- В ней вы найдете более подробные ответы на интересующие советских ученых вопросы.
Заявив так, Бор практически дал понять Терлецкому, что не сообщил ему каких-либо секретов и обо всем этом давно можно было прочитать в открыто изданном докладе Г.Д. Смита. С первых минут беседы Бор почувствовал, что предложенный ему простейший вопросник - это обычный незамысловатый разведывательный прием прощупывания степени его готовности поделиться известными ему деталями и тонкостями атомной проблемы. Поэтому и ответы на вопросы он давал в обтекаемой форме: "очевидно", "я не знаю", "по непроверенным слухам", "мне точно не известно". По завершении беседы, когда Нильс Бор убедился, что соприкоснулся с советской разведкой, с которой не желал и не хотел иметь ничего общего, он сразу же после отъезда из Копенгагена московских миссионеров поставил в известность контрразведку Дании о своей встрече с ними.
О том, что наспех подготовленная полковником Василевским и утвержденная генералом Судоплатовым операция "Миссия Т" носила показной, демонстративный характер и не принесла ученым какого-либо практического результата, свидетельствовали как оценки самого Терлецкого по его возвращении в Москву, так и отзыв академика И.В. Курчатова. В своих воспоминаниях профессор Я.П. Терлецкий писал: "...Бор фактически не сообщил нам ничего существенно нового... Все, что мы привезли от Бора [...], давно было известно Курчатову и его ближайшим коллегам из исчерпывающе полных американских отчетов, сфотографированных и переданных нам нашими искренними друзьями-антифашистами..."
В своем более чем лаконичном и сдержанном - всего на полстранички заключении на ответы Нильса Бора Курчатов тоже дал понять, что "навар" от разведывательной поездки в Копенгаген был практически нулевой, хотя к Сталину пошло из отдела "С" бравурное сообщение об умело выполненной операции. Итак, отзыв руководителя Лаборатории-2:
"Оценка ответов,
данных профессором Нильсом Бором,
на вопросы по атомной проблеме.
Нильсу Бору были заданы 2 группы вопросов:
1. Касающиеся основных направлений работ.
2. Содержащие конкретные физические данные и константы.
Определенные ответы Бор дал по первой группе вопросов. Бор дал категорический ответ на вопрос о применяемых в США методах получения урана-235, что вполне удовлетворило члена-корреспондента Академии наук проф. Кикоина, поставившего этот вопрос.
Нильс Бор сделал важное замечание, касающееся эффективности использования урана в атомной бомбе. Это замечание должно быть подвергнуто теоретическому анализу, который следует поручить профессорам Ландау, Мигдалу и Померанчуку.
Академик КУРЧАТОВ.
Декабрь 1945 года"
Отзыв, который подписал И.В. Курчатов, оставляет впечатление, что ответы Бора принесли не слишком большую пользу Лаборатории-2. Но Игорь Васильевич не хотел дискредитировать миссию, посланную в Копенгаген, не желал он и подвергать сомнению слова великого ученого Нильса Бора. Именно поэтому его записка была выдержана в дипломатическом духе.
Свои воспоминания об этой миссии оставил нам один из ее участников Яков Терлецкий. Хотя он и не специализировался в области ядерной физики, тем не менее был вызван на Лубянку, где Судоплатов и Берия убедили его отправиться в Данию и расспросить уважаемого лауреата Нобелевской премии о суперсекретном оружии. Задача Терлецкого осложнялась тем, что ему вручили приведенный выше длинный список вопросов, которые необходимо было задать Бору. Терлецкий плохо говорил по-английски и совсем не знал датского, а Бор соответственно не знал русского, поэтому вопросы на английский язык должен был переводить некто Арутюнов, некогда работавший переводчиком у члена Политбюро Анастаса Микояна.
Никто не принял в расчет совет Петра Капицы: пусть Бор говорит о том, что его интересует, и вы добьетесь всего, чего захотите. Вместо этого три советских гражданина, пришедшие в институт Бора, попытались буквально допросить ученого. Так что все происходило совершенно иначе, чем об этом говорит П.А. Судоплатов в своей книге "Разведка и Кремль", утверждая, что Бор откровенно рассказал о главной проблеме.
"Бор принял меня довольно сдержанно, - пишет Терлецкий. - Он поздоровался и представил мне своего сына Оге Бора, который, как мы узнали позже, изучал русский язык и немного говорил на нем. По всей видимости, Бора смущало присутствие Арутюнова, однако тот блестяще, с большим тактом выполнял обязанности переводчика и неловкость, возникшая вначале, быстро исчезла. Бор, которого я видел и раньше (он читал лекции в Московском университете), показался мне скромным человеком. Он говорил спокойным тоном, однако из-за датского акцента его английский было трудно понять. Я заметил, что его руки немного дрожали. Арутюнов объяснял это преклонным возрастом ученого. Однако Бор вовсе не был старым. Ему тогда исполнилось 60 лет".
Затем Терлецкий вспоминает, что Бор с удовольствием говорил о своем бывшем ученике Льве Ландау. Он горячо хвалил его, вне всякого сомнения желая помочь человеку, попавшему перед войной в тюрьму. Бор вместе с Капицей выступил тогда в защиту Ландау, написав письмо самому Сталину. Как утверждают, именно их вмешательство и спасло молодого ученого1.
"Бор отвечал спокойно, - продолжал Терлецкий, - однако общими фразами. Каждый раз он извинялся, утверждая, что не знает подробностей проекта Лос-Аламоса и что он никогда не посещал лаборатории, расположенные на западе Соединенных Штатов".
Какой смысл имела эта странная миссия? Терлецкий считал, что она никак не могла быть разведывательной операцией в прямом смысле слова. В конце концов Курчатов и его ближайшие сподвижники вскоре получили возможность задать вопросы самому Нильсу Бору!1 Возможно также, эта миссия предоставляла Судоплатову удобный случай произвести впечатление на Берия. Или Берия произвести впечатление на Сталина. Если только они действительно не верили, что Бор окажет им помощь. Пусть читатель сам выберет версию, которая кажется ему более правдоподобной.
"Консервация" агентов
В конце 1945 года Леонид Квасников вернулся в Москву, чтобы отчитаться за три года работы в качестве резидента советской разведки, занимавшегося атомным шпионажем в Соединенных Штатах. Генерал Фитин, довольный успехами Квасникова, представил его к государственной награде, однако злопамятный Берия вызвал Фитина в свой кабинет и в присутствии Квасникова отменил представление, заявив, что тот скорее заслуживает "подвала", а не фотографии на Доске почета. Так была выражена признательность человеку, положившему начало операции "Энормоз" и руководившему ею на решающей стадии.
Когда Квасников покинул Нью-Йорк, резидентом стал Анатолий Яцков. Американские власти знали его под фамилией Яковлев. В своей первой шифрованной телеграмме он направил в Центр отчет о деятельности Луиса и Лесли. Напомним читателям, что в оперативной переписке "Горгона" обозначала атомную бомбу, "Лагерь-2" - лабораторию Лос-Аламоса, "Карфаген" - проект "Манхэттен", "Тир" - Нью-Йорк, "Осьминог" - ФБР, "атлет" - агента, а "наша секция" - резидентуру НКВД в Нью-Йорке. Новый псевдоним Моряк был присвоен курьеру, прибывшему в Нью-Йорк на пароходе.
"Секретно
Москва. Центр.
Тов. Виктору
Луис вернулся с Западного фронта. Контакт с ним возобновлен после трехлетнего перерыва. Он по-прежнему предан нам и готов выполнять любые задания. Намеревается воспользоваться предоставленными ему, как участнику войны, льготами для поступления на учебу в Колумбийский университет. В настоящее время ему передан на связь только один Фрэнк.
Лесли по-прежнему не работает, что позволяет ей активно сотрудничать с нами. Материалы, которые она получила недавно от Млада, будут направлены в Центр через Моряка.
По данным Млада, набирает силу движение ученых против использования Горгоны. Некоторые из них увольняются из Лагеря-2, возвращаются к себе на родину. К всеобщему удивлению, Роберт Оппенгеймер тоже объявил, что уходит с поста руководителя Карфагена. Такие же мысли высказывает и Млад. В очередной заплыв1 мы попытаемся переубедить его в том, чтобы он остался в Карфагене.
В дополнение сообщаем: в Тире в связи с событиями в Лесовии2 усилилась активность Спрута3. Данное обстоятельство нами учитывается в работе со стажерами4.
Алексей".
Реакция Центра на это сообщение оказалась для Яцкова совершенно неожиданной:
"В связи с резким обострением оперативной обстановки в Монблане5 и Лесовии рекомендуется до особого распоряжения прекратить связь с наиболее ценными стажерами. Возможность восстановления связи допустима только с санкции Центра и при условии, если возникнет острая необходимость сообщить особо важные сведения.
Петров6".
Возможно, это была перестраховка. Но она была в какой-то мере оправдана в связи с предательством И. Гузенко заботой о безопасности сотрудников резидентуры и тех агентов, которые уже оказали немало услуг советской разведке и могли еще сделать много полезного. С другой стороны, это нарушало отлаженный годами ритм и режим работы с источниками. К тому же некоторые из агентов могли расценить прекращение связи как проявление недоверия и уничтожить полученную уже интересующую разведку информацию из опасения хранить ее дома или на работе.
В личном письме, направленном вдогонку отбывшему из Нью-Йорка Квасникову, выдержанный и немного осторожный Яцков на сей раз, руководствуясь интересами дела, был категоричен и решительно не согласился с поступившим из Центра указанием, подписанным неизвестной ему фамилией Петров:
"...Это непродуманное и потому оперативно неграмотное указание может иметь самые негативные последствия для функционирования такого сложного и весьма чувствительного ко всяким волевым решениям организма, каким является институт стажеров. Я еще могу как-то понять, чтобы прервать связь с Фрэнком, Мортоном и другими, с которыми, как вам известно, мы и раньше встречались не так уж часто. Но как быть с такими источниками, как Арно, Лесли, Кинг? Они же, вы знаете, настолько втянулись в работу с нами, что уже не мыслят себя без нее! Почти каждую неделю они встречались с членами своей группы и доставляли нам ценнейшую информацию. И вдруг - так вот сразу - все оборвать?! Нет, я не согласен с таким решением! Расслабляться и терять бдительность, созданный годами настрой на конспиративные формы работы нашим стажерам никак нельзя!.."
Эти тревожные размышления заставили возвратившегося в Москву Квасникова пойти к начальнику разведки и высказать ему свои соображения по поводу прекращения связи с источниками.
Генерал Фитин уважал и ценил Квасникова как человека широкого оперативного мышления и потому принял его сразу.
- Ну что там у тебя, Романыч, накипело? - как-то по-домашнему обратился к нему Фитин. - По глазам вижу, ты чем-то озабочен...
- Да, Павел Михайлович, вы угадали. Я усомнился в целесообразности указания Центра, направленного в Нью-Йорк несколько недель назад.
- Что ты имеешь в виду?
- Прекращение связи с агентурой. Скажите, кто мог бы быть инициатором такого необдуманного указания?! И кто такой этот Петров?
Фитин, прижав указательный палец к губам, остановил его, затем взял карандаш и размашисто написал на листке бумаги: "Прошу быть поосторожнее в своих высказываниях. Тут, как и в Нью-Йорке, окружающие нас стены могут тоже иметь "уши".
Прочитав, Квасников взял у Фитина карандаш и на том же листке скорописью нацарапал: "Спасибо, я понял. Но все же кто?"
Фитин снова черкнул: "Это человек Л. П. Б.1 - Меркулов. Он и подготовил это указание по приказу Л. П.".
"Но почему не сведущие в разведке люди бесцеремонно вмешиваются в ее тонкие дела?"
Фитин: "По-моему, так было всегда".