Обстоятельно подготавливаемые и шумно возвещаемые военные предприятия, не говоря уже о крестовом походе как идеале, затея, из которых либо вовсе ничего не выходило, либо выходило весьма немного, похоже, становятся в это время излюбленным видом политического бахвальства: таков в 1383 г. крестовый поход англичан против Фландрии; в 1387 г.- поход Филиппа Храброго против Англии, когда великолепный флот, уже готовый к отплытию, стоял в гавани Слейса; или в 1391 г.- поход Карла VI против Италии.
Совершенно особой формой рыцарской фикции в целях политической рекламы были дуэли, на которые то и дело одни государя вызывали других, но которые в действительности так никогда я не происходили. Ранее я уже отмечал, что разногласие между отдельными государствами в XV в. воспринималось все еще как распря между партиями, как личная "querelle" (перебранка, тяжба). Такова "la querelle des Bourguignons" ("междоусобица бургиньонов"). Что могло быть более естественным, чем поединок между двумя владетельными князьями? О желательности таких поединков заговаривают, касаясь политики, где-нибудь в поезде иной раз и в наши дни. И действительно, такое решение вопроса, удовлетворяющее как примитивному чувству справедливости, так и рыцарской фантазии, всегда казалось возможным. Когда читаешь о тщательнейших приготовлениях к тому или иному высокому поединку, спрашиваешь себя в недоумении, что же это все-таки было: изящная игра, сознательное притворство, поиски прекрасного в жизни - или же сиятельные противники на самом деле ждали настоящей схватки? Вне всякого сомнения, историографы того времени все это воспринимали всерьез, так же как и сами воинственные государи. В 1283 г. в Бордо все уже было устроено для поединка между Карпом Анжуйским и Петром Арагонским. В 1383 г. Ричард II поручает своему дяде Джону Ланкастеру вести переговоры о мире с королем Франции и в качестве наиболее подобающего решения предложить поединок между двумя монархами или же между Ричардом и его тремя дядьями, с одной стороны, и Шарлем и его тремя дядьями - с другой. Монстреле в самом начале своей хроники много места отводят вызову короля Генриха IV Английского Людовиком Орлеанским. Хамфри Глостер в 1425 г. получает вызов от Филиппа Доброго, способного как никто взяться за эту светскую тему, используя средства, которые предоставляли ему его богатство и пристрастие к роскоши. Вызов со всей ясностью излагает мотив дуэли: "pour eviter effusion de sang у chrestien et la destruction du people, dont en mon cuer ay compacion", ("дабы избежать пролития христианской крови и гибели народа, к коему питаю я сострадание в своем сердце", "пусть плотью моею распре сей не медля положен будет конец, и да не ступит никто на стезю войны, где множество людей благородного звания, да и прочие, как из моего, так и из вашего войска, окончат жалостно дни свои"). Все уже было готово для этой битвы: дорогое оружие и пышное платье для герцога, военное снаряжение для герольдов и свиты, шатры, штандарты и флаги, щедро украшенные изображениями гербов герцогских владений, андреевским крестом и огнивом. Филипп неустанно упражняется: "tant en abstinence de sa bouche comme en prenant painne por luy mettre en alainne" ("как в умеренности в еде, так и в обретении бодрости духа"). Он ежедневно занимается фехтованием под руководством опытных мастеров в своем парке в Эдене. Счета рассказывают нам о произведенных затратах, и еще в 1460 г. в Лилле можно было видеть дорогой шатер, приготовленный по этому случаю. Однако из всей затеи так ничего и не вышло.
Это не помешало Филиппу позднее, в споре с герцогом Саксонским из-за Люксембурга, вновь предложить поединок, а на празднестве в Лилле, когда ему уже было близко к шестидесяти, Филипп добрый поклялся на кресте, что готов когда угодно один на один сразиться с Великим Туркой, если тот примет вызов. Отзвук этой неугомонной воинственности слышится и в рассказе Банделло о том, как однажды Филиппа Доброго лишь с превеликим трудом удержали от поединка чести с дворянином, который был специально подослан, чтобы убить герцога.
Этот обычай все еще удерживается в Италии в расцвет Ренессанса. Франческо Гонзага вызывает на поединок Чезаре Борджа: меч и кинжал призваны освободить Италию от того, пред кем она трепещет и кого ненавидит. Посредничество короля Франции Людовика ХП предотвращает дуэль, и трогательное примирение кладет конец происшествию. Сам Карл V дважды предлагал разрешить спор с Франциском I в любой форме путем личного поединка: сперва после того, как Франциск по возвращении из плена нарушил, по мнению императора, данное им самим слово, и затем еще раз, в 1536 г. Вызов, посланный в 1674 г. Карлом Людовиком Пфальским, правда не самому Людовику XIV, а Тюренну, по праву примыкает к этому ряду.
Действительный поединок, близкий к такого рода дуэли, имел место в 1397 г. в Бурте, в области Бресс, где от руки рыцаря Жерара д'Эставайе пал прославленный рыцарь и поэт От де Грансон, влиятельный сеньор, обвинявшийся как соучастник убийства "красного графа" Амедея VII Савойского. Эставайе выступил в защиту городов Ваадтланда. Этот случай наделал немало шуму.
Судебный поединок, равно как и внезапный, все еще жил в умах и в обычаях не только в землях Бургундии, но и на раздираемом распрями севере Франции. И верхи и низы видели в поединке лучшее решение спора. С рыцарским идеалом все это само по себе имело мало общего; происхождение поединка гораздо более древнее. Рыцарская культура придала ему определенную форму, но и вне круга аристократии поединок вызывает почтение. Однако в тех случаях, когда люди благородного звания оказываются непричастны к конфликту, поединок тотчас же предстает во всей грубости своей эпохи, да и сами рыцари вдвойне наслаждаются таким представлением, которое к тому же не затрагивает их кодекса чести. Нет ничего более примечательного, чем живой, трепетный интерес, который выказали и люди благородного звания, и историографы к судебному поединку между двумя бюргерами, состоявшемуся в 1455 г. в Валансьене, Такое событие было немалой редкостью; ничего подобного не случалось уже добрую сотню лет. Оба валансьенца во что бы то ни стало требовала поединка, ибо это означало для них соблюдение одной из древних привилегий. Граф Шароле, взявший на себя бразды правления на время пребывания Филиппа в Германии, противился поединку и оттягивал его проведение месяц за месяцем, тогда как обеим партиям - Жакотена Плувье и Магюо - приходилось сдерживать своих фаворитов, как если бы это были породистые бойцовые петухи. Когда же старый герцог вернулся из своего путешествия к императору, проведение поединка было назначено. Желая видеть его собственными глазами, Филипп избрал дорогу из Брюгге в Лувен через Валансьен. Хотя рыцарская натура Шателлена и Ла Марша понуждала их в описаниях торжественных поединков рыцарей и благородных дворян напрягать фантазию, дабы не позволять себе опускаться до изображения неприглядной действительности, на сей раз они остро подмечают детали. И мы видим, как грубый фламандец, каким именно и был Шателлен, проступает сквозь импозантный облик придворного в широком упланде, круглящемся золотисто-багряным плодом граната. От него не ускользает ни одна из подробностей этой "moult belle serimonie" ("великолепнейшей церемонии"); он тщательно описывает арену и скамьи вокруг. Несчастные жертвы этой жестокой затеи появляются каждый рядом со своим наставником в фехтовании. Жакотен, как истец, выступает первым, он с непокрытою головой, коротко остриженными волосами и очень бледен. Он затянут в кожаную одежду, сшитую из одного куска кордуана. Несколько раз благочестиво преклонив колена и почтив приветствием герцога, коего отделяет решетка, противники усаживаются друг против друга на стульях, затянутых черным, ожидая, когда будут закончены последние приготовления. Собравшиеся вокруг зрители вполголоса обмениваются мнениями об их шансах; ничто не остается незамеченным: Магюо побелел, целуя Евангелие! Двое слуг натирают обоих противников жиром от шеи до щиколоток. У Жакотена жир тотчас же впитывается в кожу, у Магюо - нет, кому из них знак этот благоприятствует? Они натирают себе руки золою, кладут в рот сахар; им приносят палиды и щиты с изображением святых; они их целуют, Они держат щиты острием кверху, в руке у каждого "une bannerolle de devocion", ленточка с благочестивым изречением.
Низкорослый Магюо начинает поединок с того, что заостреинным концом щита зачерпывает песку и швыряет его в глаза Жакотену. Идут в ход дубинки, следует яростный обмен ударами, в результате которого Магюо повержен на землю; Жакотен бросается на него и, ухватив песку, втирает его в глаза Магюо и заталкивает ему в рот; Магюо, в свою очередь, впивается в его палец зубами. Чтобы освободиться, Жакотен вдавливает свой большой палец в глаз Магюо и, несмотря на вопли того о пощаде, выкручивает ему руки, после чего вскакивает ему на спину, чтобы переломить хребет. Чуть живой, Магюо тщетно молит об исповеди; наконец, он вопит: "О monsergneur de Bourgognee, je vous ay si bien servi en vostre guerre de Gand! О monsergneur, pour Dieu, je vous prie mercy, sauvez-moy la vie!" ("О повелитель Бургундии, я так послужил Вам в Вашей войне против Гента! О господи, Бога ради, пощадите, спасите мне жизнь!") Повествование Шателлена прерывается: несколько страниц здесь отсутствует, а из дальнейшего мы узнаем, что полумертвый Магюо был передан палачу и вздернут на виселице.
Заключал ли Шателлен благородным рыцарским рассуждением столь красочное описание всех этих мерзостей? Ла Марш сделал именно так: он не скрывает, что люди благородного звания были пристыжены зрелищем того, что им довелось увидеть. Но потому-то, продолжает неисправимый придворный поэт, Господь и положил иметь место рыцарскому поединку, не влекущему за собой никаких увечий.
Противоречие между духом рыцарства и реальностью выступает наиболее явно, когда рыцарский идеал воспринимается как действенный фактор в условиях настоящих войн. Каковы бы ни были возможности рыцарского идеала придавать силу воинской доблести и облекать ее в достойные формы, он, как правило, все же более препятствовал, нежели способствовал, ведению боевых действий -из-за того, что требования стратегии приносились в жертву стремленью к прекрасному. Лучшие военачальники, даже короли, то и дело поддаются опасной романтике военных приключений. Эдуард III рискует жизнью, совершая дерзкое нападение на конвой испанских торговых судов. Рыцари ордена Звезды, учрежденного королем Иоанном, дают обет, в случае если их вынудят бежать с поля битвы, удаляться от него не более чем на четыре "арпана" в противном же случае - либо умереть, либо сдаться в плен. Это весьма странное правило игры, как отмечает Фруассар, одновременно стоило жизни добрым девяти десяткам рыцарей. Когда в 1115 г. Генрих V Английский движется навстречу французам перед битвой при Азенкуре, вечером он по ошибке минует деревню, которую его квартирьеры определили ему для ночлега. Король же, "comme celuy qui gardoit le plus les cerimonies d'honneur tres loablee" ("как тот, кто более всего соблюдал церемонии достохвальной чести"), как раз перед тем повелел, чтобы рыцари, отправляемые им на разведку, снимали свои доспехи, дабы на обратном пути не навлечь на себя позора, грозящего тому, кто вознамерился бы отступить в полном боевом снаряжении. И когда он сам, будучи облачен в воинские доспехи, зашел дальше, чем следовало, то не мог уже вернуться обратно и провел ночь там, где он оказался, распорядившись только, сообразуясь с обстановкой, выдвинуть караулы.
На обсуждениях обширного французского вторжения во Фландрию в 1382 г. рыцарские нормы постоянно вступают в противоречие с военными нуждами. "Se nous querons autres chemins que le droit,- слышат возражения Клиссон и де Куси, советующие следовать неожиданным для противника маршрутом во время похода,- nous ne monsterons pas que nous soions droites gens d'armes" ("Ежели мы не пойдем правой /прямой/ дорогой, /.../ то не выкажем себя воинами, сражающимися за правое дело"). Так же обстоит дело и при нападении французов на английское побережье у Дартмута в 1404 г. Один из предводителей, Гийом дю Шателъ, хочет напасть на англичан с фланга, так как побережье находится под защитою рва. Однако сир де Жай называет обороняющихся деревенщиной: было бы недостойно уклониться от прямого пути при встрече с таким противником; он призывает не поддаваться страху. Дю Шателъ задет за живое: "Страх не пристал благородному сердцу бретонца, и хотя ждет меня скорее смерть, чем победа, я все же не уклоняюсь от своего опасного жребия". Он клянется не просить о пощаде, бросается вперед и гибнет в бою вместе со всем отрядом. Участники похода во Фландрию постоянно высказывают желание идти в голове отряда; одни из рыцарей, которому приказывают держаться в арьергарде, упорно противится этому.
В условиях войны наиболее непосредственно ръщарский идеал воплощается в заранее обусловленных аристиях (героических единоборствах), которые проводятся либо между двумя сражающимися, либо между равными группами. Типичный пример такой схватки - Combat des Trente (Битва тридцати) в 1351 г. у Плоермеля в Бретани, знаменитое сражение тридцати французов под началом Бомануара с англичанами, немцами и бретонцами. Фруассар назвал этот бой просто великолепным. Заканчивает он, однако же, замечанием: "Li aucun le tenoient a proece, et aucun a outrage et grant outrecuidance" ("Одни в этом узрели доблесть, другие -лишь дерзости и оскорбления"). Поединок между Ги де ла Тремуйем и английским дворянином Ньером де Куртене в 1386 г., который должен был решить вопрос о первенстве между англичанами и французами, был запрещен регентами Франции герцогами бургундским и Беррийским и предотвращен буквально в самый последний момент. Осуждение столь бесполезной формы проявления доблести мы находим также в книге "Le Jouvencel", где, как это уже было показано ранее, рыцарь уступает место трезвому командиру. Когда герцог Бедфордский предлагает схватку двенадцати против двенадцати, французский предводитель отвечает ему широко известной поговоркой, что негоже, мол, идти на поводу у врага: мы затем пришли, чтобы изгнать вас отсюда, и этого с нас вполне довольно; так что предложение отвергается. В другом месте герой книги запрещает одному из своих офицеров участвовать в поединке такого рода, поясняя (к этому он возвращается и в конце книги), что никогда не дал бы разрешения на что-либо подобное. Вещи эти непозволительны. Настаивающий на таком поединке чает нанести ущерб своему противнику, а именно лишить его чести, дабы приписать самому себе пустую славу, которая мало что стоит,- между тем как на деле он пренебрегает службой королю и общественным благом.
Это звучит уже как голос нового времени. Тем не менее обычай устраивать поединки перед строем двух войск, противостоящих друг другу, сохраняется вплоть до конца Средневековья. В сражениях за Италию известен поединок "Stifa di Barletta" ("Вызов при Барлетте"), битва между Баярдом и Сотомайором в 1501 г.; в войне за освобождение Нидерландов - сражение между Бресте и Герардом Леккербеетье в Фюгтовой пустоши в 1600 г. и поединок Людвига ван де Кетулле с неким могучим албанским рыцарем под Девентером в 1591 г.
Военные соображения и требования тактики большею частью отодвигают на задний план рыцарские представления. Время от времени все еще высказывается мнение, что реальное сражение также представляет собой не что иное, как битву, обусловленную законами чести и проходящую в соответствии с определенными правилами,- однако в свете требований, обусловленных военными действиями, прислушиваются к этому мнению достаточно редко. Генрих Трастамарский хочет любой ценою сразиться со своим противником на открытом месте. Он сознательно жертвует более выгодной позицией и проигрывает битву при Нахере (Наваррете, 1367 г.). В 1333 г. англичане предлагают шотландцам покинуть их более выгодные позиции и спуститься в долину, где воины могли бы непосредственно сразиться друг с другом. Когда король Франции не находит подступа для штурма Кале, он учтиво предлагает англичанам выбрать где-нибудь место для битвы. Карл Анжуйский дает знать римскому королю Вильгельму Голландскому,
"что вместе с войском, на лугу, точь-в-точь у Ассе, без движенья, три дня он будет ждать сраженья".
Вильгельм, граф Геннегау, идет еще дальше: он предлагает французскому королю трехдневное перемирие, чтобы построить за это время мост, который даст возможность войскам войти в соприкосновение друг с другом для участия в битве. Во всех этих случаях, однако, рыцарские предложения отклоняются. Стратегические соображения берут верх, в том числе и у Филиппа Доброго, которому пришлось выдержать тяжкую борьбу с требованиями рыцарской чести, когда в течение одного дня ему трижды предлагали сражение и он трижды вынужден был отвечать отказом.
Но если рыцарские идеалы и должны были потесниться, уступая место реальности, оставалась все же возможность приукрасить войну, обрядив ее понаряднее. Таким горделивым восторгом веяло от всей этой пестрой, сверкающей батальной декоративности! В ночь перед битвой при Азенкуре оба войска, стоящие в темноте друг против друга, укрепляют свой дух звуками труб и тромбонов, и жалобы на то, что у французов, "pour eulx resjouyr" ("дабы увеселять себя"), их не хватало и настроение у них посему было подавленное, высказывались вполне серьезно.
В конце XV в. появляются ландскнехты с огромными барабанами - обычай, который был заимствован на Востоке. Барабаны с их чисто гипнотизирующим воздействием, лишенным всяческой музыкальности, знаменуют разительный переход от эпохи рыцарства к милитаристскому духу нашего времени: это один из элементов прогресса механизации войн. Но на исходе XIV столетия весь пышный и наполовину игровой антураж личного состязания ради чести и славы еще в полном расцвете: украшения на шлемах и гербы, знамена и боевые кличи придают битве индивидуальные черты и спортивный характер. Весь день раздаются кличи героев, старающихся превзойти друг друга в силе и доблести. Перед боем и по его завершении посвящение в рыцари и возведение в более высокий рыцарский ранг торжественно скрепляют игру: рыцарям присваивают звание баннеретов (рыцарей со знаменем), обрезая их вымпелы, которые превращаются тем самым в знамена. Прославленный лагерь Карла Смелого под Нейссом сияет роскошью придворного празднества: шатры некоторых рыцарей устроены "par plaisance" ("удовольствия ради") в виде замков, с галереями и садами вокруг.
При описании военных действий следовало запечатлевать их в форме, соответствующей рыцарским представлениям. При этом выдвигались чисто технические различия между битвой и простым столкновением, ибо каждая схватка должна была в анналах воинской славы обрести свое прочное место и наименование. Вот слова Монстреле: "Si fut de ce jour en avant ceste besongne, pour ce que contre de Mons en Vimeu. Et ne fut declairee a estre bataille, pour ce qur les parties rencontrerent l'un l'autre aventureusement. et quil ny avoit comme nulles bannieres desploees" ("C того дня повелось говорить о встрече при Мопс-ан-Виме. И не провозглашать ее битвою, ибо стороны встретились волею случая и знамен не развертывали"). Король Англии Генрих V торжественно нарекает свою крупнейшую победу битвой при Азенкуре, "pour tant que toutes batailles doivent porter le nom de la prochaine fortresse ou elles sont faictes ("ибо все битвы именоваться должны были по крепостям, близ которых они проходили"). Ночевка на поле битвы рассматривалась как признанный знак победы.
Личная отвага, проявляемая государем во время сражения, порою носит характер показной удали. Фруассар описывает поединок Эдуарда III с французским дворянином близ Кале в такой манере, что создается впечатление, будто дело вовсе не касается чегото весьма серьезного. "И сражались король с монсеньером Устассом и мессир Устасс с королем весьма долго, и так, что взирать на это было весьма приятно". Француз, наконец, сдается, и все кончается ужином, который король устраивает в честь своего знатного пленника. В битве при Сея-Ришье Филипп Бургундский, чтобы избегнуть грозящей ему опасности, отдает свои богатые доспехи другому, однако поступок его преподносится так, как если бы причиною этого было желание подвергнуть себя испытаниям наряду с обыкновенными воинами. Когда молодые герцоги Беррийский и Бретонский следуют за Карлом Смелым в его guerre du bien public (войне лиги Общего блага), они надевают, по словам Коммина, ложные атласные кирасы, украшенные золочеными гвоздиками.
Фальшь проглядывает всюду сквозь парадное рыцарское облачение. Действительность постоянно отрекается от идеала. И он все более возвращается в сферу литературы, игры и празднеств; только там способна удержаться прекрасная иллюзия рыцарской жизни; там люди объединяются кастой, для которой все эти чувства преисполнены истинной ценности.
Поразительно, до какой степени рыцари забывают о своем высоком призвании, когда им случается иметь дело с теми, кого они не почитают как равных. Как только дело касается низших сословий, всякая нужда в рыцарственном величии исчезает. Благородный Шателлен не проявляет ни малейшего понимания в том, что касается упрямой бюргерской чести богатого пивовара, который не хочет отдать свою дочь за одного из солдат герцога и ставят на карту свою жизнь и свое добро, дабы воспрепятствовать этому. Фруассар без всякой почтительности рассказывает об эпизоде, когда Карл VI пожелал увидеть тело Филиппа ван Артевелде. "Quand on l'eust regarde une espasse on le osta de la et fu pendus a un arbre. Vela le darraine fin de Philippe d'Artevelle" ("А как минул некий срок, что всяк взирал не него, убрали его оттуда и на древе повесили. Такова была самая кончина того Филиппа д'Артевелля"). Король не преминул собственной ногою пнуть тело, "en le traitant de vilain" ("обходясь с ним, как с простым мужиком"). Ужасающие жестокости дворян по отношению к гражданам Гента в войне 1382 г., когда были изувечены 40 лодочников, которые перевозили зерно,- с выколотыми глазами они были отосланы обратно в город - нисколько не охладили Фруассара в его благоговении перед рыцарством. Шателлен, упивающийся подвигами Жака да Лалена и ему подобных, повествует без малейшей симпатии о героизме безвестного оруженосца из Гента, который в одиночку отважился напасть на Лалена. Ла Марш, рассказывая о геройских подвигах одного гентского простолюдина, с восхитительной наивностью добавляет, что их посчитали бы весьма значительными, будь он "un homme de bien" ( "человеком благородного звания") .
Как бы там ни было, действительность принуждала к отрицанию рыцарского идеала. Военное искусство давно уже отказалось от кодекса поведения, установленного для турниров: в войнах XIV и XV столетий незаметно подкрадывались и нападали врасплох, устраивали избеги, не гнушались и мародерства. Англичане первыми ввели участие в бою рыцарей в пешем строю, затем это переняли и французы. Эсташ Дешан замечает с издевкой, что эта мера должна была препятствовать бегству их с поля боя. На море, говорит Фруассар, сражаться чрезвычайно опасно, ибо там нельзя ни уклониться, ни бежать от противника. С удивительной наивностью несовершенство рыцарских представлений в качестве воинских принципов выступает в "Debat des herauts d.armes de France et d'Angleterre" ("Прении французского герольда с английскими"), трактате, относящемся примерно к 1455 г. В форме спора там излагаются преимущества Франции перед Англией. Английский герольд спрашивает французского, почему флот французского короля много меньше, нежели флот короля английского. А он ему и не нужен, отвечает француз, и вообще французское рыцарство предпочитает драться на суше, а не на море, по многим причинам: "ибо там опасность и угроза для жизни, и один Господь ведает, сколь это горестно, ежели приключится буря, да и морская болезнь мучает многих. К тому же и суровая жизнь, каковую должно вести там, не подобает людям благородного звания". Пушка, какой бы ничтожной она ни казалась, уже возвещала грядущие перемены в ведении войн. Была какая-то символическая ирония в том, что Жак де Лален, краса и гордость странствующих рыцарей "a la mode de Bourgogne" ("в бургундском духе"), был убит пушечным выстрелом.
О финансовой стороне военной карьеры говорили, как правило, достаточно откровенно. Любая страница истории войн позднего Средневековья свидетельствует о том, сколь большое значение придавали захвату знатных пленников в расчете на выкуп. Фруассар не упускает случая сообщит, сколько добычи удалось захватить при успешном набеге. Но, помимо трофеев, достающихся прямо на поле боя, немалую роль в жизни рыцарей играют такие вещи, как получение пенсии, ренты, а то и наместничества. Преуспевание вскоре уже почитается вполне достойною целью. "Je sui uns povres horns qui desire mon avancement" ("Я бедный человек и желаю преуспеяния"),- говорит Эсташ де Рибемон. Фруассар описывает многие fails divers (мелкие происшествия) из рыцарских войн, приводя их среди прочего как примеры отваги "qui se desirent a avanchier par armes" ("тех, кто желал преуспеть посредством оружия"). У Дешана мы находим балладу, повествующую о рыцарях, оруженосцах и сержантах бургундского двора, изнемогающих в ожидании дня выплаты жалованья, о чем то и дело напоминает рефрен:
"Доколе ж казначея ждать?"
Шателлен не видит ничего неестественного и необычного в том, что всякий домогающийся земной славы алчен, расчетлив, "fort veillant et entendaut a grand somme de deniers, soit en persions, soit en renter, soit en gouvernemenes ou en pratigues" ("неутомим и охоч до немалых денег или в виде пенсии, ренты, наместничества, или же чистоганом). В даже благородный Бусико, пример для подражания со стороны прочих рыцарей, иной раз был несвободен от сребролюбия. А одного дворянина, в точном соответствии с жалованьем последнего, Коммин трезво оценивает как "ung gentilhomme de vingt escus" ("дворянина о двадцати экю").
Среди громогласных прославлений рыцарского образа жизни и рыцарских войн нередко звучит сознательное отвержение рыцарских идеалов: порою сдержанное, порою язвительное. Да и сами рыцари подчас воспринимают свою жизнь, протекавшую среди войн и турниров, не иначе как фальшь и прикрашенное убожество. Не приходится удивляться, что Людовик XI и Филипп де Коммин, эти два саркастических ума, у которых рыцарство вызывало лишь пренебрежение и насмешку, нашли друг друга. Трезвый реализм, с которым Коммин описывает битву при Монлери, выглядит вполне современным. Здесь нет ни удивительных подвигов, ни искусственной драматизации происходящих событий. Повествование о непрерывных наступлениях и отходах, о нерешительности и страхе сохраняет постоянный оттенок сарказма. Коммин явно испытывает удовольствие, рассказывая о случаях позорного бегства и возвращения мужества, как только минует опасность. Он редко пользуется словом "honneur": честь для него разве что необходимое зло. "Mon advis est que s'il eust voulu senaller ceste nuyt, il eust bien faict... Mais sans doubte, la ou il avoit de 1'honneur, il neust point voulu estre reprins de couardise" ("Мнение мое таково, что, пожелай он отойти нынче ночью, поступил бы он правильно... Но, без сомнения, коль речь шла о чести, не желал он никоим образом слышать упреки в трусости"). И даже там, где Коммин говорит о кровопролитных стычках, мы напрасно стали бы искать выражения, взятые из рыцарского лексикона: таких слов, как "доблестный" или "рыцарский", он не знает.
Не от матери ли, Маргариты ван Арнемейден, уроженки Зеландии, унаследовал Коммин свою трезвость? Ведь в Голландии, несмотря на то что Вилъгелъм IV Геннегауский был истинным рыцарем, рыцарский дух давно уж угас - пусть даже графство Геннегау, с которым Голландия составляла тогда одно целое, всегда оставалось надежным оплотом благородного рыцарства. На английской стороне лучшим воином Combat des Trente, был некий Крокар бывший оруженосец ван Аркелов. Ему изрядно повезло в этой битве: он получил 60 000 крон и конюшню с тридцатью лошадьми: при этом он стяжал такую славу своей выдающейся доблестью, что французский король пообещал ему рыцарство и невесту из знатного рода, если он перейдет на сторону Франции. Крокар со славою и богатством возвратился в Голландию, где и обрел великолепное положение; однако же голландская знать, хотя и прекрасно знала, кто он такой, не оказывала ему никакого почтения, так что ему пришлось отправиться туда, где рыцарскую славу ценили гораздо выше.
Накануне похода Иоанна Неверского против Турции, похода, которому суждено было завершиться битвой при Никополисе, герцог Альбрехт Баварский, граф Геннегау, Голландии и Зеландии, по словам Фруассара, обращается к своему сыну Вильгельму: "Гийем, когда охота тебе пуститься в путь и пойти в Венгрию или Турцию я поднять оружие на людей и земли, от коих нам никогда не было бедствий, и когда нет у тебя иной разумной причины идти туда, разве что за мирскою славой,- оставь Иоанну Бургундскому да нашим французским кузенам эти их путы и займись своими да ступай во Фрисландию и отвоюй там наше наследство").
В провозглашении обетов перед крестовым походом во время празднества в Лилле голландская знать в сравнении с рыцарством других бургундских земель была представлена самым плачевным образом. После празднества все еще продолжали собирать в различных землях письменные обеты: из Артуа их поступило 27, из Фландрии - 54, из Геннегау - 27, из Голландии же 4, да и те были составлены очень осторожно и звучали весьма уклончиво. Бредероде и Монфоры и вовсе ограничились обещанием предоставить сообща одного заместителя.
Рыцарство не было бы жизненным идеалом в течение целых столетий, если бы оно не обладало необходимыми для общественного развития высокими ценностями, если бы в нем не было нужды в социальном, этическом и эстетическом смысле. Именно на прекрасных преувеличениях зиждилась некогда сила рыцарского идеала. Кажется, дух Средневековья с его кровавыми страстями мог царить лишь тогда, когда возвышал свои идеалы: так делала церковь, так было и с идеей рыцарства. "Without this violence of direction, which men and women have, without a spice of bigot and fanatic, no excitement, no efficiency. We aim above the mark to hit the mark. Every act hath some falsehood of exaggeration in it" ("Без такого неистовства в выборе направления, которое захватывает и мужчин, и женщин, без приправы из фанатиков и изуверов нет ни подъема, ни каких-либо достижений. Чтобы попасть в цепь, нужно целиться несколько выше. Во всяком деянии есть фальшь некоего преувеличения").
Но чем больше культурный идеал проникнут чаянием высших добродетелей, тем сильнее несоответствие между формальной стороной жизненного уклада и реальной действительностью. Рыцарский идеал с его все еще полурелигиозным содержанием можно было исповедовать лишь до тех пор, пока удавалось закрывать глаза на растущую силу действительности, пока ощущалась эта всепроникающая иллюзия. Но обновляющаяся культура стремится к тому, чтобы прежние формы были избавлены от непомерно высоких помыслов. Рыцаря сменяет французский дворянин ХVII в., который, хотя и придерживается сословных правил и требований чести, более не мнит себя борцом за веру, защитником слабых и угнетенных. Тип французского дворянина сменяется "джентльменом", также ведущим свою родословную от стародавнего рыцаря, но являющегося более сдержанным и более утонченным. В следующих одна за другой трансформациях рыцарского идеала он последовательно освобождается от поверхностной шелухи, по мере того как она становится ложью.
ПРИЛОЖЕНИЯ
IV
Кола ди Риенцо, вождь народного восстания в Риме в 1347 г., причудливо сочетал в своей деятельности стремления к народной свободе, мечты о возрождении древней Римской республики, притязания на превосходство Рима над другими народами - все это характерно для раннего Возрождения - с христианско-рыцарскими грезами. В мае 1347 г, нарекся титулом: "Николай, волею всемилостивейшего Господа Иисуса Христа строгий и милостивый трибун свободы, мира и справедливости и освободитель священной Римской республики". Рожденный в семье кабатчика, Кола считал себя внебрачным сыном императора Генриха VII. В сентябре 1347 г. он возвел сам себя в рыцарское достоинство, причем для полагающегося перед посвящением омовения погрузился в купель, в которой, по преданию, был крещен император Константин (в действительности крестившийся вообще не в Риме, а в Никодимии) . После этого обряда прибавил к своему титулу слова: "рыцарь, кандидат Св. Духа, друг Вселенной, августейший трибун".
Тамплиеры, или храмовники (полное название - "бедные рыцари Христа и Соломонова Храма"), духовно-рыцарский орден, т.е. орден, члены которого, помимо обычных монашеских обетов - бедности, послушания и целомудрия, принимали еще обет борьбы с неверными. Был основан в Палестине в эпоху Крестовых походов в 1118 или 1119 г. Название получил по резиденции ордена, находившейся в том месте, где, по преданию, был построен храм (фр. "temple") Соломона в Иерусалиме. Орден был одной из влиятельнейших и богатейших организаций не только в созданном крестоносцами Иерусалимском королевстве, но и в Европе. Упразднен в 1312 г.
Госпитальеры, или иоанниты,- старейший из духовно-рыцарских (см. предыдущее примеч.) орденов. Основан в 1070 или 1080 г. в Иерусалиме под названием "Госпитальная братия св. Иоанна". Первоначально в ордене были монахи, заботившиеся о больных паломниках, и рыцари, охранявшие их. В 1120 г., во время Первого крестового похода, рыцари были отделены от монахов и приняли наименование "Рыцари Иерусалимского ордена св. Иоанна". В 1120 г. орден был преобразован в духовно-рыцарский в собственном смысле слова. В 1309 г. иоанниты обосновались на о-ве Родос, отвоеванном ими у турок, и получили название "Родосских рыцарей". В 1530 г. резиденция ордена была перенесена на о-в Мальту, после чего орден переименовали в Мальтийский. Формально существует доныне с центром в Риме.
Наименования герольдов представляют собой не столько прозвища, сколько наполовину титулы, наполовину особые рыцарские имена.
Клятва Тридцати - нечто среднее между сражением и турниром - состоялась между англичанами и французами во время Столетней войны в Плоэрмеле, в Бретани, в 1351 г. В ней участвовало по тридцать человек с каждой стороны. Французскими рыцарями командовал маршал Франции Жан де Бомануар. Повествуя о битве, Фруассар неверно называет его Робером, путая его с его сыном, также французским военачальником. Во главе англичан стоял капитан, т.е, начальник наемного отряда (иногда - но не в данном случае - комендант гарнизона), Джон Бемборо (иначе Бамборо, Бамбро, Бранбо, т. е. Бранденбуржец), немец по происхождению, Фруассар также ошибочно называет его Робертом.
Образ Александра Македонского был чрезвычайно популярен с XII в., когда появилось большое количество романов, сначала стихотворных, а потом и прозаических, где Александр, почти утерявший какое-либо сходство с реальным прототипом, описывается как идеальный рыцарь.
В Средние века, особенно в позднем Средневековье, образцами рыцарства считались герои цикла преданий о Карле Великом, персонажи романов об Артуре (Ланцелот, Гавейн, или Валевейн и др.), Александр Македонский (см. предыдущее примеч.), некоторые персонажи античной мифологии, например Геракл, а также герои троянской войны. Поэма Гомера не была известна на средневековом Западе (кроме школьной ее переработки, так называемого "латинского Гомера"), но поздние латинские произведения на темы Троянской войны, дошедшие до нас под именами Дарета Фригийца и Диктиса, породили, начиная с XII в., множество "Романов о Трое". В них совершенно в рыцарском духе и в чисто феодальной обстановке действуют Гектор, Ахилл, Парис, не имеющие ничего общего с героями "Илиады", а также целиком придуманные персонажи, например Троил, впервые упомянутый Даретом. Под пером автора XII в. Бенуа де Сен-мора Троил стал идеальным верным рыцарем, влюбленным в ветреную Брисеиду.
Слово "virtuoso", в современном итальянском языке означающее "добродетельный", "доблестный" и "виртуоз", в эпоху Ренессанса употреблялось только как прилагательное и имело иной смысл: "uono virtuoso" было определением человека, обладающего "virtu". Термин "virtu" в ренессансном словоупотреблении был чрезвычайно многозначен, включая в себя понятия и добродетели, и доблести, и гуманистической образованности - словом, достоинств человеческого духа в превосходной степени. Притом определение "virtuozo" не имело строго оценочного смысла и могло прилагаться как к любому на гуманистов, так и к Чезаре Борджа.
Легендарные воительницы и правительницы, чьи образы были заимствованы из античной литературы: Пентесилея - царица амазонок, Томирис - царица скифов, Семирамида - царица Вавилона.
Отец Луи де Лаваля был пасынком дю Геклена.
Принятое в отечественной литературе наименование Жанны д'Арк "Девой" не вполне точно. Девой (фр, la Vierge, лат. Virgo) именовали Деву Марию, к которой никогда не применяли термины фр. "la pucelle" или лат. "puella", Жанну же, во всяком случае при ее жизни, "la Vierge" не называли, "la pucelle" означает "девственница" в буквальном смысле этого слова, но также "простая девушка" и "служанка". Прозвание "la Pucelle" подчеркивало ее роль как орудия божественной воли, а также ее "простоту" в противовес "мудрым" и "знатным".
Все перечисленные герои почитались образцами христианского воинства. Св. Георгий выступал как небесный патрон земного рыцарства (наряду с архангелом Михаилом); набожность Бертрана дю Геклена была широко известна; герой цикла французских эпических песен XII в. Гарен Лотарингский славился в первую очередь как борец против сарацин (охота на кабана не была главным из его деяний); Людовик Святой, человек глубоко религиозный, был организатором и руководителем Седьмого и Восьмого крестовых походов. Св. Георгий и Гарен Лотарингский легенд имели весьма мало общего со своими прототипами, но люди Средневековья воспринимали этих персонажей преданий именно как людей не менее реальных, нежели дю Геклен или Людовик Святой.
Представители реально существовавшего рода Тразеньи были известны своими крестоносными подвигами. Трое из этого рода носили имя Жиль: Жиль I участник Первого крестового похода, Жиль II, внук предыдущего, участник Третьего похода, Жиль III, внук Жиля II, участник Четвертого похода и взятия Константинополя. Однако в позднем средневековье все они слились в одни легендарный образ воина-крестоносца.
Прагерия - восстание крупных феодалов Франции в 1440 г. во главе с дофином Людовиком против короля Карла VII. Восстание было подавлено но участники его помилованы. Название свое оно получило от Праги, столицы Чехии, охваченной незадолго перед тем народным гуситским движением. И это прозвище, не имевшее под собой никакого реального основания вложен уничижительный смысл, ибо оно приравнивало участников Прагерии: к мятежному простонародью, да еще вдобавок к еретикам.
Лига "Общего блага" - объединение крупных феодалов Франции. Основными участниками лиги были: граф Шароле, будущий Карл Смелый, герцоги Карл Беррийский, брат короля Людовика XI, и Франциск II Бретонский. Лига была направлена против абсолютистских устремлений Людовика. Столкновение с королем окончилось военной победой лиги, но вскоре после этого благодаря умелой дипломатии Людовика лига распалась.
Дофин Людовик (будущий король Людовик XI), управлявший Юго-Восточной Францией, предпринял в 1444 г. попытку направить бесчинствовавшие на его землях банды арманьякских наемников в Базельскую область. Неподалеку от Базеля, в ущелье близ дома прокаженных, посвященного св. Иакову и стоящего на р. Бирсе (Санкт-Якоб-ан-Бирс), французский отряд был встречен крестьянским пехотным ополчением. Швейцарцы потерпели поражение, их осталось не более двухсот человек из трех тысяч, но арманьяки ушли из страны. Фермопилы - ущелье в Греции, где в 450 г. до н. э. во время греко-персидских войн отряд из трехсот спартанцев во главе с царем Леонидом принял бой с персами и полностью погиб, не отступив. По-видимому, И. Хейзинга сравнивает эти сражения как потому, что они имеют много общего, так и потому, что слово "Фермопилы" употребляется вообще как символ мужества и стойкости.