Пришлось, пуститься во все тяжкие: взял кредит на пять миллионов — вернул предоплату. Заказал акции своего предприятия. Дал рекламу. Тем временем истек срок кредита — чтобы его вернуть, пришлось взять кредит на шесть миллионов (так как наросли проценты, да и вообще, порастратился).
Суть всех его деяний была, в общем, проста, как палка: когда ничего нет, то пять миллионов — это сумма; а ежели у предприятия, к примеру, крутятся-вертятся-приходят-уходят миллионов двадцать — то пять миллионов на этом фоне как-то уже не так и заметны. А если пятьдесят? А если восемдесят? Сам черт не сыщет в этом бардаке гвоздь, купленный за пять миллионов! Да и что гвоздь? Объект материальный. Иные покупают за еще большие деньги черт-те чего, какие-то программы, которые ни пощупать, ни потрогать, которых, по-правде говоря, часто просто нет…
Однако все эти потрясения наложили на Боба свой отпечаток. У него появились странности. Например, он купил маленького желтого заводного цыпленка и частенько вечером заводил его, ставил на стол — и долго смотрел, как цыпленок прыгает и тюкает носом. На цыпленочка он мог смотреть часами, пока не устанет заводить. А еще ему очень нравилось смотреть рекламу по телевизору, бывало, все каналы обшарит, пока найдет рекламу — но и тут не без странностей. Как только начинается реклама каких-либо акций — причем, даже независимо каких акций — именных и безымянных, привилегированных и всех прочих — у Боба сразу начинался нервный тонкий смех; пытался он и воду пить, и задерживать дыхание — не помогало ничего. Писклявый дурацкий смех не прекращался, пока не переключишь программу…
А предприятие свое Боб в итоге продал, и уж можете поверить, миллиона не приплачивал. Не тот человек. Содрал с покупателя три шкуры — а потом куда-то делся. Куда — никто не знает. Да и где его искать? Сейчас миллионеров ведь — как собак! Ищи ветра в поле. Поступок, конечно, не очень-то порядочный — но что тут поделаешь! Ведь честному человеку не то что в коммерцию соваться, ему и жить-то на этом свете не стоит.
Ветер, казалось, был главной деталью в кадре. Он насвистывал в проводах, трепал деревья, гонялся за облаками. Развернуться ему было где: белые башни нового микрорайона стояли поодаль, место открытое.
Съемочная группа расположилась на пустыре на месте бывшей деревни, от которой осталось лишь крохотное кладбище с упавшими крестами, да старая изба, где проходила съемка. Собственно, она еще не начиналась — рабочие сцены клеили вату на подоконник, кое-где подсыпали соли, а то и просто красили белой краской — нужен был зимний день. Массовка разбрелась по кустам, кто-то скучал в автобусе, кто-то играл в карты; режиссер спорил с оператором из-за кадра — словом, все было как всегда, буднично и однообразно.
Но что-то, наверное, сдвинулось в небесах, если Николай Захаров, который уже десять лет снимался в массовках и которому на роду было написано сниматься в массовках — попал вдруг в эпизод.
Сам он об этом еще не знал, скучая, сидел в автобусе, смотрел по сторонам. Рядом музейный старичок показывал соседям наклеенные на картон фотографии из фильмов, где он участвовал: то его брал за грудки сам Бендер-Задунайский, то Штирлиц ему что-то говорил. Фотографии Николай видел уже не раз, поэтому вместо них разглядывал совершенно случайные и посторонние предметы, как то: продранную обивку соседнего кресла, мутные окошки автобуса, висящие кое-где вешалки с одеждой из костюмерной. Эти скучные пейзажи оживляла муха, бесцельно бродившая по стеклу. Звуковой ряд составляли две дамы, что бубнили о всяческих женских делах и навевали сон.
Николаю было только что за тридцать, статистом он был уже давно, но снимался редко — бывал занят на работе. Возраст тут деталь немаловажная; только чудак может в эти годы мотаться по массовкам, а чудак — это ведь не на день, и не на два. Если уж так уродился, то и с возрастом ничего не изменится, разве что добрые люди добавят когда-нибудь эпитет «старый».
Он был уже несколько лет женат, и, женившись, года два на массовки не ездил. Потом повадился снова.
В былые годы жизнь Николая была насыщена однообразными романами с различными девицами, которых он вечно путал по именам. Впрочем, во хмелю это, пожалуй, и простительно.
Возможно, поездки на киностудию были отдушиной в его сумбурной холостяцкой жизни. А ведь начиналось все совсем не так. Едва поступив в институт, вчерашний школьник ехал в поезде на юг — и случайная попутчица оказалась вдруг суженой. Первая любовь с первого взгляда… Разве такое забывается! Тем же летом она была явлена пред светлые лики родителей и было даже подано заявление в ЗАГС. Но родители, надо отдать им должное, держались стойко. Все их интересовало — и кто родители девочки, и кем она собирается стать, и где будут жить молодые, и на что они будут жить, и почему так спешат расписаться, и не лучше ли все взвесить, разобраться в своих чувствах и не спешить… Родители невесты нейтрально помалкивали, но к жениху без стипендии отнеслись явно скептически.
Все разладилось в жизни Николая, и, пытаясь забыть свою невесту, оказался он в первый раз в чьей-то постели. Надо же было такому случиться, что пьяная компания этажом выше побросала в тот вечер бутылки из окна, а хмельной студент из соседней комнаты наблевал под дверью. Все грехи свалили на Николая, его вызвали на студсовет, потом на комитет комсомола. Комитет разбирал аморальное поведение комсомольца Захарова и смаковал подробности. Увы, подробностей было мало — будучи сильно пьяным комсомолец Захаров неуклюже сделал свое дело и тут же уснул. Комитету пришлось проявить выдумку. Комсомольцы-активисты, при костюмчиках и галстуках, поблескивая замаслившимися глазками дотошно выспрашивали, как он оказался в комнате, что там делал, что пил, с чего все началось и т.п. Вопросам не было конца. Почти каждый ответ вызывал дружный гогот — комитет веселился от души. Комсомольские лидеры не поленились, прочесали местность под окнами общежития и нашли чей-то использованный презерватив. Спрятали его в сигаретную пачку и показывали под столом только доверенным комсомольцам как самую главную улику.
Глядя на грозное судилище, Николай с тоской думал о том, почему же это некоторым что угодно сходит с рук, а ему ни за что — такие неприятности. А именно: предупреждение о непоселении на будущий год и строгий выговор по комсомольской линии с занесением в учетную карточку — за аморальное поведение.
Что ж, такова жизнь. Вдоволь насмеявшись, бюро, несмотря на симпатию к провинившемуся, должно было его наказать. И выбрали, оказывается, наименьшее возможное — подумаешь, какой-то выговорешник. Вначале предполагалось ходатайствовать перед деканатом о его отчислении. Только еще долго спорили — давать выговор с занесением в учетную карточку — или без, просто выговор — или строгий выговор. Все же чувство долга возобладало — строгий выговор с занесением. Но от себя добавили: «Будешь активно заниматься общественной работой — через год снимем!»
Но это происшествие имело и положительную сторону: Николай вдруг задумался о жизни. Он словно прозревал какую-то закономерность — но никак не мог дать ей название. «Почему из-за того, что кто-то бросил бутылку из окна — меня чуть не выкинули из института?» — крутилось в его голове.
Неужто из-за какой-нибудь ерунды, из-за пустяка может поменяться вся жизнь? Чего в таком случае вообще стоит наша жизнь?! А если бы он в тот раз выехал на день раньше — как хотел вначале — то не встретил бы Ее в поезде? Из-за такой ерунды — не оказалось билета в кассе — встретились два человека…
Но Николай, сколько ни думал, а все же представить себе не мог, что они бы не встретились.
Логика говорила ему «да» — а душа говорила «нет». Но потом он начинал вспоминать, как они расстались — и уж ему было не до логики и не до размышлений. Все крутились в голове, как заезженная пластинка, одни и те же воспоминания.
И на все море вопросов жизнь подсказала ему только один — простой и циничный — ответ: «У кого блат и папа — адмирал, того и не выкидывают из-за всякой ерунды из института!» На том уровне постижения жизни он пока и остановился. Начиналась полоса удач — а в дни удач люди вообще думать не горазды.
Так он никогда и не узнал, что девица, с которой познакомился на дискотеке, в тот же вечер отказала кому-то из треугольника курса. То ли зарождающаяся лысина его не понравилась, то ли потные руки и масляный взгляд — кто их, женщин, разберет. А «треугольник» обиделся — и капнул куда надо. Оказалось еще к тому же, что она отказывала не только ему… Черт ее знает, хобби что ли у нее было такое — отказывать ответственным комсомольским работникам… Девушке пришлось брать академический отпуск на год, а Николай, обвешанный выговорами и лишенный стипендии, был отпущен на покаяние.
Это происшествие все же не помешало ему стать бабником. Сложилось так, что он оказался в компании много старше себя, где каждый чего только не видал. На таком фоне он, конечно, смотрелся ребенком, но все же на некоторых его свежесть действовала неотразимо; иные дамы давали ясно ему понять, что он выше этих пошляков и что когда-нибудь женщины за ним будут ходить табунами («А почему не сейчас?» — думал Николай). Это, впрочем, не мешало им решать свои сексуальные проблемы с другими, на долю Николая доставались лишь разговоры «по душам» (т.к. старшим лень было разговаривать), а также то и дело его пытались затащить в ЗАГС. Часто даже до начала кроватных отношений. Это было ужасно.
В такие минуты вспоминал он свою невесту, которая единственная из всех не требовала от него ничего. Он вспоминал, как на вокзале случайно купил с рук билет, как бежал по опустевшей платформе вдоль поезда, который уже медленно катился по рельсам, как долго не мог отдышаться в тамбуре, вытирая пот. До своего вагона он добежать не успел, нужно было идти туда вдоль всего состава — но он простоял еще целый час, разглядывая леса и поля, которые все теперь были его! Что ни говори, а школа — это все-таки казенный дом, и вырваться оттуда — счастье. Когда он наконец вошел в свое купе, она, тогда еще незнакомая, мешала ложечкой чай, отвернувшись к окну. Поза ее была пластична, в ней чувствовалось спокойствие, отрешенность, и независимость. Вдруг она повернула голову, посмотрела ему в глаза. Дальше он старался не вспоминать…
Довольно скоро он обзавелся богатым жизненным опытом и потерял уже счет «с кем, когда и где». Он научился вести игривые разговоры, пожимать, когда надо, локоток, кому-то он мог прямо заявить: «Пойдем в койку!» — а для кого-то наоборот состроить невинные бараньи глазки. Ну а если уж дама «дозрела» и «задышала» — то мгновенно оказывалась в неглиже. Женскую одежду он изучил до тонкости. Всевозможные блузки, юбки, которые расстегиваются то сзади, то сбоку, то просто снимаются через голову, всяческие застежки, одна другой хитрее — он знал все это, как «Отче наш» — говорят — знали прежде на Руси.
Когда-то он разбирал автомат Калашникова за семь секунд с четвертью и даже выиграл первенство школы. Теперь те же тонкие чуткие пальцы, что невидимо глазу отделяли затвор от шептала, пробегались по пуговкам блузки — и расстегивались пуговки; отцепляли крючок на юбке — а вслед за крючком распадалась молния на две половины; гладили по волосам — и сами собой с треском разлетались концы лифа.
Постепенно он вошел во вкус — и начал понимать, что жизнь — вовсе неплохая штука, впереди только в траурной рамке маячил образ неизбежной женитьбы, ведь все когда-нибудь женятся.
Но однажды в глазах незнакомой девушки он прочел ясно, что он — Николай Петрович — пошляк и бабник. Пустой и никчемный человек.
Дело было на сеансе гипноза в обшарпанном клубе на окраине города; какой-то экстрасенс исцелял собравшихся старушек и старых дев, толковал про звезды и биополе. Там же была и эта незнакомка, она так внимательно и серьезно слушала все эти древние премудрости… Не очень даже и красивая — но грациозная и независимая, пластичная в движениях. И так к нему отнеслась!
Экстрасенс так и не смог исцелить Николая; он вышел на воздух, пешком долго шел до метро. Шлепал в темноте по лужам, по осенним листьям. Всю дорогу ни о чем не думал, просто привыкал к новому ощущению — четверть века прошло, юность прошла. Еще не скоро после того он женился — но это, наверное, был первый звонок.
А женился он как-то чудно, вдруг. В ту субботу, когда он встретил свою суженую, он проснулся поздно, даже по своим понятиям. Солнце давно уже перекатило на юг и жарило вовсю. Сквозь пыльные окна оно освещало кухню, где все было «вверх дном» — по-холостяцки. Часть посуды он выбросил в ведро, другую часть, которая не очень была грязная, — помыл, подмел пол, поставил чайник, включил магнитофон. В это время — телефонный звонок. Николай приглушил Макаревича.
(— У дверей в заведенье народу скопленье…)
— Да.
— Николушка? Как дела?
— Алла? Здравствуй! Сколько лет!
— Как поживает твоя жена?
— Какая жена?
— Это я тебя проверяю. Все еще один?
— Когда как.
— Понятно. Алла была когда-то его любовницей. Расстались друзьями, после того, как она вышла замуж за одного из его знакомых.
(— А я сегодня один, я человек невидимка, я сажусь в уголок…)
— А как дите? (Николай не помнил кто там, мальчик, или девочка, поэтому спрашивал неопределенно.)
— Бегает. На будущий год в школу.
— Кошмар. Неужто мы уже такие старые?
— Ничего, до внуков еще далеко! Слушай, я что хотела спросить — ты вообще как к маленьким детям относишься?
— Я — то? Да ничего, положительно. А что?
— Да вот ребенка нужно куда-то на неделю пристроить…
— Так ведь за ним уход, наверное, нужен?
— А с ним мама!
— Молодая?