В спектакле "N" Дягилев со своей знаменитой тростью, вальяжный и уверенный в себе, более "злой гений", нежели, пусть и в прошлом, человек, которому Нижинский когда-то всецело доверял себя. Импрессионистское начало постановки диктует героям способ общения, адекватный этой манере. Меньшиков-Нижинский гонит мэтра из своей прошлой жизни, внутренне сопротивляясь возможности их новой встречи, этически не в силах смириться с падением, в которое Дягилев его ввергал. Впервые, кажется, резвый, светлый мальчик замедляет свое порхание, скольжение по сцене (впрочем, нет, нечто подобное уже было, когда он говорил о брате: подобие их судеб, как искра, ворвавшаяся из реальности, вдруг пронзила правдой больное сознание и заставила в ужасе замереть). Но на этот раз все выглядит иначе - как вызов былому, желание доказать, что он и сам по себе способен быть великим Вацлавом Нижинским, снова танцевать, танцевать, танцевать...
Неслучайно Дягилев "становится" Ромолой: два самых близких, по сути, человека, два непримиримых антагониста, двое, ведущих сражение за него, Вацлава, оказываются чем-то неразделимым по силе чувств. Феклистов, к счастью, не стремится играть "женщину", он только меняет интонацию, что усиливает и закрепляет ощущение нераздельности этих персонажей. После ласковой иронии Дягилева в голосе актера звучит страсть той, которая целиком посвятила себя своему кумиру, мужу, своему гению. "Я - пульс его, его шестое чувство",- говорит она уверенно. Но есть еще и взгляд Нижинского...
Как будто бы благодарный - в преданность Ромолы Вацлав безусловно верит. Но понемногу он словно заново видит жену. Тем самым взором, что проникает сквозь плоть, он отторгает алчную властность Ромолы. Плененный ею в жизни реальной, особенно, когда болезнь стала активно брать верх над рассудком и Ромола буквально замкнула его в одиночестве,- в истории ирреальной он хочет держать некую дистанцию по отношению к жене. Чтобы не оскорбить и не оскорбиться.
Нижинский не удивляется и не возмущается. Но и не может прийти к полной слиянности с женщиной, пусть безмерно его любящей, матери его обожаемой дочери. Взрослые люди слишком испорчены миром - еще одна тема из Достоевского возникает и продолжается в спектакле в связи с присутствием детей. Появятся прелестный мальчик и прелестная девочка. В костюмах все тех же пастельных тонов. Дети-ангелы... В "Идиоте" князь Мышкин со слов Шнейдера говорит о себе: "...я сам совершенный ребенок... я только ростом и лицом похож на взрослого". И дальше: "...я не люблю быть со взрослыми, с людьми, с большими. Все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, что могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда были дети".
В общении с детьми Нижинский Меньшикова радостно вырывается из возрастной иерархии, гармонично соединяясь с невинными душами. Его голос звучит особенно мягко, нежно - не надо оглядываться, остерегаться. Не бояться трости лакея Василия или наглости ворвавшегося к нему репортера. С мальчиком и девочкой он равноправен, утверждая свое царство добра, которое им пока по плечу. Во втором действии он обратится к диалогу с собой, все еще сберегая поначалу ту же интонацию. Персонажи Феклистова станут аlter еgо Нижинского. Хотя один из них наделен великим именем - Чарли Чаплин.
В фантастическом мире второй части прослеживается, несмотря на запрограммированную отвлеченность, несомненную призрачность, ясная внутренняя линия в развитии, как это ни парадоксально, реальных человеческих чувств. Нижинский становится совершенно прозрачен - вместе с тем в нем все больше светятся живая любовь, живая и глубокая печаль. И живая надежда.
...Ницше говорил: человек есть действительно нечто, что надо превзойти, ибо, только пытаясь превзойти себя, человек остается тем, чем велел ему быть Бог. Нижинскому из "N", особенно во втором акте, превосходить самого себя уже не нужно, да не прозвучит это кощунственно. Актер окончательно отбрасывает формы реального существования, полностью отрешаясь от окружающего мира (Меньшиков всегда этим дорожил!), и переходит к диалогу с самим собой, но это ни в коей мере не напоминает беседу Ивана Карамазова с чертом, карамазовским бунтом против Бога, вызовом Богу, отвергающим его власть над собой.
Нижинский остается с добром, верой в добро. Зло он относит к остальному миру, с которым простился. Он остается со своей великой тайной дар Божий всегда есть тайна с особым, непостижимым, несмотря на все попытки, началом.
Прошлое, однако, все еще оживает для героя. Но певучесть пластики Меньшикова все больше словно передается Феклистову, пока тот вообще не начинает вторить Нижинскому, кого бы он ни играл...
В статьях, написанных о спектакле, некоторые авторы сравнивали дуэт Нижинского с остальными героями, то есть Меньшикова и Феклистова, с Моцартом и Сальери. Иными словами, видели персонажей Феклистова людьми посредственными, в глубине души ненавидящими гения как нечто для них недосягаемое. Мне представляется такое сравнение излишне прямолинейной натяжкой, хотя бы уже потому, что зависть менее всего довлеет в отношениях Нижинского и Дягилева, Нижинского и Ромолы, Нижинского и Чарли Чаплина. Наоборот, каждый из этих фрагментов спектакля оборачивал Нижинского еще одной гранью - не то чтобы характера, о характере в подобной сценической версии говорить не приходится, но открывал гения в его попытке уйти в жизнь Духа, отринув земное, материальное, что так или иначе несли другие люди, встреченные им. Он уже не приемлет земное, материальное, тоскливо-прозаическое, особенно во втором действии. Но осуществить свои искания до конца невозможно - тогда и следует обращение к другим в надежде, что они полностью разделяют его идею о пути к самому себе...
Меньшиков и Феклистов неслучайно соединяются в озорном скольжении на роликовых коньках - в таком идеальном единстве обычно двигаются танцевальные пары фигуристов на ледовой арене. Но там все посвящено возможности обнаружить, доказать свою блестящую технику, выиграть у таких же способных и сильных спортсменов. На сцене старого пречистенского особняка актеры исполняли, по сути, монотанец для самих себя. Их было двое, они растворялись друг в друге с трогательной, простодушной ребячливостью, оставляя ощущение сказочной импровизации, свежести тончайших, якобы непроизвольных решений, реакций. Казалось, оба впервые в жизни встали на эти странные коньки на колесах, впервые весело покатились, чуть все же опасаясь, чуть подстраховывая друг друга. И откровенно радуясь возвращению в детство (опять детство!), в беспечность, в счастливое, юное состояние души, когда верится, что твое завтра непременно будет светло и ясно...
При этом у обоих актеров великолепное чувство меры, гармонии, не допускающей никаких излишеств, перевеса одних пластических средств за счет других. В то же время оба они могут позволить себе на какое-то время как будто расслабиться, вроде бы нарушив визуальное совершенство: ссутулиться, втянуть голову в плечи, странно поставить ноги... Но именно это придает огромную жизненность их сценическому существованию. Меньшиков и Феклистов пользуются такими допущениями с величайшей осторожностью и тактом, ни на минуту не забывая, что главный герой их спектакля "N" - Нижинский.
Оттого для них важно донести не сам танец гения (об этом я говорила), но дух его танца настолько, насколько возможно в драматическом спектакле.
"О, я учился ходить, говорить и танцевать одновременно, и мама, которая следила за появлением у меня каждого нового зуба, не смогла бы сказать, когда состоялся мой первый урок танца"42,- говорит Нижинский-Меньшиков. И оба актера выстраивают свою арку взаимоотношений с героем во многом исходя из этих слов. Продумано всё так, что нет ни одного балетного приема, ни одного намека на арабеск, замедленные глиссады, то есть канонические танцевальные па в классике. Зато актеры помнят и знают, что для танцовщика руки - это несение рук, что отчасти в их силах. Потаенная пластика рук Меньшикова и Феклистова соткана, как легкая паутина. Нет острых углов, резких точек, геометричности. Все в недосказанности движений, их перетекании, асимметрии. Пластика, как ничто другое, во втором действии открывает Нижинского-двуликого, Нижинского в его разорванном сознании, в противоположности смыслов и в их единстве. На ум вновь приходит Достоевский, его известная мысль: то, что в обыденном смысле абсурдно, оказывается справедливым во внутреннем. Таким образом, Нижинский органично как бы опять незримо возвращается к своему любимому князю-идиоту, уже к его дуэту с Рогожиным в их неразрывной связи, в предельном сцеплении мыслей, чувств, подспудной движущей идеи.
Безумие танцовщика (Меньшиков мягко нагнетает это состояние, без всяких рывков, избегая прямых выплесков) совпадает с символом веры Достоевского, вынесенным им с каторги; изучая и воспроизводя окружающий мир, гениальный писатель делает поразительное признание: "...готовясь написать один очень большой роман, я и задумал погрузиться специально в изучение недействительности..."43
Недействительность, величественная, справедливая, самая действительная из всех действительных, ассоциируется у Достоевского в своем идеальном содержании с заветами Христа.
Меньшиков и Феклистов играют персонажей Достоевского необычно, отчасти вопреки традиции. Своей игрой они напоминали мне финал картины "Идиот", поставленной Акирой Куросавой по роману русского гения. Диалог превращался в самодиалог. Не было четкой грани, рассекающей реплики одного лица от реплик другого. Граница стиралась. Оба они - существа равно страдающие и равно виновные, ибо князь Мышкин берет на себя вину Рогожина. И всю вину нашего грешного мира.
Потом в душе Рогожина затихали бесы. Герои, люди прежде всего почти во всем полярные: по корням, жизненному опыту, духовной устремленности,Мышкин и Рогожин - эти крайности сходились. Они словно правая и левая рука пианиста, у каждого своя партия, вместе - трагическая мелодия. Сущность же в разгорающемся светлом пламени, являющемся после кошмара ночи, после мрачной бури, унесшей жизнь Настасьи Филипповны. В устах актеров - текст "Дневника" Нижинского и реплики, написанные Бурыкиным. В целом же играется замечательная сцена - ночь, которую проводят Мышкин и Рогожин у тела убитой женщины.
Все понято и прощено. Все люди - братья, привести их к этому может только любовь... Из "Дневника" Нижинского: "...Я хотел бы заставить всех понять, что такое любовь, добиться от людей, чтобы они не сползли к духовной смерти, чтобы боялись этой смерти, которая идет от Бога, чтобы они улучшали сами себя, дабы избежать смерти духа... Не на иконах надо искать Бога, а в душах других людей"44.
Вот так и сыграна сцена Мышкина и Рогожина безумным Вацлавом и его отражением.
Вот так в спектакле игрой актеров все более утверждаются искания человеком собственной сущности, обычно остающейся нами не познанной. Нами, погрязающими в суете будней... В трагическом свете безумия, тем более личности сверходаренной, существо ее странно кристаллизуется, как и желание как бы заново проиграть прожитую жизнь, иногда несколько меняя ее катастрофический ход в соответствии со своими идеальными представлениями. Мышкин, единый с Рогожиным, - это и есть путь самого Нижинского к Богу, очищение, освобождение, отказ от мелочных забот и повседневных неурядиц. Это и осуществление мечты о примирении с окружающими, потому что Рогожин во многом отражает взаимоотношения Нижинского с Дягилевым, Ромолой, князем, случайными знакомцами и прочими, прочими, кто был на его пути.
Сознание Нижинского, перескакивая через пространство и время, свободно выхватывая и сопрягая события, которые вряд ли можно было бы сюжетно соединить и соответствующим образом организовать, таким способом строит свой особый, пусть и "вывихнутый" мир, где, оказывается, есть место для счастья. Причем счастья, связанного с живой реальностью.
Если эпизод как бы "по Достоевскому" - это разрушение и созидание себя заново, это размытые границы между жизнью и смертью, неожиданно сыгранные Меньшиковым и Феклистовым с элегической мягкостью, то воображаемая встреча с Чарли Чаплином соединяется не только в биографической подлинности этого события. Нижинский и Чаплин знали друг друга.
Чарли Чаплин всю жизнь играл, по сути, того же Божьего Клоуна... То же беззащитное в своей невинности создание, чистое дитя, потрясенное несправедливостью мира, но так и не принявшее несправедливость как закон бытия.
Чарли Чаплин оставил воспоминания о встрече с Нижинским. Это всего две страницы, но взгляд Чаплина подобен тому, о котором говорил Нижинский,взгляд "насквозь". Чаплин пишет: "Серьзный, удивительно красивый, со слегка выступающими скулами, он напоминал монаха, надевшего мирское платье..." И далее о Нижинском-танцовщике: "...следующим номером было па-де-де с Нижинским. В первую же минуту его появления на сцене меня охватило величайшее волнение. В жизни я встречал мало гениев, и одним из них был Нижинский. Он зачаровывал, он был божество, его таинственная мрачность как бы шла от миров иных. Каждое его движение - это была поэзия, каждый прыжок - полет в страну фантазии...
Никто не мог сравниться с Нижинским в "Послеполуденном отдыхе фавна". Несколькими простыми движениями, без видимых усилий, он создавал таинственный и страшный мир, таившийся в пасторальном пейзаже, в котором трагически метался его пылкий и печальный бог.
Спустя полгода Нижинский сошел с ума. Какие-то симптомы заболевания можно было заметить уже в тот вечер, в его уборной, когда он заставил публику ждать. Я случайно явился свидетелем того, как эта болезненно-тонкая душа, не выдержав, ушла из жестокого, раздираемого войной мира в иной мир в мир ее собственной мечты..."45
В спектакле "N" Нижинский во встрече с Чаплином просветленно красив без тени мрачности, подмеченной в чаплинских строках, без малейшего сходства с монахом. Напротив - у Меньшикова в этой сцене Нижинский почти безмятежен. Легко меняющий настроения, легко переходящий из одного душевного состояния в другое, невероятно импульсивный в общении с Чаплиным, конгениальной личностью, он буквально пронизан радостью. Синхронен в этом его "альтер эго", его двойник. Но он не повторяет Нижинского-Меньшикова. Чаплин-Феклистов оставляет точный зазор между двумя великими. Чаплин будто вносит покой в смятенное сознание Вацлава. В общении с ним Нижинский отказывается от слов. Все говорится в танце - не столько подражании знаменитым пластическим номерам Нижинского, сколько, скорее, нежной пародии на легенду о Чаплине и о нем, "гении танца". Об их легендарной исключительности, чему не мешает иронический отсвет.
Мне кажется, что фрагмент "Нижинский - Чаплин" в чем-то антитеза остальным воображаемым встречам. Балетная затея, когда руки Меньшикова и Феклистова туго переплетены, когда оба лихо пляшут, с комичным простодушием изображая знаменитый танец маленького Чарли, это не просто хорошо задуманная и великолепно исполненная стилизация. Из всех, кого Нижинский знал в своей другой, реальной, жизни, возможно, никто не сумел так понять его боль, метания (ведь именно о "метаниях" написал Чаплин), как другой великий артист. Возникает лирическая тема - наконец, найден тот, кто, как и сам Нижинский, отстаивает человечность, ставшую раритетом, почти истребленную. Чаплин ушел в клоунаду на экране, чтобы так сохранить себя, свое естество и свою редчайшую натуральность, что скрыто парадоксальной формой.
В общении с многими другими что-то у Нижинского обрывалось в сердце, он падал в обморок при встрече с Дягилевым. Он бесновался от ненависти к лакею. Играл с куклой-манекеном размером в человеческий рост, этакой копией его самого, тоскуя в нестерпимом, как веревка на шее висельника, одиночестве... В этом обманном чаде безумия Чарли сумел утешить Нижинского самим фактом своего существования рядом с ним и тем, что Чаплином создано. Олимпийские боги находят друг друга...
Но, как бы ни осознанно, как бы намеренно ни отсутствовали канонические драматургические конструкции в театральной фантазии "N", поставленной Олегом Меньшиковым (откроем этот секрет полишинеля, известный со времен премьеры, но официально как бы не зарегистрированный, поскольку Меньшиков из скромности отказался от упоминания его имени на афише в качестве постановщика), как бы ни фрагментарно выглядел цикл эпизодов встреч-откровений героя, в ней, этой фантазии, есть несомненно своя внутренняя логика. Она во многом привнесена актерами и художником-сценографом, устремляя движение этой истории к финальной точке прыжку Вацлава Нижинского, оставшемуся в веках.
Впервые об этом прыжке я услышала в свои школьные годы. Руководительница нашей балетной студии когда-то была студийкой Айседоры Дункан. Она не просто любила рассказывать нам о великих танцовщицах и танцовщиках, но старалась в движении как-то передать их стиль. Нижинского она никогда не видела - не успела увидеть. Была тогда еще очень мала. Но много знала о нем от тех, кто каким-то образом соприкасался с ним в Мариинском театре в пору его молодости или был счастливым зрителем, например, "Шопенианы" в постановке Фокина с участием Нижинского, "Павильонов Армиды", где он танцевал с Анной Павловой, в "Петрушке" на музыку Стравинского, гениальном свершении Нижинского. Естественно, говорила она и о легендарном прыжке Нижинского, "баллоне". Нижинский, подпрыгнув, как бы естественно зависал в воздухе, паря над всем и всеми. Этим прыжком-баллоном он славился еще в балетной школе... Показать "баллон" хотя бы намеком или опосредовано наш педагог не решалась.
Потом я прочла у Тамары Карсавиной, одной из прим труппы Дягилева, много танцевавшей с Нижинским:
"Как-то утром я пришла раньше обычного. Мальчики еще заканчивали экзерсис. Я бросила на них взгляд и не поверила своим глазам: какой-то мальчик одним прыжком поднялся над головами своих товарищей, словно повис в воздухе.
- Кто это? - спросила я Михаила Обухова, его учителя.
- Нижинский,- ответил он.- Этот чертенок никогда не успевает вместе с музыкой опуститься на землю! - И он подозвал Нижинского, чтобы тот сделал несколько комбинаций.
Мне показалось, что я вижу перед собой какое-то чудо. Но юноша был далек от мысли, что он совершил что-то необыкновенное"46.
Карсавина описала и безумие публики, рвущейся и прорывающейся на сцену, "радостный хаос" и пр., пр. Она же приводит ответ самого Нижинского, когда его спросили, трудно ли парить в воздухе во время прыжка? "Он сначала не понял вопроса, а потом очень учтиво ответил: "О нет! Это нетрудно, надо только подняться и на мгновение задержаться..."47
Прыжок Нижинского потрясал зрителей, и когда они видели его в балете "Видение розы" на музыку Вебера. Сохранились фотографии, на них Нижинский и Карсавина, можно разглядеть декорацию с огромным, распахнутым окном, в которое прыгал Нижинский, зависая в воздухе.
Вероятно, старые фотографии, декорация, распахнутое окно подсказали Олегу Меньшикову финал его спектакля. Об этом сказала в своем интервью Галина Боголюбова: "Потом Олег придумал окно..."
Он придумал, точно определив пик, высшую точку - буквально и символически в сотворенной им новой легенде о Вацлаве Нижинском. Но все это надо было еще осуществить.
Разумеется, бессмысленно было бы просто безвкусно повторять "прыжок с зависанием". Тем не менее он должен был быть на сцене.
...Окно в углу. Поначалу на него не обращаешь внимания. В финале актеры стоят по другую сторону сцены. Спрашивает Вацлав: "А ты видел "Видение розы"? - "Да... Нет... Не помню..." - "А я видел... Смотри..." И бежит к окну. Бежит, едва касаясь пола. Но это не обычная балетная пробежка - это начало полета. Нижинский как-то незаметно отталкивается от земли... Руки вытянуты вперед - крылья птицы... Спокойное, очень ясное лицо - лицо человека, который пришел к согласию с собою. И горизонтально пролет-вылет в окно... Он и вправду птица... Небесное создание, которому все подвластно. Истинно - создание Божье. Таким был Вацлав Нижинский в спектакле.
"Я - Бог, я - Бог, я - все, жизнь и бесконечность. Я буду всегда и везде. Если бы меня убили, то я бы выжил, потому что я - все. Я отбрасываю смерть, увековечу себя в бесконечной жизни"48.
Иногда мне кажется, что спектакль "N" точно так же пролетел-улетел от нас, растворившись в морозном, а потом весеннем московском воздухе, но оставил немногим счастливцам-зрителям тот "неизгладимый призрак" гения, о котором писал и которого запечатлел Жан Кокто, которого с великой простотой и свободой играл Олег Меньшиков.
СКРЕЩЕНЬЕ ЛИЦ, СКРЕЩЕНЬЕ СУДЕБ...
Из первых строк сценария Никиты Михалкова и Рустама Ибрагимбекова "Утомленные солнцем":
"Мужчина, насвистывая, думая о чем-то своем, разглядывает себя в зеркале. Он хорош собой: темные, блестящие глаза, красивый излом бровей, длинные, зачесанные назад волосы..." Стоп - ведь это же портрет Олега Меньшикова, хотя, возможно, несколько комплиментарно исполненный авторами. То есть Михалков и Ибрагимбеков, работая над сценарием, уже воочию видели своего героя, своего актера - единственно возможного в их представлении исполнителя одной из главных ролей в будущей картине.
Действительно, роль Дмитрия, Мити, Митюли, изначально писалась для Олега Меньшикова. Иных кандидатур на роль Мити не предполагалось.