждение относительно любимого мужчины. А с другой, быть может, великая женская мудрость, неподвластная холодному анализу.
Из книги Светония "Жизнь двенадцати цезарей":
"Цезонию, не отличавшуюся ни красотой, ни молодостью и уже родившую от другого мужа трех дочерей, он (Калигула.- Э. Л.) любил жарче всего и дольше всего за ее сладострастие и расточительность: зачастую он выводил ее к войскам рядом с собою, верхом, с легким щитом, в плаще и шлеме, а друзьям даже показывал ее голой. Именем супруги он удостоил ее не раньше, чем она от него родила, и в один и тот же день объявил себя ее мужем и отцом ее ребенка. Ребенка этого, Юлию Друзиллу, он пронес по храмам всех богинь и, наконец, возложил на лоно Минервы божеству растить ее и вскармливать"25.
Беспристрастный и временами суровый свидетель Гай Светоний Транквилл подчеркивает, что именно немолодая, некрасивая Цезония (она погибла вместе с Калигулой, зарубленная центурионами сразу после убийства императора) вызывала у Гая Цезаря чувства, какие он ни к кому другому из близких ему людей не испытывал. Очевидно, Камю опирался на это, создавая портрет той, которая умеет любить невзирая ни на что. В ее глазах Калигула поднят на такую вершину, где Цезония находит ему оправдание, что бы он ни совершил. Быть может, только она - единственная! - проникает за пределы видимого, конкретного, добираясь до тайного обоснования поступков императора, до движущих им стимулов. Поэтому он может признаваться Цезонии в том, о чем больше никому на свете не скажет. Поэтому он добр с ней, по крайней мере, она так считает. Он дает ее сердцу силы, с которыми невозможно спорить. Цезония существует в том эмоциональном пространстве, когда человек недоступен для элементарной, наглядной логики. К тому же, подсказывает Камю, бог Цезонии - Тело.
В постоянном сражении, которое ведет император, Цезония его безусловный сторонник. При этом она позволяет себе оппонировать Калигуле, главным образом потому, что не хочет умножения зла, потому что знает: человеку с богами не справиться. Цезония не то чтобы спорит, она пытается остановить возлюбленного, хотя понимает, что остановить его невозможно. Постепенно она осознает и то, что ее судьба, в сущности, уже предопределена, коль скоро решение в руках Гая Цезаря. Смерть Цезонии от руки Калигулы неизбежна: он должен оборвать эту последнюю живую, реальную связь с жизнью. Убивая Цезонию, Калигула сам тоже уже мертв.
Поначалу роль Цезонии Петр Фоменко отдал Маргарите Тереховой, актрисе трагических красок, не раз игравшей в кино и на сцене любовь, не управляемую и не находящую согласия с собою в душе женщины. Это бросало героинь Тереховой на край безумия и приводило к гибели.
Вероятно, именно Маргарите Тереховой было дано по-настоящему передать последнее, возможно, самое сильное чувство уже немало прожившей Цезонии. Ее любовь к тому, кто для нее еще и любимое дитя, безумное, больное, и только она может его утешить и отчасти усмирить, дав хотя бы короткое забвение.
Такая Цезония - сильная, опытная, мудрая - могла бы встать вровень с героем, оказавшись достойной партнершей Олега Меньшикова, каких он редко встречал на своем пути... Однако что-то не сладилось. В начале репетиционного периода Терехова ушла с роли. Ее заменила молодая актриса Маргарита Шубина, нашедшая одну-единственную краску, играя Цезонию,откровенный секс. Тяжело дыша и широко раскрывая глаза, актриса таким образом имитировала роковую страсть, как бы некое яростное сексуальное начало женщины. Однако имитация была так ощутима, очевидна, а палитра Шубиной так скудна, что сцены с Цезонией остались монополией Меньшикова. Калигула оставался в полном одиночестве и в отношениях с единственно любимой женщиной.
Гай Цезарь вообще играет на пустом поле. Хотя, с одной стороны, рядом его презренная свита, а с другой - тени ушедших в мир иной, среди них любимая Друзилла, остальные - жертвы, им погубленные. Чудовищно, но Гай Цезарь, чем дальше, тем больше, не видит разницы между живыми и мертвыми. Все это - равно нереальные персонажи его трагического сюжета. Переход из земной жизни в иную теряет для него смысл. Поэтому безобразный, обездушенный подлинный мир Калигула приравнивает к посмертной своей судьбе. Меньшиков впервые играет такое страшное существование вне жизни, когда от человека уходит и сиюминутное, и вечное.
В какой-то мере актер вернется к этому в картине "Утомленные солнцем" Никиты Михалкова, но это случится только через три года после "Калигулы". Пока же он проходит вместе с римлянином путь отчаяния и бездонного, необратимого крушения.
Его Калигула нисколько, ни разу не пытается хотя бы несколько утаить, скрыть свои планы, намереваясь уничтожить того или другого человека. Он полагает, что все они недостойны даже подобной игры в прятки, даже минимальной надежды или иллюзорной, короткой веры в спасение. Более того, Калигула с холодным любопытством наблюдает за их предсмертной агонией. В уголках губ Гая Цезаря постоянно возникает злая усмешка, она ощутима в его голосе, когда он едва ли не ласково, с нежностью объявляет свои приговоры. В эти минуты в нем нет ни тени явного гнева или величия властителя, произносящего страшный вердикт. Калигула занят своим греховным, палаческим занятием с убежденностью ученого-экспериментатора, исследующего поведение пауков и иной нечисти. Ничего другого на земле он пока не встречал...
Но если ученый, естественно, лишен садистских наклонностей, тем более по нарастающей, препарируя, используя нож, расчленяя свой "материал", так нужно для его работы,- то кровь жертв воспламеняет римлянина, становится необходимой подпиткой в его каждодневном существовании. Однако этого экспериментатор Калигула не замечает...
Зато замечают зрители, наблюдая, как сердце Калигулы становится полем вечной битвы дьявола с божественным началом. Выигрывает в данной ситуации дьявол. Меньшиков без всякого нажима, акцентов, внешних усилений открывает текучее погружение Калигулы во тьму. Все происходит уже независимо от него самого - так кажется. До определенной минуты.
Цезония спрашивает Калигулу, зачем он старается приумножать зло. Император мгновенно реагирует, приникая взглядом к лицу женщины, неожиданно угадавшей подспудное, затаенное, то, что Гай Цезарь и сам себе боится прямо высказать с жесткой определенностью. Пауза предельно сокращает дистанцию между двумя людьми. И Калигула с безысходной тоской признается: он чувствует, как пробуждаются в нем темные силы, с которыми он не справляется. Они берут верх над его мыслями и чувствами, над его побуждениями, проступками. Это оказалось невыносимым для того, кто вознес себя выше Бога.
Советуя Цезонии стать холодной, жестокой, неумолимой, Калигула таким образом обращается к себе, поощряя свой мозг не размышлять на предмет собственных злодеяний. Но не размышлять он уже не может. С этих минут, на мой взгляд, процесс абсолютного саморазрушения набирает огромную скорость. Калигула приходит к страшной истине - Меньшиков сумел это почувствовать...
Возможно, мое мнение в данном случае покажется спорным, неверным, но тем не менее я должна его облечь в слова. Оно накапливалось после каждого увиденного мною спектакля - всего их было три. В личности каждого из нас таится своя загадка. Она стимулирует наш путь к другим, их путь к нам. Процесс самопознания и познания окружающих, наверное, и есть то, что в принципе составляет этот путь. Есть великий смысл в такой тайне, которая тайной, несмотря ни на что, так и остается. Иначе в душе повернется скрипучее колесо, и наступит холодное удушье, отвращение от созерцания мирской наготы.
У Камю между первым и последним действием "Калигулы" проходит три года, три насыщенных событиями года. Неискушенный, совестливый и романтичный Гай Цезарь, любитель поэзии, тоскующий в размышлениях о несовершенстве мира, кардинально меняется. В спектакле Петра Фоменко и Меньшикова Калигула не эволюционирует: спасение души изначально было для него невозможно, потому что с первого мгновения, когда он предстает перед нами, у этого Калигулы не было ни капли терпения, дающегося верой и самоотвержением, и уважения веры в чужую тайну.
Конечно, и в злодее заложены два полюса - добра и зла, заложенное природой светлое начало и скепсис, доходящий порой до отчаяния, порой уводящий в цинизм. Сражение с жизнью, которое каждый ведет по-своему, оборачивается нередко нравственными потерями. В колеблющейся борьбе полюсов может побеждать то один, то другой, однозначность здесь невозможна. У Олега Меньшикова Калигула вступает в такое сражение уже с остаточными воспоминаниями о доброте, с почти угасшей тягой к нему. И он все уже о себе знает. Тайна личностная, дающая силы, ушла от него, после чего Калигула, убежденный в том, что нашел оригинальную, смелую идею, ведущую человечество к счастливой участи и безоблачным дням, вступает в последний бой и готов биться до последнего конца, ни о чем другом не думая. Известная антитеза: необыкновенный человек, которому все позволено, и обыкновенные люди ("вши"!), которым остается только повиноваться избранным, терпеть и покорно нести свою ношу, в том числе и возложенную на них необыкновенной личностью,- антитеза эта начинает звучать особенно сильно ближе к финалу спектакля. Настоящий властелин - по Калигуле - не оглядывается. Делает то, что хочет, осуществляет те свои замыслы, которые важны для него, отказываясь от этической брезгливости. Судьба назначила его мессией...
В спектакле обрел себя еще один мотив, близкий природе Меньшикова, избранничество Да не оскорбится актер, но, думаю, избранником в какой-то мере, разумеется, Олег Меньшиков ощущал себя всегда. Поначалу, наверное, неосознанно, позже - сознательно выбирая для себя такой путь и даже в себе это несколько культивировал, укрываясь в тени от суеты. Его постоянный отказ от широкого общения с прессой (собственно, вообще от какого бы ни было общения), неприятие журналистского мира, бегство от зрителей... Все это, с одной стороны, следствие его скрытного, настороженного по отношению к людям характера, его боязни оказаться представленным в нежеланном для себя свете. Недаром он говорит, что не любит смотреть на себя на фотографиях... Мешает, должно быть, гордость, отменный вкус: вдруг что-то окажется не так, не устроит его требовательный взгляд на самого себя? С другой стороны, в нем живет, теперь уже хочет он того или нет, идея своей "особости", неприятия обычных, будничных норм в выборе ролей, сотоварищей в деле, в личной жизни. Старательно возводимая Меньшиковым железобетонная высокая ограда защищает его от всяческих поползновений к нему приблизиться, тем более - пробиться к его душе. В этом, быть может, отчасти и желание выглядеть неким мифом, желание, возможно, интуитивное, возможно, с годами осознанное и утвердившееся.
Миф создается действительностью, приподнятой над реально сущим. В мифе человек приобретает значительность, намного превосходящую его будничную ценность. Этим нисколько не хочу умалить талант моего героя, сказав, что-де Олег Меньшиков завышает свои дивиденды... Они так велики, что ему нет необходимости внешне как-то укрупнять их, подчеркивать собственную значимость в профессии: он достаточно много уже успел сделать, чтобы нуждаться в самоакценте. Он строит мост между собой и остальными и в силу данного ему Богом характера, и потому, что настоящий Олег Меньшиков, собственно, и не нужен папарацци (к сожалению, именно они все больше захватывают плацдармы в прессе, на телевидении), которых интересует не талант сам по себе, а шелуха, которую они часто сами и подбрасывают. Меньшиков не то чтобы боится этого - шелуху к утру сметают дворники. Просто не желает расходовать себя на дешевую рекламу или антирекламу, как угодно... За что папарацци нелюбим. Не раз на страницах желтой печати мелькали разного рода нелепые слухи, неопрятные намеки и обмолвки, пошлые замечания. Я еще возвращусь к одной из таких публикаций, где имела честь быть упомянутой. Как и вернусь к мести папарацци нелюдимому Меньшикову в связи с его противоречивой, но безусловно интересной постановкой "Горя от ума" Грибоедова. Вот тут-то засверкали мечи критиков...
Уединение нужно Олегу еще и потому, что за оградой проще быть любимым. А он действительно любим зрителями. Не только девочками-фанатками, что закономерно при его статусе первой российской звезды экрана и сцены 90-х годов. Но любимым той частью российской публики, которая, слава богу, еще не разучилась ценить дар художника, помогающий им понять себя, свое время во всех его трагических противоречиях и муках. Иван Карамазов говорил брату Алеше: "Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет свое лицо - пропала любовь".
Мне кажется, здесь речь о той самой тайне, которая влечет нас к другому человеку. И чем ярче он одарен, тем сильнее влечение. И тем, должно быть, убежденнее такие личности иногда стремятся сохранить себя за стеной.
Из телевизионного интервью Олега Меньшикова: "Лидер тот, кто заставляет всех других бежать..."
...Всякий раз, когда заходит речь о талантливом артисте, тем более о его созданиях в кино или театре, зрители да и критики так или иначе ищут прямых совпадений с его личностью, настаивают на параллелях и т. п. Действительно, бывает и так, что артист всю жизнь почти впрямую воссоздает собственное "я" в предложенных обстоятельствах. Чем богаче, разнообразнее, глубже это его "я", тем дольше, активнее его актерская судьба. Великая Грета Гарбо играла ипостаси собственной натуры, пока в какой-то момент не ощутила исчерпанность в своем движении. И ушла еще практически молодой, так никогда и не вернувшись.
В этом смысле актеры-лицедеи счастливее.
Олег Меньшиков во многом лицедей, обладающий даром точных актерских приспособлений, актер с устойчивым вдохновением, что позволяет ему смело управлять своим даром. Конечно, он без труда узнаваем во всех его ролях... Но в то же время трудно представить, что Калигулу, Чацкого или юнкера Андрея Толстого из "Сибирского цирюльника" играет один и тот же артист...
Начиная со "Спортивных сцен 81 года", отчасти в "Моонзунде" и безусловно в "N" (Нижинском), все больше обнаруживается приверженность Меньшикова к контрастам, усложненным решениям, иногда - к окольным психологическим ходам. Уходам от сущности своей - чтобы острее и полнее затем к ней пробиться.
"Я не верил прямым и простым психологиям: чувствуя за ними самодовольный лик эгоизма",- эти слова Михаила Чехова26 близки устремленности Меньшикова, особенно его героям начала 90-х - их рефлексии, самоанализу, мучительной гипертрофии мысли. И снова, снова возвращается мысль о несыгранных ролях: Меньшиков-Ставрогин, Меньшиков-Иван Карамазов... А может быть, Свидригайлов?
Но... вернемся в маленький зал "Сцены под крышей", где стремительно рвется к смерти император Гай Цезарь по прозвищу Калигула. Он уже словно забыл о том, ради чего начал свой отчаянный опыт, свою "пробу", после того, как перед ним так уродливо, унизительно, так жалко и ничтожно обнаружилось лицо человека. Теперь лица подданных сливаются для него в один отвратительный портрет. Все они не заслуживают и такой малости, как быть даже слабо различимыми. Спасать их? Зачем? Идея спасти мир казнью оказалась катастрофичной, и отныне сам император втянут в гибельное жерло собственной "пробы".
У Меньшикова-Калигулы ощущение близкой полной катастрофы передано в истерическом нарастании темпа жизни императора. Он уже почти до конца осознал, что бессилен. Но ему ли сдаваться? Напряженными, учащающимися ритмами Гай Цезарь старается изгнать усиливающуюся муку сомнений, мысль о том, что он не сумел уразуметь знаков Провидения, запечатленных на личной его судьбе. Оказалось, он вступил в сражение с ними... Сейчас мир, сотрясаемый его же насилием, вместе с ним уходит из-под его власти. Среди лихорадочных диалогов взгляд Калигулы вдруг замирает на короткое мгновение, на едва уловимый, исчисляемый в несколько секунд миг. Будто неожиданно он увидел и услышал себя - истинного. Каким он стал. Всеми ненавистный, кажется, в том числе и самому себе, измаранный чужой кровью, порочный провокатор - и вместе с тем несчастный, которого покинул рассудок. Тайное лицо реальной жизни открывается перед ним, как и противопоставление выдуманного им мироустройства и опор этого мироустройства, вся их ущербность.
Все рухнуло. Куда идти дальше? Зачем? А идти приходится, потому что остановиться императору невозможно. Тем более - вернуться в прошлое. Да и кто из нас, куда как менее обремененный, может это совершить? Странные мини-паузы взгляда Калигулы - как искры Благодати среди всей окружающей его людской грязи. Душевная чистота возникает из миазмов порока. "Нет лучше оружья, чем быть безоружным"27 - не это ли сейчас играет Меньшиков, завораживая внезапной беззащитностью, слабостью, которых Калигула сам в себе не подозревал. Таков, мне кажется, один из кратеров московского спектакля по Камю. Но еще не финал истории Гая Цезаря.
Калигула дал актеру почву, основу, чтобы заговорить на еще одну близкую ему тему - тему поражения. Обычно оно сопутствует его героям. Выношенная ими идея (Робеспьер, Калигула, позже - Андрей Плетнев в картине "Дюба-дюба", Чацкий) при всем различии масштабов ее, превращает персонажей Меньшикова в вероятного или возможного мессию. Но она столь же непременно обваливается, и ничего немыслимо спасти из задуманного замысла. Грандиозного, как у Калигулы, например. Тогда остается единственное смерть.
В этом плане Олег Меньшиков со всей полнотой следует идее экзистенциалиста Альбера Камю. Для экзистенциалистов критерий нравственности в согласии поведения человека с его единичной сущностью, с его единичным существованием. Норматив экзистенциалистской нравственности смерть в согласии с самим собой. Внутреннее согласие, внутреннее умиротворение - и есть высшее нравственное состояние, позволяющее прийти к высвобождению...
Боится ли Калигула смерти? Боится. Но этот страх отбрасывает Гая Цезаря к самому себе, тому, каким он увидел себя и ужаснулся. Чем ближе к заключительной сцене, тем меньше в Калигуле упоения, им самим все время подстегиваемого относительно его могущества, его роли безнаказанного убийцы. Кажется, прямо на наших глазах он медленно сжимается, презирая себя за страх, охватывающий его и сковывающий его мускулы при мысли о приближающейся неминуемой гибели. Но ведь он и ищет смерть, поняв, что идет по дороге, которая никуда не ведет. Что его свобода - ложная свобода.
Конец игры. Больше не будет переодеваний, париков и танцев. Притворных недугов. Драматических состязаний. Калигула видит себя в зеркале - вот она, концентрация мгновенных остановок взгляда, неожиданно обращенного внутрь себя. Энергетика Меньшикова столь мощна, что зал видит именно такого Калигулу в несуществующем зеркале. Ужасаясь и сострадая.
Омовение перед смертью для Калигулы - фрагмент очищения. Вносят кувшин, таз, воду. Будничное, бытовое занятие - мытье головы. Что в том особенного? Только вокруг уже пылает пламя ненависти, оно уже рядом с Калигулой, опаляет, обжигает, напоминая, что жить ему осталось совсем недолго. Но он плюет на пожар ненависти, на жалких людишек, которые, конечно же, примут все с улыбкой, с восторгом, сжимая петлю вокруг тонкой шеи своего господина. Калигула снова дразнит их - с трезвым отчаянием, пронизанным иронией безнадежности, признав, в общем, свое поражение, бесплодие своей великой идеи, хотя силы еще не покинули его до конца.
Гай Цезарь моет голову. Бежит вода. Уносит всю скверну, все липкое, приставшее к императору, к его телу. К его душе. Блестят чистые темные волосы. Помолодело лицо... Но было бы ненужной, пустой патетикой говорить, что Калигула начисто отринул прошлое. Оказавшись в тупике перед невозможностью желания "исправить" мир при помощи убийств, сокрушая тех, кого он пришел спасти, Калигула так и не мирится с реальными обстоятельствами. Напротив, он еще выше подымает надменную голову. Да какое дело ему нынче до всех этих горестей, бедствий, смертей? Он окончательно свободен от всех и всего. Может быть, он счастлив теперь?
Омовение Калигулы подобно последним часам в жизни приговоренного к смерти: чистая рубашка, чистое тело, щедрая трапеза. Император сам дает себе команду - вперед! Вперед, что бы там ни было! Свое слово он успел сказать. Свое презрение и неприятие мира, униженного и оттого безгранично пошлого в представлении Гая Цезаря, он сумел выразить! Он понимает и то, что фигура его масштаба, его напряженной идеи и сверхнапряженной воли не может совместить себя с большинством. Такое возможно только избрав компромисс. Герой Меньшикова для этого слишком радикален и бескомпромиссен. Единственное, что для него реально,- его непреклонное "нет" узости окружающего мира.
В который раз думается в связи с этим о Достоевском: "Ну так представь же себе, что в окончательном результате мира этого Божьего - не принимаю, и хоть знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, пойми ты то, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять. Оговорюсь: я убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнусненькое умышление малосильного и маленького, как атом, человеческого эвклидовского ума, что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все, что случилось с людьми, - пусть, пусть все это будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принять! Пусть даже параллельные линии сойдутся, и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму..."
...Один из критиков, писавших о спектакле, назвал Калигулу Олега Меньшикова Антихристом, покаранным за его злодейство, и Христосом, добровольно приемлющим свой крест. В финальной сцене актер ближе к подвижничеству Христа. Не романтическому, а рожденному крушением своих основ.
В центре сценической конструкции спектакля (художник Энар Стенберг) огромная круглая площадка, своего рода стол, покрытый ярко-белой, плотной тканью. Площадка-стол ставится на обод. На этой плоскости появляется в ожидании смерти распластанный император, бедный Гай Цезарь...
Из книги Светония "Жизнь двенадцати цезарей":
"Херея подошел к нему (Калигуле.- Э. Л.) сзади, ударом меча глубоко разрубил ему затылок с криком: "Делай свое дело!" - и тогда трибун Корнелий Сабин, второй заговорщик, спереди пронзил ему грудь... Он упал, в судорогах, крича: "Я жив!" - и тогда остальные прикончили его тридцатью ударами - у всех был один клич: "Бей еще!"28