Фрэнк Спек в своей книге, посвященной ранним культурам, говоря о людях, населявших эти земли в древности, упоминает о «древних» — не беотуках! — которые жили на побережье Сент-Джордж Бэй задолго до того, как сюда пришли люди племени микмау. Быть может, мы, джакатары, тоже происходим от них»[174].
Некоторые филологи высказывают предположение, что название этого народа — джакатары — восходит к Джектар — прозвищу моряков английского королевского флота в дни парусных кораблей. Однако обитатели западного побережья Ньюфаундленда до 1840-х гг. (да и впоследствии тоже) имели весьма нечастые и спорадические контакты с британскими моряками. Видимо, сходство в звучании этих этнонимов следует считать случайным.
Но, быть может, термин джакатар имеет французское происхождение? Увы, никаких свидетельств, что так оно и было, у нас нет. А как насчет языка микмау? Увы, ответ будет точно таким же. Тогда, возможно, его создали беотуки? Вряд ли. Все, что мы знаем о языке беотуков, — это весьма скудный словарь, составленный со слов двух последних представителей этого народа; в нем не содержится ничего, способного пролить хоть какой-то свет на причины возникновения этнонима «джакатары».
И все же одна версия остается.
В эпоху Средневековья имя божие на языке басков звучало как Жаку, а его вариантом было Жайнко[175]. Что касается частицы тар, то она была и остается в языке басков суффиксом, означающим (помимо ряда других значений) качество притяжательности, связь с чем-либо. Лингвисты-баски рассказывали мне, что в XV в. использование термина жакутар могло быть вполне адекватным способом обозначения последователей или адептов христианского бога.
Первые баски, прибывшие на западное побережье Ньюфаундленда, видимо, сочли, что этот термин — вполне уместное название для туземцев, которые неожиданно для гостей оказались людьми, знакомыми с их, басков, богом, или даже проявили себя его ревностными почитателями. Такое название, на их взгляд, резко выделяло их из всех аборигенных племен, с которыми баскам доводилось встречаться, и служило уникальным фактором их отличия.
Несомненно, элементы религиозных представлений и практики остаются глубоко укорененными в человеческой культуре даже после серьезных изменений и переселений, спустя длительные периоды времени. В 1585 г., когда английский мореплаватель Джон Дэвис высадился на юго-восточном побережье Гренландии, он не встретил там ни единой живой души. Однако он нашел там захоронения (по-видимому, каменные крипты), в которых покоились тела туземцев, облаченных в одежды из тюленьих шкур. Ничто в этих захоронениях не указывало на контакты с европейцами, имевшие место в прошлом, — ничто, кроме крестов, воздвигнутых над могилами.
Каким бы ни было происхождение этого этнонима, джакатары по-прежнему считают себя особым народом, провозглашая своей исконной родиной юго-западный Ньюфаундленд и в особенности земли на побережье заливов Сент-Джордж Бэй и Порт-о-Порт.
Утро выдалось ясное, но он был стар, и подъем на вершину горы утомил его. Благодаря судьбу, что он все же осилил его, он уселся на землю в длинной тени одной из двух башен. Отсюда, с этой господствующей точки, ему были хорошо видны воды залива, на зеленеющих берегах которого жило большинство людей его народа.
Он направил свое каноэ вверх по Флат Бэй Брук к горной тропе и уже оттуда начал свое восхождение. Его привел сюда вещий сон. Вот уже на протяжении более поколения к здешним берегам не приходило ни одно судно из Европы. И вот в прошлую ночь ему приснилось, что один корабль наконец прибыл сюда.
Последний купеческий корабль, побывавший в водах залива, помнили разве что люди пожилые да старики. В тот раз судно привезло уйму всяких товаров, но и ворох дурных новостей. Суперкарго, говоривший на местном языке, рассказывал, что в окрестных водах Европы развелось столько морских разбойников, что более или менее в безопасности могут чувствовать себя только экипажи военных судов, да и те, по большом счету, подвергаются риску. А купеческие суда пираты захватывают, грабят и пускают ко дну или угоняют в дальние моря. Суперкарго, крепкий моряк из Бристоля, заключил свою тираду такой сентенцией: «Если наша старая развалина доползет обратно и опять почует под килем воды Северна, клянусь, я проглочу якорь и выйду на берег как ни в чем не бывало».
Отбытие купеческого корабля стало для всех печальным событием; люди, собравшиеся на берегу и провожавшие судно взглядами, пока оно не скрылось за горизонтом, слишком хорошо сознавали, что они, вероятнее всего, никогда больше его не увидят.
И вот, прищурив глаза и прикрыв их рукой от ослепительного сияния солнца, отражавшегося в море, старик действительно заметил вдалеке очертания паруса. Да, человек был стар, но зрение у него по-прежнему было острым. И он как зачарованный наблюдал за тем, как его сон, поразивший его ночью, наутро становился реальностью, причем реальностью совершенно особого рода, ибо он и представить себе не мог такой корабль, который сейчас с каждой минутой приближался к ним.
Корабль этот имел необычайно высокую осадку, а его размеры казались просто невероятными из-за больших надстроек на носу и на корме. Вместо традиционной одной мачты с квадратным парусом на нем было целых три мачты, большая из которых высилась в центре судна, а две поменьше — на носу и на баке. А парусов на этих мачтах было столько, что корабль напоминал скорее целую флотилию, чем одно судно.
Донельзя изумленный его появлением, старик наблюдал за диковинным кораблем до тех пор, пока не стало ясно, что тот направляется в гавань Флат Айленда, куда старик, кое-как спустившись с горы, и поспешил, чтобы поведать жителям ошеломляющую новость.
Обогнув мыс, отделяющий от моря Флат Айленд, корабль поднял на корме большое полотнище флага, совершенно незнакомого жителям, которые спешно собрались на берегу. Затем на верхушке главной мачты затрепетал на ветру другой флаг, поменьше. Этот имел более привычный вид: белый крест на темно-красном фоне. Откуда бы этот корабль ни пришел и кто бы ни приплыл на его борту, он, по крайней мере, шел под христианским стягом.
Как оказалось, корабль представлял собой баскский каррак<emphasis>[176]</emphasis>, одним из первых проникший в залив Св. Лаврентия. Его впередсмотрящие давно заметили две башни на вершине Кэйрн Маунтейн, когда судно находилось еще далеко от берега, и капитан принял решение зайти и поглядеть, что же они предвещают.
Им двигало не простое любопытство. Его большой корабль (водоизмещение его превышало двести тонн) был китобоем. Оказавшись в проливе Бель-Иль, корабль постоянно шел буквально посреди множества китов. И вот теперь экипажу судна не терпелось подыскать подходящую гавань, где на берегу можно было бы устроить нечто вроде базы, чтобы оттуда на больших лодках отправиться к китам и загарпунить несколько этих гигантов, топленый жир из туш которых ценился чуть ли не на вес золота.
Обрывистый северный берег отпугнул их, зато в заливе Сент-Джордж Бэй они нашли как раз то, что искали. Да вдобавок они встретили здесь гостеприимство местных жителей, которые, как им показалось, были не вполне чужды им, европейцам.
НИЖЕСЛЕДУЮЩИЙ ТЕКСТ ВО МНОГОМ ОСНОВАН НА ПРЕДПОЛОЖЕНИЯХ, однако я совершенно уверен в его достоверности и способности выдержать огонь самой предвзятой критики.
Альба на Западе в XV в. могла только приветствовать появление басков. На протяжении многих последующих десятилетий туземные жители и пришельцы поддерживали дружеские и взаимовыгодные отношения. Прибывая в начале лета и отплывая на родину поздней осенью или даже оставаясь на зимовку, китобои привозили сюда европейские товары и с выгодой продавали их, получая взамен меха редких зверей, свежие продукты и дешевую рабочую силу. Местные жители помогали баскам разделывать туши убитых китов, а некоторые нанимались гребцами и становились искусными гарпунщиками, уходя на промысел на легких, быстроходных лодках китобоев.
Фермеры поставляли китобоям продукты со своих полей и пастбищ и давали возможность отдохнуть и расслабиться после долгих дней напряженного труда, напоминавших работу мясника на бойне. Добытчики «валюты», которые давным-давно забросили свой старинный промысел из-за нехватки рынков сбыта, теперь получили повод вновь вернуться к нему. Они наведались на сказочно богатые лежбища моржей на островах в заливе Св. Лаврентия и вскоре повели активную торговлю, сбывая китобоям моржовую кость и шкуры.
Год от года в залив приплывало все больше и больше баскских судов, пока их разделочные столбы, черные и закопченные от жира, не появились на всем западном побережье Ньюфаундленда от пролива Кэбота до пролива Бель-Иль и вдоль большей части южного побережья Лабрадора. К концу XV в. промысел в водах залива Св. Лаврентия вели многие дюжины, если не сотни баскских китобойных судов.
Команды этих судов были народ грубый и бесцеремонный, но они все же придерживались определенного кодекса, определявшего их поведение в отношениях не только между собой, но и с туземцами. Старинная запись, несмотря на всю свою лаконичность, свидетельствует, что баски вели себя в отношении туземцев куда более гуманно, чем моряки других европейских держав того времени.
К началу XVI в. баски, совершавшие плавания на запад, приводили в порты Бискайского залива корабли, груженные дорогостоящими товарам: китовым усом и жиром, моржовой костью и драгоценными мехами. Разумеется, баски держались как можно более скрытно, но французы на севере, испанцы и португальцы на юге неизбежно почувствовали запах денег и наживы в ветре, прилетавшем с запада. И не успел еще кончиться тот же XVI в., как искатели легкой добычи из всех трех держав устремились вслед за басками в воды залива Св. Лаврентия.
Одни из них были рыбаками, которых более всего интересовали несметные уловы трески. Но многие представляли собой скорее пиратов — викингов своей эпохи. И если они и придерживались какого-то кодекса чести, то он звучал так: каждый сам за себя, и черт побери слабейших.
Эти авантюристы были из того же племени мародеров, из-за которых в водах Европы более века царил настоящий хаос. И подобно тому, как их отцы несли хаос и разрушение обитателям многих прибрежных стран Европы, эти рейнджеры начали свирепствовать в прибрежных районах западной Атлантики.
Они никогда не проявляли милосердия в отношении своих земляков-европейцев. Тем не менее они были склонны щадить туземцев Нового Света, обращаясь с ними с той поистине варварской жестокостью, на которую способен лишь цивилизованный человек.
Сами аборигены и все их имущество рассматривались в качестве объекта извлечения прибыли. Пока туземцы приносили пришельцам из Европы практическую пользу, служа своего рода трубой для выкачки золота, мехов и прочих ценностей, им могли позволить жить — желательно на правах рабов. Но если они не довольствовались этим и проявляли неповиновение, их чаще всего старались предать смерти. Некоторые из авантюристов, прибывших из Нового Света, по-видимому, получали удовольствие, стреляя из своих кулеврин[177], заряженных крупной картечью, в толпы безоружных аборигенов — совсем как норвежские берсеркеры, некогда развлекавшиеся, насаживая младенцев на свои боевые копья.
Флибустьеры, орудовавшие на южном и западном побережье Ньюфаундленда, поначалу были очень немногочисленны, и поэтому им приходилось вести себя более сдержанно. Поначалу они даже платили фермерам за мясо и зерно и охотно покупали у них меха и моржовую кость. Но такого рода деловые отношения продолжались недолго. Как только численность флибустьеров возросла, многие из них оставили всякие претензии на роль коммерсантов и занялись откровенным разбоем.
Туземцы юго-западного побережья Ньюфаундленда, предки которых — туниты, беотуки и альбаны — вполне могли видеть норвежских викингов Карлсефни, не могли противостоять этим новоявленным мародерам, прибывшим к ним с новейшим оружием: арбалетами и пушками. Усадьбы и поселения, находившиеся на расстоянии дня пути от побережья, подвергались внезапным нападениям корсаров, которые несли смерть всем, кто пытался воспротивиться грабежам, объектом которых были имущество, скот или сами жители. Добытчики «валюты» не смели теперь поднять парус и выйти в море из страха перед корсарами, готовыми напасть на них. Острова и берега, которые с давних пор использовались для добычи моржовой кости и шкур, оказались теперь в руках незваных разбойников, которые готовы были с одинаковой легкостью пролить кровь соперников и моржей.
Первыми их жертвами стали беотуки. С давних пор они привыкли зимовать в глубинных районах острова, где во множестве водились олени карибу, добыть которых было не слишком трудно. А когда наступала весна, беотуки возвращались на побережье, чтобы заняться рыболовством, охотой на морских птиц и морского зверя. Пока они оставались во внутренних районах, они были вне опасности, ибо трагический опыт контактов с европейцами на побережье вынудил их покинуть прибрежные земли и лишиться всех тех ресурсов, которые так поддерживали их прежде.
Альба на Западе сделалась почти обязательной мишенью для мореходов, пересекших Атлантику и прибывших в прибрежные воды Нового Света, — мореходов, которые истосковались по свежей пище после долгих недель на типичном для моряков рационе, состоявшем из затхлой солонины и заплесневелых сухарей.
Фермеры внезапно столкнулись с натиском врагов, вынуждавших их покидать свои прибрежные владения в сезон разбойных нападений, продолжавшийся обычно с начала лета до поздней осени — то есть именно в то время, когда посевы созревали и их надо было убирать. Многие жители поневоле привыкли зимовать на солидном удалении от берега, где они могли переждать буйство непогоды в убежищах, которые ньюфаундлендцы в наши дни называют «зимними домами». Но в те времена жители Альбы на Западе проводили в этих постройках нечто вроде летней ссылки, стремясь найти во внутренних районах такие укромные места, где можно было бы вырастить ячмень и накосить сена для скота.
Увы, таких мест оставалось немного. Одним из них были верховья долины Кодрой Вэлли, которая располагалась относительно далеко от берега, чтобы обеспечить сравнительную безопасность, будучи в то же время достаточно просторной и плодородной, чтобы прокормить значительное число фермеров и их скота.
Сегодня уже невозможно узнать, когда именно жители полосы побережья Кодроя (между мысом Ангуиль и Порт-о-Баск) перебрались в глубь острова, но история сохранила для нас одно свидетельство, способное пролить свет на эту загадку.
В 1497 г. венецианский авантюрист, имя которого в англицизированном варианте звучало как Джон Кэбот, отправился из Бристоля в плавание к неким землям на западе, где морякам из Бристоля уже доводилось бывать. Кэбот был капитаном английского судна с большим экипажем на борту, а лоцманом у него почти наверняка был человек, располагавший информацией о Новом Свете.
После долгого, продолжавшегося тридцать пять суток плавания впередсмотрящий заметил вдали, на северо-западе, вершины Кейп Бретон Айленд. Кэбот решил направиться ко второй земле, лежавшей неподалеку. Это, по-видимому, было юго-западное побережье Ньюфаундленда. Там он, согласно записи в бортовом журнале, и совершил высадку. Было это в самом конце июня.
До нас дошли лишь фрагменты описания этого плавания, по большей части — в виде писем, написанных современниками Кэбота. Лучшее из этих писем — отчет Джона Дэя (который, не исключено, был испанским агентом), адресованное его светлости гранд-адмиралу Испании.
«…они высадились на берег, имея при себе распятие, и подняли знамена Святого Отца (папы римского. — Авт.) короля Англии… затем они нашли высокие деревья такого же вида, из которого делают корабельные мачты… окрестности страны той весьма богаты пастбищами… Они встретили тропу, которая вела в глубь острова, и увидели очаг, и встретили навоз, в котором узнали помет домашних животных… Он (Кэбот. — Авт.) не осмелился продвинуться в глубь острова дальше чем на расстояние выстрела из арбалета, и, набрав свежей воды, возвратился на свой корабль… [Затем они поплыли на восток] вдоль побережья [и]… им показалось, что они видели поля, которые, как они сочли, принадлежали к каким-то селениям».
Кэбот плыл, держа курс на восток, до тех пор, пока не достиг мыса Рэй, откуда решил возвратиться обратно в Англию, так и не встретив ни одного туземца. По всей видимости, его команда и аборигены Ньюфаундленда взаимно избегали друг друга и уклонялись от контакта. Несомненно, у них были на то веские причины.
Несмотря на свою краткость, отчет Дэя содержит сведения, представляющие огромный интерес.
Возьмем, к примеру, пастбища. Испанское слово, которое употребил Дэй в оригинале, означает, собственно, землю, где пасутся именно домашние животные.
Упоминание о тропе (это слово можно перевести и как узкая дорога) означает нечто большее, чем те часто почти незаметные тропинки, которыми пользовались индейцы.
Навоз — это помет одомашненных животных. На мой взгляд, вполне резонно предположить, что люди из команды корабля, набранные Кэботом в западной Англии, с первого же взгляда могли узнать помет домашних животных и назвать его точным термином — навоз. Недавних фермеров вряд ли ввел бы в заблуждение помет медведей (барибалов) или оленей карибу, единственных крупных животных, обитавших в том регионе.
Существует и четвертый аспект, который касается очевидной нервозности Кэбота, опасавшегося встречи с туземцами. С чего бы ему беспокоиться, если он не знал с абсолютной точностью, что улей, то бишь местные племена, потревожен грабежами, и пчелы-индейцы сердиты и весьма опасны?
И, наконец, последнее: упоминание о полях и селениях. Испанское слово, употребленное Дэем для обозначения селений, может быть переведено и как «жилища». Почему люди Кэбота вдруг решили, что видят именно поля и селения, если вокруг простиралась безлюдная глушь? Вероятно, потому, что нашли неопровержимые доказательства того, что на этом побережье жили земледельцы и скотоводы.
И хотя мы уже никогда не узнаем, где именно высадился Кэбот и что ему встретилось, отчет Дэя является весьма достоверным (хотя и исходящим, что называется, из вторых рук) описанием того, что, возможно, было земледельческим районом побережья Кодроя.
У жителей Порт-о-Порт Бэй и Сент-Джордж Бэй таких укромных долин, увы, не было. Хотя в эти два залива несут свои воды множество мелких речек, большинство из них настолько стиснуты с обеих сторон горными отрогами, что ни о каких долинах, пригодных для земледельцев, там и речи нет.