А у Зуфара сказывалась молодость, отсутствие опыта в общении с людьми. Людей в пустыне встречаешь редко. И сколько надо силы воли, чтобы сохранить спокойствие и не позволить этому на вид добродушному, симпатичному, но плохому, очень плохому человеку понять, что ты в отчаянии, что ты слаб и готов расплакаться, если бы ты вообще умел плакать.
- Друг мой, вы напрасно впадаете в отчаяние. Выпейте чаю. Хотите с сушеным лимоном? Заложите за щеку и сосите. У нас в Персии так чай пьют. Ваше положение действительно трудное, но ведь все зависит от вашего благоразумия и... желания.
Зуфар не мог не выругаться в душе. Этот проклятый читает мысли. Что делать? Плохо, очень плохо.
Али Алескер с удовлетворением перехватил мимолетный взгляд Зуфара на гладкие плечи длиннокосой служанки.
- Да, - ухмыльнулся он, - господин комиссар, у нас не так плохо... тьфу-тьфу!.. для умных, а? Вы молчите? Не понимаете? Но что тут понимать? Для благоразумных у нас, - он глазами показал на ковры, люстру, дастархан, на служанку, выходившую из комнаты, и продолжал: - А для несговорчивых... тьфу-тьфу!.. упрямых у нас неуютно. Большевиков в Иране не любят, безбожники они. Их с удовольствием варят в кипящем масле. Положат в котелок и... варят. Впрочем, варили... шахиншах в своей неизреченной доброте не поощряет... тьфу-тьфу!.. масло... котел. Теперь в Иране большевиков чаще... тьфу-тьфу!.. гуманно... - Он жестом показал, как гуманно в Персии вешают большевиков за шею, и продолжил, облизывая губы: К сожалению, в глухой нашей провинции еще не понимают... э... гуманности и, знаете, не очень гуманно... тьфу-тьфу!.. поджаривают на раскаленных кирпичах, на кол сажают. Ужасно больно и неприятно. Или тоже вешают, только за одну руку... гм... Но вам, дорогой друг, спору нет, нечего бояться. Такое варварское обращение только с теми... ну там зарежет отца, девочку изнасилует, на помещика руку подымет, ну, со злодеями из черни, из толпы. Толпа ничто - глыба глины. Вы же не глина, а? Вы, тьфу-тьфу, фарфор! Того, конечно...
Он поразительно ласково взглянул в глаза Зуфару. В глубине зрачков добродушного перса сидели маленькие омерзительные насекомые. Они поглядывали на Зуфара с холодной расчетливостью. И если лицо - зеркало души, то, так же как и в зеркале, на лице Али Алескера не осталось и следа от только что сиявшего маслянистым светом добродушия. И снова Зуфару стало не по себе. Он поежился и заговорил. Он впервые заговорил с тех пор, как его привезли в Баге Багу засунутым в шерстяной колючий чувал. Его так и везли... он не помнит, сколько дней... в чувале... От одной этой мысли в голове делалось мутно, душила ярость...
- Какое вы имели право? Я...
- О пророк! Ах, тьфу-тьфу! Они решили заговорить, - обрадовался Али Алескер. - Мы договоримся!
- Где мы? Что это за дом? Куда меня привезли?
- О, да они разговорчивы! А мы-то думали, что они откусили язык!
- Зачем меня сюда притащили? Где Овез Гельды?
Перс вздрогнул и поморщился.
- На вашем месте я не вспоминал бы его имени. На вас его кровь, а здесь его родичи.
- Я не боюсь...
- Ого, какой молодой петушок! Ну ладно, к делу.
- Какое дело? Я матрос, простой матрос.
- Прелестно! Нет, вы комиссар Чека, вы нам кое-что расскажете, господин комиссар.
- Послушайте, вы! Я только матрос... Я матрос с нефтеналивной баржи. Стоянки баржи - Чарджоу. Приписана к Чарджоускому порту. И потом, я протестую... Где я? Какой комиссар? Смешно!
- Смешно? Смешно сделается, когда за вас примется Джунаид-хан. Имейте в виду: он здесь. Он не очень обрадовался смерти Овеза Гельды. Он очень ценил Овеза Гельды.
- Овез Гельды подох?
Зуфар даже просиял. О, значит, есть еще правда на земле. Значит, бандит кончился. Значит, Лиза отомщена. Теперь к ужасу не будет примешиваться отчаяние беспомощности. Он расплатился за ее смерть смертью. Пес Овез Гельды гниет на песке у колодцев Ляйли, и стервятники выклевали ему глаза. Зуфара никто не назвал бы жестоким, но он обрадовался безмерно. И поразительно, едва он узнал, что Овез Гельды погиб, образ замученной молодой женщины вдруг потонул в дымке. На смену пришло торжество и дикая радость...
Али Алескер недовольно изучал лицо Зуфара и наконец нарушил молчание:
- Вас везли рядом... вместе, и вы не догадались?
- Рядом... Вот откуда запах тления, - Зуфар провел руками по лицу в молитвенном жесте.
Али Алескер небрежно повторил жест, точно от мухи отмахнулся, и не без ехидства заметил:
- В одном чувале его... труп, в другом чувале вас - полутруп. Не догадались? Впрочем, не в этом суть. Все мы встретимся с разлучницей-потаскухой рано или поздно. Важно, что Овез Гельды дядя Джунаида или что-то вроде... Словом, родственник, а Джунаид еще не оставлял ходить по свету убийц своих родичей. Мне говорили, он вынимал у таких убийц у живых сердце, а?
- Стращаете?
- Я хочу одного: откровенности, господин чекист! Я желаю вам добра. Я не выдам вас Джунаиду. И потом, разве все, что здесь у нас, так плохо?
Он снова поглядел красноречиво на шелка, на ковры, на девушку в желтых шароварах, сидевшую в выжидательной позе у порога на резной табуреточке и похожую на полную соблазна резную статуэтку. Потом со вздохом добавил:
- Плоха и бессмысленна в этом мире только смерть. Жизнь прекрасна. Разве не так, господин большевик? А вы отводите глаза от такой красоты... тьфу-тьфу! А? Что скажете, господин чекист?
- Я живу в пустыне. Я гоняю стада. Я плаваю на барже. Плыву из Чарджоу десять - двадцать дней. На барже нельзя зажигать огонь. Плаваю зимой и летом - двадцать дней и ночей не чувствую тепла огня, не ем горячего. Я много видел: и жар, и холод. Ненавижу страх. Я хочу жить, а страх - брат трусости. В пустыне я видел и зверей и людей. Зверь лучше труса. Зверь в час смерти умирает молча, зверь помирает стоя. Трус умирает извиваясь. Трус словно раб. Зверь точно герой. Трус раболепствует перед жизнью. Зверь молчит, скалит зубы. Трус плачет, молит жизнь - "не уходи!", пока колесо арбы смерти не переломит ему поясницу.
- Ого! А знаете, такие, как вы, мне нравятся. Прекрасно! А теперь... пора спать.
Слово "спать" звучало после всего сказанного зловеще, но молодость взяла верх. Не столько из озорства, сколько из-за того, что он уже давно ничего не ел, Зуфар сказал:
- Я голоден! У вас говорят: приветливость ценнее еды... Но я голоден. Вы, господин Али, хотите показать себя господином гостеприимства, а не дадите человеку и куска черствой лепешки. Извините!
Схватившись за свой толстый живот, Али Алескер захохотал:
- Вах, душа моя, какое упущение старого рассеянного Али! Ах, тьфу-тьфу!.. Посредством колдовства я лишил вас свободы, но в силах моего колдовства перенести вас в рай. А ну, красавица, живо на кухню. Принеси нам поесть.
Желтые шаровары мелькнули в дверях.
- Скажите, мой юный философ, - проговорил вкрадчиво Али Алескер, пока девушка бегала на кухню, - а зверь... э-э... в пустыне тоже заказывает себе ужин перед тем... эх... тьфу-тьфу, когда собирается умирать?.. Прелестно... Ого, мы вместе сделаем с вами еще немало дел.
Но Зуфар не ответил. Он с жадностью накинулся на блюдо с кебабом, принесенное прислужницей в желтых шароварах. Ему казалось одно важным и необходимым - наесться. А тогда уж, набравшись сил, он готов встретиться лицом к лицу с кем угодно, даже с самим Джунаид-ханом.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Британия!..
Ты слабому на грудь ногой ступила,
Восстанет он - пяту твою стряхнет.
Ты ненависть народа заслужила,
И ненависть его тебя убьет!
В и л ь ф р и д Б л а н т, 1899
Ветры...
Надоедливые, невыносимые ветры. Они доводят до сумасшествия. Они дуют днем и ночью, летом и зимой. Даже неприхотливая колючка и та вся скручивается под ветром. А уж о деревьях и говорить не приходится: их гнет, перекручивает, комкает. И кто их знает, как умудряются они цепляться за скудную солонцеватую землю.
Скорченный, скрюченный собиратель соли теймуриец говорил всегда о себе, шамкая перекошенным беззубым ртом: