Брезгливо смотрел на него сардар.
- О карающий! До каких пор этот боров не сообразит, что он всего лишь лисица в когтях льва смерти.
Господин Али раскрыл рот, чтобы остановить туркмена, но почему-то ничего не сказал. Вскочил с паласа и забегал по каморке. И снова послышалось его "ах, тьфу-тьфу!". Где-то лаяла собака.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Совершил преступление кузнец в Балхе, а
голову отрубили ткачу в Шуштере.
П е р с и д с к а я п о с л о в и ц а
Погоня или... случайные всадники? Нелепое совпадение или... напали на след?
Мысль назойливая, неприятная. Она могла возникнуть и не у такого бывалого пустынепроходца, как цветноглазый дервиш. Он не без самодовольства считал себя большим докой во всем, что касается пустынь Туркестана и Ирана. Когда идешь по пустыне, петляешь среди барханов, ступаешь мягко, по-кошачьи, то молишь о ветре, чтобы замело твои следы.
А может, никакой погони нет? Может, все только плоды мнительности?
Слишком долго ходит барс по пустыне, слишком часто приходится ему оборачиваться на шорох, чтобы увидеть... Разное приходилось видеть. И часто такое, от чего стыла кровь, а малейший волосок на теле вставал от ужаса. Не жить барсу без барсовых привычек.
Нет, это не случайность. По следу идут. Вон ползут по холмам жучки-всадники. Кто? Зачем? Напрасный вопрос.
Степь Даке Дулинар-хор не хранит следов. Что такое "даке"? Это высохшая в камень глина, которую не берут даже шипы подков.
А может быть, и не всадник... Может быть, это куланы - дикие ослы. Они здесь водятся. Или джейраны. Далеко. Простым глазом не разглядишь. Нет, определенно всадники - преследователи.
И что они знают? Знают ли они, за кем гонятся?
Жеребец Зульфикар шагает ровно и плавно. Сзади пешком идет Сулейман, житель каменной хижины из Чах Сеистана, воин Ленина, как он себя называет.
Сулейман - простой, неграмотный перс. Всю жизнь он пахал в Хорасане отцовскую землю, отдавал три четверти урожая земиндару Али Алескеру, платил еще налоги. Когда он говорит о налогах, то чернеет лицом. Много налогов: за поливную землю семнадцать рупий, за сад четырнадцать, за виноградник пятнадцать, за клевер девятнадцать, за пастьбу коровы на выгоне восемь, за лошадь, за корову, за ишака, за... Да разве все вспомнишь? А налог "кали пули" за освобождение от солдатчины, а "сарона" подворный налог, а "модар сочма" - налог на вдов и сирот, хоть все знают, что вдовы и сироты не получат от этого налога и ломаного гроша. За все дерут налоги. Даже с покойников за саван... "Где закон?!" - кричат земледельцы. "Если не установлено законом, - посмеивается налогосборщик, то и не запрещено". Попробуй не согласись. А еще "смазывание медом взяток губ жадности старосте". Прибыл чиновник в селение - раскошеливайся на угощение. Праздник пришел - поднеси. Женитьба чиновника, рождение сына, обрезание, сбор урожая - плати. А еще мирабу, а еще имаму мечети, а еще должностным лицам в селении - катибу, миршабу и разным другим. Все протягивают руку жадности. Так было и так будет. На то воля и предопределение всевластного.
Но в один из дней повеяло с севера новым. Больше не пожелал Сулейман держать шею повиновения в ярме приказания и носить в своих ушах кольца рабства. Сулейман не послушал слова угрозы и гнева, которые читал в мудреной книге в мечети краснобородый мулла, чтобы замутить мозги людям. Сулейману не замутил. Забыл он цепи подчинения, не стал выполнять приказы, обязательные для бедных и не обязательные для богатых. Пошел искать счастья с ружьем в руках... Но затоптано красное знамя в пыль. Теперь горячие вздохи Сулеймана не разогреют бездыханные тела друзей. Много перенес Сулейман, но в груди его теплится искорка. Даже в изгнании он лелеет надежду. Вот почему Сулейман не прогнал от порога дервиша, не наябедничал на него старосте. Он поднес страннику чашку воды и отдал ему свою праздничную одежду. Вывел из тайника, вырытого в овраге, своего жеребца Зульфикара, посадил на него дервиша и повел через границу в Персию, рискуя своей бесшабашной головой. Нет, с таким спутником не надо сейчас дервишу ежеминутно оборачиваться и дрожать за свою шкуру.
Сзади шагает Сулейман и под полой рваной одежды сжимает в руке нож. Удивительный Сулейман! Он даже не спросил, кто он, этот дервиш, и почему он скрывается. Раз скрывается от властей, значит, не хочет - как там сказано в книге краснобородого муллы - "вдеть голову в ярмо приказаний".
Но Сулейману достаточно знать, ты - товарищ, нам с тобой по пути. Жизнь за тебя отдающему - душу отдай!
Очень хорошо, когда спина у тебя защищена, прикрыта верным другом. Сулейман - друг, хороший друг.
Но по пятам гонятся. Вон они на склонах холмов - черные жучки. Не иначе - жандармы... Неужто они напали на след?
О деле знал только тот, кто посылал его. Неужели он? Нет. Он вне подозрений. Значит... Предатель!
Его провели, как мальчишку, его, в бороде которого пробиваются белые пряди. Стой, не злись! Ум не в годах, а в голове. Сохранить ясность ума!
"Глубокое море не замутится от брошенного камешка. Мудрец, который стал бы сердиться, - мелкая вода".
Да, красиво звучит это изречение Саади по-фарсидски. Музыка мудрости. И все же - сердись не сердись, а ты сейчас - только муравей, который барахтается на дне медного тазика. Тебе осталась ловкость. Про силу забудь!
Привстав на стременах, дервиш снова и снова вглядывается в даль.
Без края слепящей белизной по левую руку залегла соль сухого озера Немексор, источающего жар и запах тухлятины. По правую руку тощие бурые плоскости упирались в аспидные вершины Хештадана. Впереди темнело пятно. В нем угадывался зеленый рай Паин Хафа с его кристальными струями и божественной тенью садов. Но до тени и струй ехать и ехать под обжигающим дыханием соляного болота, по бурым кишащим змеями кочкам безводной степи, мимо холмов, где спешат на лошадях вездесущие фарраши. А позади, за спиной, путь к отступлению отрезан пограничной стражей.
Муравей на донышке тазика!
Дервиш слез с жеребца и ладонью похлопал его по запыленному крупу.
- "Место, на которое я ступаю, глубокое. Место, на котором я сидел, мелкая яма. В одной руке у меня - поворотка... В другой руке - острастка", - проговорил, чуть усмехнувшись, дервиш, поманил Сулеймана и протянул ему конец узды и нагайку: - А теперь... забирай своего быстроногого Зульфикара!
- Что вы говорите, господин дервиш? Я не понял, господин. Осмелюсь спросить, что?
- Эх, а еще природный конник ты, друг Сулейман. Каждый всадник знает загадку о стремени, седле, узде и нагайке. Каждый туркменский бесштанный мальчишка загадает и разгадает загадку.
- Вы еще можете шутить, господин, сейчас, когда... - Сулейман даже прижал руку к груди, бронзовеющей в прорехе среди лохмотьев. Бедный житель камней выражал восторг перед храбростью цветноглазого дервиша.
- Где пост фаррашей? - спросил дервиш.
- В одном пешем переходе.
Злоба сразу изуродовала красивое лицо Сулеймана. Уши его не терпели слова "фарраш" - "жандарм".
Очертив пальцем круг горизонта, дервиш с ухмылкой сказал:
- Тазик со скользкими боками, а? А я муравей. Лапки только скользят, а выбраться не может.
Он вскинул глаза, усмехнулся так широко, что молодые зубы его блеснули в гуще бороды, и сказал:
- А теперь забирай своего Зульфикара и вспоминай обо мне. И я постоянно буду поминать тебя в молитвах.
Но Сулейман не торопился брать поводья своего Зульфикара. Его рука легла на круп жеребца рядом с рукой дервиша. Так и поглаживали две руки золотистую шерстку дружно и согласно в лад мыслям.
Хорасанское южное солнце грело совсем по-летнему. На губах оседала соль, по лицам катился свинцовыми каплями пот, а дервиш и Сулейман думали.
Первым нарушил молчание дервиш. Он поймал руку Сулеймана и до боли сжал ее:
- Через соль я пройду?
- Соль - тонкий лед. Человека не держит. Под коркой черная грязь. Глубокая, с головой.
- Я здесь ходил и прошел. Давно. Прошел-таки.
Сулейман встрепенулся:
- Выше лошади, ниже собаки? Что такое?