Советский Союз после Мюнхенского соглашения оказался исключенным из сообщества великих держав и поставлен в условия изоляции. Если он не хотел быть полностью отстранен от общеевропейской политики — с ожидаемыми дальнейшими перекраиваниями границ — и оттеснен в сторону[153], то при неизменном курсе западных государств на умиротворение СССР должен был рано или поздно настроиться на переговоры с Германией. Ведь из чехословацкого кризиса она вышла как наиболее мощная военная держава.
С точки зрения опытных дипломатов в Москве, в этих условиях можно было надеяться заинтересовать Советское правительство в сближении с Германией. Если судить по более поздним свидетельствам дипломатов, некоторым из них подобная перспектива прямо-таки бросалась в глаза. Французский посол в Москве Робер Кулондр позднее заявил, что с помощью Мюнхенского соглашения западные державы толкнули Сталина в объятия Гитлера[154]. Свою точку зрения он базировал на якобы непреднамеренном разглашении тайны первым заместителем наркома иностранных дел В.П.Потемкиным. По словам Кулондра, в конце беседы, во время которой французский посол пытался объяснить причины, приведшие Даладье в Мюнхен, Потемкин, «под наплывом охвативших его чувств и будучи в одинаковой мере и славянином и дипломатом», потерял на какой-то момент самообладание и заявил: «Мой бедный друг, что вы наделали. Для нас я не вижу другого выхода, кроме как четвертый раздел Польши!»[155]
Коллега Кулондра в Москве, итальянский посол Аугусто Россо, позднее подтвердил предположение, что уже к тому времени по крайней мере один представитель Советского правительства думал о необходимости раздела Польши в союзе с Германией. В 1946 г. Россо сослался на свои дневниковые записи начала 1938 г., где зафиксировано высказывание одного «авторитетного лица», «занимавшего ответственный пост». Этот политик, которым мог быть Потемкин, будто бы в разговоре с Россо «намекнул на возможность четвертого раздела Польши». Россо добавил: «Если я не ошибаюсь, это лицо сказало, что для того, чтобы раздел произошел, нужно согласие между осуществляющими раздел (государствами)»[156]. По этим словам, а также по другим не названным признакам, Россо определил «симптомы начавшегося сближения с Берлином»[157]. Он также сослался на своего румынского коллегу в Москве, Григоре Гафенку, который заявил, что «недоверие Запада к Советскому Союзу привело к мюнхенскому компромиссу, а недоверие Советского Союза к Западу явилось причиной московского компромисса»[158]. Обращает на себя внимание тот факт, что Гафенку только летом 1939 г. до конца осознал и описал последствия этого маятникового эффекта. Сам Потемкин никак не высказался по поводу приписываемых ему позднее Кулондром слов. Вместе с тем в опубликованном в 1953 г. в Москве труде[159] о борьбе советской дипломатии против последствий политики умиротворения, а, по его мнению, то была «политика попустительства и пособничества агрессору», Потемкин обосновал ту точку зрения, согласно которой Чемберлен и Даладье пожертвовали интересами малых стран, чтобы направить нацистскую экспансию на восток[160]:
Газета «Правда» от 1 октября 1938 г. указывала на то, что Советское правительство действительно интенсивно занималось германскими планами, связанными с Польшей. Она настойчиво предостерегала польское правительство, учитывая его поведение в период судетского кризиса, от того, чтобы последнее своими собственными руками не вырыло могилы для польской безопасности, и высказала мрачное предположение, что недалеко то время, когда «фашистская Германия, развращенная своей безнаказанностью, поставит на повестку дня вопрос о разделе Польши». Выдвинутое Потемкиным в беседе с польским послом в Москве В.Гжибовским предложение о переговорах показывает, что Советское правительство столь мрачными прогнозами никоим образом не призывало к бездеятельности. Напротив, оно добивалось, и не без успеха, углубления и улучшения двусторонних политических и экономических отношений на основе растущей обоюдной озабоченности: представители обеих стран не были приглашены в Мюнхен и имели основания скептически отнестись к результатам конференции — усилению позиций Гитлера[161]. Изменений в союзнической политике СССР в тот момент заметно не было.
И хотя в послевоенное время западная историография снова и снова возвращалась к предполагаемой реплике Потемкина[162], о которой поведал Кулондр, она не утверждала в категорической форме, что Советское правительство уже в тот момент планировало или по крайней мере серьезно взвешивало перестройку своей системы союзов. Английский историк Макс Белофф утверждает, что «советская политика за период между мюнхенскими переговорами и немецкой оккупацией... Чехословакии... не претерпела никаких существенных изменений» и что «советская дипломатия, по всей видимости, не испытывала желания выступать с какой-либо инициативой, а, напротив, скорее готовилась смириться с положением сравнительной изоляции, в котором оказалась страна». Заслуживающим обсуждения Белофф считал вопрос, не сложилось ли у Советского правительства в этот промежуток времени мнения, «что его интересам лучше всего отвечает официальная договоренность с Германией при условии, что ее удастся уговорить отказаться от идеи нападения на Россию...»[163].
Другой английский историк, Э.Карр, знакомый с соответствующей германской дипломатической перепиской, еще в 1949 г. не видел оснований для дальнейшего исследования данного вопроса. Он, в частности, писал: «Период с октября 1938 г. по март 1939 г. содержит мало достоверных сведений, освещающих развитие советской внешней политики. То, что западные главы государств являлись весьма ненадежными союзниками в вопросе противодействия германской агрессии, было советскому руководству очевидно. Не менее очевидным являлось и то, что результатом, если не намерением, Мюнхенского соглашения должен был быть поворот германской агрессии на восток. Однако предложить какую-либо альтернативную политику не смог никто»[164].
Характерным для представлений Советского правительства о том, что можно ожидать от Мюнхенского соглашения, явились слова заместителя наркома иностранных дел Потемкина, обращенные к германскому послу Шуленбургу на встрече 29 сентября 1938 г. по просьбе последнего. Возражая Потемкину, заявившему, что подобным решением проблемы судетских немцев Гитлер расчистил себе путь в Польшу и на Советскую Украину, Шуленбург напомнил о последней речи Гитлера, в которой он «отказывается от любых дальнейших планов, связанных с территориальными притязаниями в Европе». Как писал Шуленбург, на это Потемкин ответил, что «еще неизвестно, причисляет ли национал-социалистская доктрина Советский Союз и Советскую Украину к Европе» (ADAP, D,II, Nr. 667, S. 800).
Coulondre. Staline p. 264. Там же, на с. 165, говорится: «Отказ от Чехословакии имел два прямых и в равной степени тяжелых последствия: он склонил СССР на сторону Германии и явился началом польского кризиса».
Ibid., р. 165.
A.Rosso. Obiettivi е metodi della politica estera sovietica. — In: Rivista di Studi Politici Internationali, Jg. XIII, n . 1-2 (gennaio-giugno 1946), p. 3-29, qui p. 9.
Ibid., p. 9.
Гафенку добавил: «Глубокая драма взаимного непонимания способствовала войне, которой опасались как Запад, так и Советский Союз» (Rosso. Obieltivi, p. 10).
В.П.Потемкин. Политика умиротворения агрессоров и борьба Советского Союза за мир. М., 1953, с. 22 и сл.
В своей «Истории дипломатии» (Histoire de la diplomatic, vol. 3, p. 674) он писал: «Явное взаимное согласие в отношении германского наступления объединило участников Мюнхенской конференции».
«Правда», 1 октября 1938 г. Подробнее в: B.Budurowycz. Polish-Soviet Relations 1932-1939. New York/London, 1983, p. 127.
Namier. In the Nazi Era. — In: Strang. Home, p. 153; Duroselle. Politique, p. 84; Taylor. Origins, p. 192; Watt. Initiation, p. 155.
Belloff. Policy, p. 211.
J.H.Carr. From Munich to Moscow. — In: Soviet Studies, 1949, 1.1,June, p. 3-17, T.II, October, p. 93-105.