ИНДЕЙЦЫ
Я шел до часа пополудни. Буш кончился. Кругом ни единого деревца. Лазурное море блестело под яркими лучами солнца. Шагал я босиком, ботинки болтались на левом плече. Уже хотел было прилечь и отдохнуть, как вдруг заметил в стороне от моря группу из пяти-шести деревьев, а может быть, и скал. Попытался определить расстояние до них. Километров десять. Выбрал самый большой лист коки и принялся жевать. Затем снова пустился в дорогу и шел довольно быстро. Через час я убедился, что это были хижины, крытые соломой или светло-коричневыми листьями. Над одной хижиной поднимался дым. Затем я увидел людей. Они тоже меня заметили. Одна группа кричала и махала руками в сторону моря. Теперь я уже мог их видеть и слышать совершенно отчетливо. Посмотрел на море и увидел четыре лодки, спешившие к берегу. Из них вышло человек десять. Все собрались у хижин и смотрели в мою сторону. Я отчетливо видел, что все мужчины и женщины голые, только причинные места чем-то были прикрыты. Я медленно шел к ним. Трое мужчин стояли, опираясь на луки, держа стрелы в руках. Люди не проявляли ни враждебности, ни дружелюбия. Навстречу с лаем выскочила собака и яростно набросилась на меня. Она вцепилась в ногу чуть ниже икры и вырвала кусок ткани из штанины. Собака снова приготовилась напасть, но в этот момент ее сзади ударила маленькая стрела, прилетевшая Бог весть откуда. Позже я узнал, что ее выпустили из духового ружья. Собака взвизгнула и удрала в хижину. Я подошел поближе, прихрамывая, поскольку собака меня все-таки здорово укусила. Теперь от людей меня отделяло не более десяти метров. Никто из них не двинулся с места и даже не пошевелился. Никто не заговорил со мной. Дети держались за спинами матерей. Какое великолепие обнаженных мускулистых тел цвета меди! У женщин высокие, упругие, выступающие вперед груди с огромными сосками. Только у одной грудь тяжелая и обвисшая.
Среди мужчин один особенно выделялся своим благородством; черты лица у него были мужественные и правильные. Чувствовалось, что он пользуется большой властью, поэтому я, не раздумывая, направился к нему. У него не было ни лука, ни стрел. Мы с ним были одного роста; волосы у него аккуратно пострижены, а тяжелая челка ниспадает до бровей. Волосы, черные как смоль, с темно-красным отливом, прикрывают уши до самых мочек. Стальные серые глаза. На груди, руках и ногах волосяной покров отсутствует полностью. Сильные мускулистые бедра, стройные, словно точеные, меднокрасные ноги. Он бос. Мне оставалось сделать три шага, но тут я остановился. Он сделал два шага вперед и стал смотреть на меня в упор. Изучение продолжалось минуты две. Затем он улыбнулся и рукой коснулся моего плеча. Теперь каждый подходил ко мне и трогал, а одна молодая женщина взяла меня за руку и отвела в тень одной из хижин. Там она закатала мне штанину. Все расселись вокруг. Один индеец протянул мне зажженную сигару. Я взял ее и стал курить. То, как я это делал, их очень рассмешило. Индейцы мужчины и женщины,- когда курят, держат зажженный конец во рту. Рана больше не кровоточила, но небольшой кусочек мяса из ноги собака успела-таки оттяпать. Женщина выщипала волосы вокруг раны и промыла ее морской водой, за которой успела сходить маленькая девочка. Промывая рану, женщина одновременно надавливала пальцами на нее со всех сторон, чтобы как можно больше выступило крови. Она не удовлетворилась результатом. Взяв заостренный кусочек железа, женщина проскребла им каждую дырочку, расширяя рану. Я крепился, чтобы не дергаться, ведь за мной наблюдало много глаз. Еще одна девушка захотела помочь, но первая резко ее оттолкнула. Все засмеялись, а я сообразил, что такой жест против другой мог означать только то, что я стал ее исключительной собственностью. Вот почему ее реакция позабавила остальных. Затем "моя" женщина обрезала у брюк обе штанины выше колен. Кто-то принес ей водорослей. Она обработала их на камне, приложила к ране и привязала тряпками, только что оторванными от моих злополучных брюк, осталась довольна своей работой и жестом пригласила меня встать.
Я поднялся на ноги и стал снимать куртку. И тут она увидела в вырезе рубашки мотылька, вытатуированного пониже шеи. Женщина принялась внимательно разглядывать и увидела еще наколки. Она сама сняла с меня рубашку, чтобы лучше рассмотреть остальные рисунки. Всех, и мужчин, и женщин, художественное оформление моего тела живо заинтересовало. На груди справа - солдат штрафного батальона, слева - лицо женщины, на животе - голова тигра, на спине - распятый матрос.
А через всю поясницу была изображена охота на тигров с охотниками, пальмами, слонами и тиграми. Мужчины, увидев такое обилие наколок, растолкали женщин и принялись медленно и внимательно рассматривать, дотрагиваясь рукой до каждого рисунка. Вождь говорил, и только после него высказывали свое мнение остальные. С этого момента мужчины приняли меня за своего. Женщины сделали это раньше, когда вождь улыбнулся и коснулся моего плеча.
Мы направились в самую большую хижину. Вид ее совершенно поразил меня. По форме она была круглой и представляла собой глинобитное сооружение кирпичного цвета. В ней было восемь дверей. Внутри хижины с балок свешивались великолепные гамаки, сплетенные из разноцветной чистой шерсти. В центре размещался круглый плоский и гладкий камень коричневого цвета, а вокруг него такие же камни для сидения. К стене приставлены несколько двустволок и палаш. Повсюду развешены луки всевозможных размеров. Я также заметил черепаший панцирь, да такой огромный, что в нем легко мог бы улечься человек; печную трубу, прекрасно сложенную из плотно пригнанных друг к другу камней без всякой замазки; стол, на котором стоит половинка высушенной бутылочной тыквы, а в тыкве - две или три горсти жемчуга. Мне поднесли напиток в деревянной миске это был сброженный фруктовый сок, горьковато-сладкий и очень вкусный. Затем мне подали на банановом листе большую рыбину, испеченную на угольях. Рыба весила килограмма два. Пригласили отведать, и я стал медленно есть. После того как я управился с рыбным деликатесом, молодая индеанка взяла меня за локоть и повела к морю, где я вымыл руки, умыл лицо и прополоскал рот морской водой. Затем мы возвратились. Расселись в кружок, индеанка села рядом со мной, положив мне руку на ногу. Жестами и словами мы пытались обменяться хоть какими-то сведениями о том, что собой представляет каждая из сторон.
Внезапно вождь поднялся, прошел в заднюю часть хижины и вернулся, держа в руке белый камень. Он принялся рисовать им прямо на столе. Сначала появились голые индейцы и их деревня, затем море. Справа от индейской деревни встали дома с окнами и люди обоего пола в одежде. У мужчин в руках винтовки или палки. Слева - другая деревня и ублюдки с бандитскими рожами в широкополых шляпах. Все с винтовками. Женщины в платьях. Когда я присмотрелся к рисункам, вождь, как бы вспомнив о некоторых деталях, пририсовал одну дорогу, ведущую к деревне слева, и другую - к селению справа. Чтобы показать, как эти деревни расположены по отношению к его собственной, вождь нарисовал солнце справа, или со стороны Венесуэлы,- полный солнечный диск с расходящимися во все стороны лучами. Слева, или со стороны деревни на колумбийской территории, он изобразил другое солнце с волнистой линией по диску у горизонта. Не было сомнения, что справа солнце вставало, а слева заходило. Молодой вождь с гордостью смотрел на свою работу, и все по очереди стали ее рассматривать. Увидев, что я хорошо понял значение представленного, вождь снова взял мел и перечеркнул косым крестом обе деревни, а свою оставил нетронутой. Не трудно было догадаться, что люди в этих деревнях злые и что он не желает иметь с ними никаких дел. И только его деревня хорошая. Вождь как будто считал своим долгом сказать мне об этом!
Вождь вытер стол влажной тряпкой, и когда он высох, протянул мне мел. Теперь настала моя очередь изложить свой рассказ в рисунках. Моя задача была посложнее. Я нарисовал человека со связанными руками и двух вооруженных, глядевших на первого. Затем этот человек бежит, а двое его преследуют и целятся из ружей. Я изобразил эту сцену трижды, но каждый последующий раз убегавший отрывался все дальше от преследователей. На последнем рисунке полицейские стояли, а я продолжал бежать к деревне вождя. Нарисовал деревню, индейцев и собаку. Впереди всех стоял вождь с простертыми навстречу мне руками.
Мой рисунок был не так уж плох, поскольку долго и жарко обсуждался индейцами. Затем вождь протянул руки вперед, как у меня на рисунке. Мое пиктографическое письмо индейцы прочитали правильно.
В тот же вечер индеанка увела меня в свою хижину, где жили шесть женщин и четыре мужчины. Она подвесила замечательный гамак из плетеной шерсти, настолько широкий, что в нем, лежа поперек, вполне могли уместится двое. Я забрался в него, но лег вдоль. Увидев это, она легла в другой, но поперек. Я сделал то же самое, после чего она подошла ко мне и легла рядом. Ее длинные тонкие, но шершавые пальцы пробежались по моему телу, легко коснувшись глаз, ушей и рта. Нежные пальцы все в ссадинах и шрамах - следы от кораллов, встретившихся ей во время нырянии за жемчужницами. Я осторожно и ласково провел рукой по ее лицу, она взяла ее в свою и очень удивилась, не обнаружив на ней мозолей и шершавости. Мы лежали в гамаке около часа, затем встали и вернулись в большую хижину вождя. Там мне позволили осмотреть ружья двенадцатый и шестнадцатый калибр из Сент-Этьена. Шесть коробок с патронами.
Моя индеанка среднего роста. Глаза серые, как у вождя, тонкий профиль. Волосы расчесаны на прямой пробор и заплетены в косы, достающие ей до бедер. Красиво очерченные груди, высокие и грушевидные. Соски темиее медно-красной кожи тела и очень длинные. Целоваться она не умела и при поцелуе легонько покусывала губы. Я вскоре научил ее, как это делается в цивилизованном мире. Когда мы шли куда-нибудь, она ни за что не соглашалась идти рядом, а всегда держалась сзади. И с этим ничего нельзя было поделать. Одна из хижин пустовала /и пришла в ветхость. С помощью других женщин она поправила крышу из листьев кокосовой пальмы, а стены залатала кусками вязкой и липкой красной глины. У индейцев были всевозможные режущие инструменты и оружие: ножи, кинжалы, мачете, топоры, мотыги и остроги. У них имелись также медные и алюминиевые кастрюли, бидоны, чугунки, точило, печь-жаровня, металлические и деревянные бочки. Огромные гамаки, изготовленные из чистой шерсти, украшались плетеной бахромой и узорами, выполненными яркими и стойкими красками - кроваво-красной, светло-синей, серебристо-черной и ярко-желтой.
Дом был вскоре готов, и она стала приносить в него вещи, которые ей отдавали соплеменники. Например, появился треножник, устанавливаемый над очагом, большущий гамак, который и четверых взрослых вместил бы, если лечь поперек; стаканы, жестяные банки, кастрюли и даже упряжь для осла.
Вот уже две недели с тех пор, как я появился тут, мы ласкаем друг друга, но дальше этого дело не продвигается. Она, как настоящая дикарка, отвергает естественное развитие событий. Я ничего не мог понять. Сама же возбудит меня до предела, и когда, как говорится, все на мази, вдруг отказывает. На ней ничего нет, кроме набедренной повязки, которая тонким шнурком удерживается на стройной талии, а со спины все тело совершенно обнажено. Мы стали обустраивать свое жилье. В хижине три двери. Одна главная, две другие на некотором расстоянии от нее смотрят друг на друга. В плане они образуют равнобедренный треугольник. Каждая дверь имеет свое назначение: мне положено входить и выходить только через северную дверь, ей - только через южную. Она не может пользоваться моей, а я - ее дверью. Парадная дверь предназначена для друзей. Мы ею можем воспользоваться лишь в том случае, если с нами идут гости.
Только тогда, когда наш семейный очаг принял законченный вид, она отдалась мне. Не хочу вдаваться в подробности, но лишь скажу, что ее природный инстинкт подарил мне жаркую и удивительно искусную любовь, а тело ее обвивало меня, словно лиана. Когда мы оставались одни, я расчесывал и заплетал ей волосы. И когда я это делал, она испытывала неописуемое счастье. Лицо ее светилось от удовольствия, а в душу заползал страх: вдруг кто-нибудь увидит! Я понял, что мужчине не полагалось расчесывать своей женщине волосы, так же как и чистить ей ладони пемзой. Нельзя было целовать в губы или груди не принятым у них образом. Так и стали мы жить с Лали (ее звали Лали) в нашем доме. Меня удивляло только одно: она не пользовалась металлической посудой - ни кастрюлями, ни сковородами - и не пила из стаканов, в ходу у нее была только глиняная посуда, которую индейцы делали сами. Душем служила нам лейка, а отхожим местом - океан.
Я попал к индейцам в сезон охоты за жемчугом. Раковины-жемчужницы доставали со дна моря молодые девушки-ныряльщицы. Пожилые женщины вскрывали раковины. У каждой ныряльщицы был свой мешок. Добытый жемчуг делился таким образом: одна доля - вождю как представителю племени, одна доля - лодочнику, полдоли - женщине, вскрывавшей раковины; полторы доли - ныряльщице. Если девушка жила в семье, она отдавала жемчуг дяде, брату отца. Для меня так и осталось загадкой, почему именно дядя первым приходил в дом собравшейся вступить в брак пары и, взяв руку невесты, клал ее на пояс жениха, а руку жениха - на талию невесты с таким расчетом, чтобы указательный палец мужчины упирался женщине в пупок. Проделав такой церемониал, дядя уходил из дома, оставляя новобрачных наедине.
Итак, я попал к индейцам в сезон охоты за жемчугом, но в море ни разу не выходил, потому что меня никто не приглашал сесть в лодку. Ловили довольно далеко от берега - метрах в пятистах. Случались дни, когда Лали возвращалась вся в царапинах от кораллов. Бывало, раны кровоточили, и тогда она толкла водоросли и втирала жидкую массу в пораненные места. Я не принимал участия ни в каких делах, если не получал приглашения. Я никогда не входил в хижину вождя, если он сам или кто-то другой не вел меня туда за руку. У Лали закралось подозрение, что три девушки-индеанки, ее ровесницы, прячась в траве неподалеку от нашей хижины, пытаются подглядеть и подслушать, чем мы с ней занимаемся.
Вчера я познакомился с индейцем, совершавшим поездки между нашей деревней и ближайшим селением на колумбийской территории, в двух километрах от пограничного поста. Это селение называлось Ла-Вела. У индейца было два осла, и он носил с собой магазинную винтовку системы Винчестер. Как и все его соплеменники, он ходил в чем мать родила, подпоясавшись только набедренной повязкой. Он ни слова не говорил по-испански, поэтому для меня было удивительно, как ему удавалось вести торговлю. С помощью словаря я написал на листе бумаги: aguijas (иголки), красная и синяя тушь, нитки. Вождь много раз просил меня сделать ему татуировку. Этот краснокожий торговец был небольшого роста, высохший и морщинистый. Страшная рана обезображивала его тело. Она начиналась у нижнего ребра, шла через грудь и заканчивалась у правого плеча. После заживления рана оставила круглый рубец толщиной в палец. Жемчуг индеец возил в коробке из-под сигар, разделенной на ячейки, где жемчужины рассортировывались по размерам. При отъезде индейца из нашей деревни вождь разрешил мне проводить его немного. А чтобы я вернулся назад, он, по своему простодушию, дал мне двустволку и шесть патронов. Уверенность вождя основывалась на том, что я буду обязан возвратиться, не могло быть никакого сомнения, что я не посмею унести с собой чужую вещь. Ослы шли без поклажи, поэтому индеец сел на одного, а я на другого. Весь день мы ехали по той самой тропе, по которой я пришел сюда, но примерно километрах в трех-четырех от пограничного поста индеец повернулся спиной к морю и поехал в глубь материка.
Около пяти часов вечера мы добрались до берега ручья, где стояли пять индейских хижин. Все высыпали поглазеть на меня. Мой спутник говорил, говорил и говорил, пока наконец не появился один малый, обличьем вылитый индеец разрез глаз, волосы, черты лица, за исключением цвета кожи. Он был белый, у него были красные глаза альбиноса, и носил он штаны цвета хаки. Только тогда я сообразил, что индеец из нашей деревни дальше этого места никогда не ездил. Белый индеец сказал мне:
- Buenos dias (добрый день). Tu eres el matador que se fuqo con Antonio? (Ты убийца, который бежал с Антонио?) Antonio es comradre mio de sangre. (Антонио мой побратим по клятве на крови.)
Стать побратимами по клятве на крови означает следующее: двое мужчин скрещивают руки, затем каждый своим ножом делает надрез другому, метит собственной кровью руку друга и слизывает размазанную кровь.
- Que quieres? (Что ты хочешь?)
- Agujas, tinta china roja y azul. Nada mas. (Иголки. Красная и синяя тушь. Больше ничего.)
- Tu lo tendras de aqui a un cuarto de luna. (Ты их получишь в следующую четверть луны, считая с сегодняшнего дня).
Он лучше меня говорил по-испански. Чувствовалось, что он знает, как надо совершать меновые сделки с цивилизованным миром, яростно отстаивая при этом интересы соплеменников. Когда мы стали собираться домой, он вручил мне ожерелье из колумбийских серебряных монет и сказал, что это для Лали.
- Vuelva a verme (приезжайте сюда еще),- добавил белый индеец. А чтобы так и случилось, он дал мне лук.
В обратный путь я отправился один. Не проехал и полдороги, как увидел Лали с младшей сестрой, девочкой лет двенадцати или тринадцати. Лали же было между шестнадцатью и восемнадцатью. Она с яростью набросилась на меня и стала царапать мне грудь, благо лицо мне удалось прикрыть руками. В диком бешенстве она укусила меня в шею. У меня едва доставало сил, чтобы удерживать ее на расстоянии. Внезапно она успокоилась. Я посадил сестру на осла, а сам с Лали пошел сзади, обняв ее за талию. Медленно шли мы к деревне. По дороге я убил сову. Я выстрелил, не представляя, в кого стреляю,- просто увидел светящиеся в темноте глаза. Лали настояла, чтобы мы взяли сову с собой, и приторочила ее к седлу осла. Мы добрались домой на рассвете. Я настолько устал, что мне ничего не хотелось,- только помыться и лечь отдохнуть. Сначала Лали вымыла меня. Затем прямо у меня на глазах сняла с сестры набедренную повязку и принялась намывать ее тоже. Сама вымылась последней.
Когда они обе снова вошли в хижину, я сидел у огня и ждал, пока закипит вода. Я готовил напиток с лимоном и сахаром. И тут Лали совершила поступок, смысл которого дошел до меня значительно позже. Она втиснула свою сестру мне между ног, а мою руку положила ей на пояс. Я заметил, что на сестре не было набедренной повязки, а на шее висело ожерелье, которое я отдал Лали. Я не знал, как выйти из этого деликатного положения. Осторожно освободившись от девушки, я поднял ее на руки и отнес в гамак. Затем снял с нее ожерелье и надел его на Лали. Она легла рядом с сестрой, а я рядом с Лали. Спустя много времени я узнал, что Лали тогда подумала, будто я собираюсь оставить их деревню потому, что не был счастлив с ней. Поэтому она и решила, что сестра сможет удержать меня. Когда я проснулся, то мои глаза сразу встретились с ладонями Лали. Маленькой сестры больше не было с нами; было уже поздно - около одиннадцати утра. Лали с любовью смотрела на меня своими большими серыми очами. Нежно и осторожно покусывала уголки моих губ. Она была счастлива и хотела сказать мне, что знает, как я ее люблю, что я их не покину даже в том случае, если она не сможет удержать меня при себе.
Перед хижиной я увидел индейца, которьй обычно ходил с Лали на охоту за жемчугом и управлял каноэ. Я понял, что он ее поджидает. Индеец улыбнулся мне и закрыл глаза, как в настоящей пантомиме: он понимает, говорилось в этом подражании, что Лали спит. Я присел рядом. Индеец о чем-то долго говорил, а я ровным счетом ничего не понимал. Он был молод, хорошо сложен и удивительно силен. Конечно же, в центре внимания оказались мои наколки, которые он рассматривал и изучал, а потом жестами дал понять, что ему бы очень хотелось, чтобы я сделал ему такую татуировку. Я кивнул в знак согласия, но у него был такой вид, будто он не верит, что я сумею. Появилась Лали. С головы до пят она была натерта маслом. Она знала, что это не нравится мне, но дала понять, что в пасмурную погоду вода будет холодная и такая мера необходима. Ее мимика, полунасмешливая, полусерьезная, показалась мне настолько очаровательной, что я заставил Лали объяснить мне эту истину несколько раз, притворяясь, что совершенно ничего не понимаю. Когда я сделал вид, что опять ничего не понял, и попросил объяснить все сначала, лицо ее вытянулось в такой уморительной гримасе, что по ней можно было прочитать: "Или ты глупый, или я такая дура, что толком не могу объяснить, зачем я натерлась маслом". Мимо проходил вождь в сопровождении двух индеанок. Они несли огромную зеленую ящерицу весом не менее четырех с половиной килограммов. Вождь нес лук и стрелы. Он только что убил эту ящерицу и приглашал меня пойти с ним и отведать добычи. Заговорила Лали. Вождь коснулся моего плеча и указал на море. Я понял, что могу идти с Лали, если захочу. К морю мы отправились втроем: Лали, ее обычный напарник-рыбак и я. Лодка, сделанная из бальсового дерева, была очень легкой, и нести ее не представляло никакого труда. Они вошли в море, неся лодку на плечах, затем спустили ее на воду. Выйти в море оказалось настоящим искусством: рыбак первым забрался в лодку и сел на корму, держа в руках огромное весло. Лали, стоя по грудь в воде, удерживала лодку в устойчивом положении и не давала ей снова прибиться к берегу. Я сел посередине, и в тот момент, когда Лали тоже оказалась в ней, рыбак погрузил в воду весло, и мы поплыли. Чем дальше мы уходили от берега, тем выше были волны. Метров через пятьсот или шестьсот мы оказались в своего рода канале, где уже стояли две лодки. Лали уложила косы вокруг головы, подвязав их красными кожаными ремешками, которые в свою очередь замотала вокруг шеи и закрепила узлом. Держа в руке большой нож, она пошла вниз в направлении якоря, толстого железного бруса весом около пятнадцати килограммов, опущенного на дно ее напарником. Хотя лодка и стояла на якоре, она не могла избежать килевой качки, то поднимаясь, то опускаясь на волнах. Дно не просматривалось, но, судя по времени, которое требовалось Лали, чтобы опуститься до него и всплыть на поверхность, глубина здесь была метров пятнадцать-восемнадцать. Каждый раз, когда она выныривала с мешком в руке, рыбак высыпал раковины в лодку. В течение всех этих трех часов Лали ни разу не залезала в каноэ, чтобы отдохнуть. Она это делала в воде, уцепившись рукой за борт лодки, и так отдыхала минут пять или десять. Мы дважды меняли место, но Лали и тогда не садилась в каноэ. Место, где мы заякорились второй раз, оказалось богаче уловом, и раковины были там крупнее. Повернули обратно. Лали влезла в лодку, и волны вскоре прибили нас к берегу; старая индеанка уже поджидала нас. Мы с Лали предоставили возможность ей и рыбаку отнести раковины на сухой песок. Когда все раковины были выгружены, Лали остановила старую индеанку, готовую уже вскрывать их, и начала это делать сама. Кончиком ножа она быстро и ловко вскрыла около тридцати раковин, прежде чем нашла жемчужину. Само собой разумеется, я за это время поглотил их не менее двух дюжин. Мясо жемчужницы казалось только что охлажденным - признак низкой температуры воды у дна. Лали осторожно извлекла жемчужину величиной с ноготь мизинца. Такая жемчужина считалась крупнее средней. Как она сияла! Природа придала ей удивительное свойство менять гамму цветов, причем ни один из них не отличается резкостью тона и не проявляется слишком явственно. Лали взяла жемчужину пальцами, положила себе в рот, подержала с минуту, а затем вынула и засунула мне в рот. Имитируя жевание, она показывала мне, что надо раскусить ее и проглотить. При первом отказе она так мило стала упрашивать меня, что пришлось уважить ее просьбу: я раздавил жемчужину зубами, разжевал и проглотил ее. Она вскрыла еще несколько жемчужниц и заставила меня съесть их, давая понять, что жемчужину нужно проглотить без остатка. Повалив меня силой на песок, она, как маленькая девочка, открыла мне рот, чтобы посмотреть, не осталось ли между зубами крошек. Потом мы пошли в деревню, оставив рыбака и старую индеанку заниматься своим делом.
Прошел месяц. Я не мог ошибиться, потому что каждое утро отмечал число и день на листе бумаги. У меня появились иглы, а также красная, синяя и фиолетовая тушь. В хижине вождя нашлись три бритвы фирмы "Золинген". Бритвы не использовались по назначению, поскольку у индейцев не растет борода, лишь одной из них подрезали волосы. Я сделал Сато (вождю) наколку на руке. Изобразил индейца с разноцветными перьями на голове. Вождь был в восторге. Он предупредил меня, чтобы я никому больше не делал наколок до тех пор, пока у него на груди не появится большая картина. Он хотел такую же, как у меня,голову тигра с длинными клыками. Я засмеялся: в рисовании я не настолько силен, чтобы выполнить такую прекрасную работу. Лали выщипала на моем теле все волосы. Просто видеть их не могла, тут же вырывала и смазывала кожу кашицей из водорослей с примесью золы. После этого волосы росли не так обильно.
Я оказался среди индейцев племени гуахира. Жили они на побережье и дальше на равнине, вплоть до самого подножия гор. В горах селились другие племена под названием мотилоны. Спустя годы мне пришлось с ними столкнуться. Как я уже говорил, индейцы гуахира поддерживали косвенную связь с цивилизованным миром через меновые сделки. Те, что жили на побережье, поставляли белому индейцу из ЛаВела жемчуг и живых черепах. Вес отдельных экземпляров иногда достигал ста пятидесяти килограммов и более. Правда, эти черепахи уступали особям, вылавливаемым в устье Ориноко и Марони, вес которых достигает четырехсот килограммов, а размер панциря - метр в ширину и два в длину. Если такую черепаху положить на спину, она уже сама никогда не сможет перевернуться. Я сам видел, как их отправляли еще живыми после трехнедельного "отдыха" на спине без пищи и питья. Что касается крупных зеленых ящериц, то должен отметить, что они весьма съедобны. Их нежное белое мясо - просто деликатес, а яйца, приготовленные в песке на солнцепеке, очень вкусны. Только вот внешний вид этих тварей немного отталкивает неискушенного гурмана.
Каждый раз, когда Лали возвращалась с моря, свою долю жемчуга она отдавала мне. Я клал жемчужины в деревянную миску без разбора: большие, средние, маленькие - все вместе. Но были и такие, которые я откладывал в сторону и помещал в пустой спичечный коробок. Две розовые, три черные и семь удивительно красивых жемчужин серого металлического цвета. У меня была еще большая жемчужина неправильной формы - по размерам и по виду она напоминала нашу белую или красную фасоль. Эта причудливая жемчужина была трехцветной. И цвета располагались слоями - один над другим. В зависимости от погоды какой-то цвет начинал преобладать над другими. Это был то черный, то цвет вороненой стали, то серебристый с розоватым отблеском. Благодаря жемчугу и черепахам племя ни в чем не нуждалось. Правда, у индейцев были кое-какие никчемные вещи, и не было того, что явно могло бы оказаться полезным. Например, на все племя не было ни одного зеркала. Я занялся поисками и нашел квадратную никелированную пластину со стороной сантиметров сорок пять - несомненно, остатки кораблекрушения. После этого я мог поглядеть на себя и побриться.
Моя политика в отношении моих друзей была проста: я не делал ничего такого, что могло бы поколебать авторитет вождя или умалить его мудрость в глазах соплеменников. В этом смысле я проявлял еще большую осторожность в общении со старым индейцем, жившим в четырех километрах от нашей деревни и моря. Это был знахарь, пользовавший некоторые поселения индейцев гуахира. Он держал разных змей, двух коз и дюжину овец. Смысл моего поведения заключался в том, чтобы ни в ком не вызывать чувства зависти или желания поскорей от меня избавиться. За эти два месяца я совершенно приспособился, и ко мне привыкли все, как один. У знахаря было еще десятка два куриц. В двух деревушках, которые я знал, не водилось ни коз, ни кур, ни овец, и я пришел к заключению, что владение домашними животными является его привилегией. Каждое утро к нему направлялась одна из женщин, неся на голове плетеную корзину со свежей рыбой и прочими дарами моря. Ему приносили также кукурузные лепешки, испеченные в то же утро на раскаленных камнях. Иной раз, но не всегда, женщина возвращалась от знахаря с яйцами и простоквашей. Когда знахарь хотел, чтобы я его навестил, он присылал мне лично три яйца и гладко отполированный деревянный нож. Лали провожала меня до середины пути и ждала моего возвращения в тени большого кактуса. В мой первый визит к знахарю она вложила мне в руку деревянный нож и указала направление, куда мне следовало идти.
Старый индеец жил в ужасной грязи в палатке, устроенной из растянутых коровьих кож шерстью внутрь. Посреди - три камня с разведенным между ними огнем. По смраду можно было догадаться, что огонь здесь никогда не затухает. Индеец спал не в гамаке, а на самодельной кровати из веток. Палатка была довольно большой и занимала площадь не менее двадцати квадратных метров. Стены отсутствовали, если не считать нескольких переплетенных веток с подветренной стороны. Я увидел двух змей, одна метра три длиной и в руку толщиной с желтой буквой V на голове, и подумал про себя: "Сколько же эти твари могут сожрать яиц и цыплят!" Я никак не мог понять, как здесь могли уживаться козы, куры, овцы и даже осел. Индеец осмотрел меня с ног до головы и заставил даже снять штаны, которые Лали перекроила в шорты, и когда я предстал перед ним в чем мать родила, усадил меня на камень возле очага и бросил в огонь зеленые листья. От них пошел густой дым с запахом мяты. Дым окутал меня целиком, довел до удушья, но я почти не кашлял, а терпеливо сидел минут десять и ждал, когда все это закончится. Затем он сжег мои штаны и одарил меня двумя набедренными повязками из овечьей и змеиной кожи. Последняя была мягкой, как замшевая перчатка. Он надел мне на руку плетеный браслет из кожи овцы, козы и змеи шириной сантиметров десять. По желанию, его можно было ослабить или затянуть с помощью ремешка из змеиной кожи.
На левой ноге знахаря у щиколотки была язва величиной с двухфранковую монету, на которой сидели и ползали мухи. Время от времени он сгонял их, а когда они чересчур его донимали, присыпал болячку золой. Перед самым моим уходом знахарь, покончив с обрядом усыновления, дал мне другой деревянный нож размером поменьше. Лали потом объяснила мне, что, если я захочу навестить знахаря, я должен послать ему маленький нож, а когда он захочет меня принять, то пришлет мне большой. Я покинул жилище старого индейца. В памяти остались его черты: шея и лицо в морщинах, во рту пять зубов - передние: два сверху и три снизу. Миндалевидный разрез глаз, как и у всех индейцев. Веки такие толстые и тяжелые, что, когда он их закрывал, глазницы походили на яблоки. Ни бровей, ни ресниц, но прямые и совершенно черные, аккуратно подрезанные волосы, ниспадавшие на плечи. Как и все индейцы, он носил челку до бровей.
Я уходил от него с ощущением неловкости за свою голую задницу. Но что поделаешь, раз бежал, приходится пройти и через это. С индейцами шутки плохи, их следует принимать всерьез, ведь свобода стоит маленьких неловкостей и неудобств! Увидев меня в набедренной повязке, Лали посмеялась от души. Ее прекрасные белые зубы сверкали, как тот жемчуг, который она доставала со дна моря. Она изучила со всех сторон мой браслет и другую набедренную повязку из кожи змеи. Затем обнюхала меня, чтобы убедиться, что я обкуривался дымом. Нужно отметить, что у индейцев чувство обоняния развито очень сильно.
Я стал привыкать к своей новой жизни и понял, что не следует заходить слишком далеко, иначе привычка может перерасти в потребность, и тогда вообще не захочется уходить. Все это время Лали внимательно за мной наблюдала: она очень хотела, чтобы я принимал более активное участие в жизни племени. Она видела, как я ловлю рыбу, как ловко владею веслом и искусно управляю легкой маленькой лодкой, поэтому ей очень хотелось, чтобы я приобщился к промыслу жемчуга. Но эта идея меня совсем не устраивала. Лали считалась лучшей ныряльщицей в деревне. Ее лодка всегда привозила самые лучшие и самые крупные раковины, как правило встречавшиеся на очень больших глубинах. Мне также было известно, что индеец, напарник Лали, управлявший лодкой, приходился вождю родным братом. Если я пойду в море с Лали, это затронет его интересы, что никак не входило в мои планы. Я стал задумываться и размышлять над этой проблемой. Лали поняла меня по-своему - она снова пошла за сестрой. Вернувшись бегом в диком восторге, проскользнула в дом не через свою, а через мою дверь. Это что-нибудь да значило! Так и есть! Вот они обе перед главной дверью со стороны моря. Там они расходятся. Лали обходит хижину кругом и проникает в дом через свою дверь, а Сорайма, младшая сестра, через мою. Грудь Сораймы едва дотягивает до величины спелых мандаринов, и волосы у нее совсем короткие. Они подрезаны точно на уровне подбородка, челка опускается ниже лба и почти закрывает глаза. Каждый раз, когда Лали приводит сестру таким вот образом, они купаются вместе, затем входят в дом, снимают набедренные повязки и вешают их на гамак. Младшая всегда уходит от нас в большой печали - не беру я ее, и все тут! Однажды, когда мы втроем лежали в гамаке с Лали посередине, она встала и снова легла уже с моей стороны, плотно прижав меня к обнаженному телу Сораймы.
Напарник Лали повредил колено - на ноге зияла очень глубокая рана. Его унесли к знахарю, откуда он возвратился самостоятельно с пластырем из белой глины. В то утро я пошел в море с Лали. Как положено, спустили на воду каноэ, и все у нас шло хорошо. Заплыли дальше обычного. Лали искренне радовалась: наконец-то мы с ней вдвоем в лодке. Перед погружением Лали натерлась маслом. Дно не просматривалось сквозь черную водную толщу. Там, на глубине, должно быть, очень холодно, подумалось мне. Совсем рядом проплыли три акулы, выставив над водой спинные плавники. Я ука зал на них Лали. Она отреагировала спокойно, убедив меня, что никакой опасности нет. Было десять утра, светило солнце. Намотав мешок на левую руку и прицепив к поясу нож в ножнах, Лали нырнула. Лодка не шелохнулась, поскольку Лали не отталкивалась ногами от борта, как это сделал бы обычный ныряльщик. Погружение прошло удивительно быстро. Лали исчезла почти мгновенно в придонной темноте. Первый заход был чисто разведочный, поскольку в мешке, когда Лали вынырнула, оказалось всего лишь несколько раковин. У меня возникла идея. В лодке оказалась приличная бухта кожаного каната. Я привязал свободный конец двойным узлом к горловине мешка, передал мешок Лали и стал стравливать канат по мере ее погружения. Канат змейкой сбегал с лодки и тянулся за Лали. Она поняла мой замысел и долго не всплывала, а появилась на поверхности уже без мешка. Уцепившись рукой за борт, чтобы немного отдохнуть, она подала мне знак, чтобы я вытаскивал мешок наверх. Я стал плавно поднимать, в каком-то месте груз зацепился за кораллы. Лали нырнула и освободила мешок. Я его вывел на поверхность, заполненный наполовину, и высыпал раковины в лодку. В то утро за восемь погружений на пятнадцатиметровую глубину мы заполнили лодку почти доверху. Когда Лали снова оказалась в лодке, до поверхности воды оставалось не более пяти сантиметров. Лодка была опасно перегружена и могла затонуть при выборе якоря. Поэтому я отвязал от лодки якорный канат, привязал его к запасному веслу и оставил на плаву до следующего прихода. До берега добрались без всяких приключений.
Старая индеанка уже поджидала нас, а вместе с ней и напарник Лали. Он сидел на сухом песке, где обычно вскрывали раковины, и был очень доволен нашим уловом. Было похоже, что Лали объясняла ему, как я при вязал канат к мешку, насколько ей было легче всплывать на поверхность, набив мешок раковинами. Индеец внимательно рассматривал двойной узел на мешке. После первой попытки ему удалось завязать его правильно. Он посмотрел на меня, очень довольный собой.
Старая индеанка вскрыла раковины и нашла тринадцать жемчужин. Обычно Лали не оставалась на берегу, а отправлялась домой, куда и приносили ее долю. Но в этот день она осталась до разделки последней жемчужницы. Я съел дюжины три устриц. Лали - пять или шесть штук. Индеанка разделила жемчуг. Все жемчужины оказались более или менее одинаковой величины, примерно с крупную горошину. Она отложила три вождю, три отдала мне, две взяла себе и пять вручила Лали. Лали три свои жемчужины отдала мне. Я протянул их раненому индейцу. Тот стал отказываться. Я разжал ему руку, вложил жемчужины и сжал ее, придавив пальцами. Только так он и принял их. Его жена и дочь, молча наблюдавшие за сценой издалека, покатились со смеху и присоединились к нам. Я помог довести индейца до хижины.
Две недели в деревне судили и рядили об этой сцене. А я каждый раз передавал жемчуг рыбаку. Вчера я сохранил одну для себя, одну из шести из своей доли. Когда мы возвратились домой, я уговорил Лали съесть жемчужину. Она пришла в дикий восторг и пела весь день. Время от времени я навещал белого индейца. Он попросил меня называть его Соррильо, что означает "маленькая лиса" по-испански. Он довел до моего сведения свой разговор с вождем, который просил Соррильо поинтересоваться у меня, почему я не соглашаюсь сделать вождю татуировку головы тигра. Я объяснил, что недостаточно хорошо рисую. С помощью словаря я по просил белого индейца достать мне прямоугольное зеркало величиной с мою собственную грудь, кальку, тон кую кисточку, бутылку с тушью и копировальную бумагу. Если не достанет копирку - можно толстый мягкий карандаш. А еще я попросил его достать одежду моего размера, три рубашки цвета хаки, и все это барахло оставить до времени у себя. Я узнал, что полиция спрашивала его обо мне и об Антонио. Он дал полиции такие сведения: я пробрался через горы в Венесуэлу, а Антонио умер от укуса змеи. Соррильо было также известно, что в тюрьме Санта-Марты сидят французы.
В доме Соррильо был тот же самый набор вещей, что и в хижине вождя. Целый комплект гончарной посуды: миски, горшки всех форм и расцветок, выполненные с большим художественным вкусом и расписанные любимыми индейскими узорами; великолепные гамаки из чистой шерсти: одни совершенно белые, а другие цветные, с бахромой; выделанные кожи змей, ящериц и огромных жаб; корзины, сплетенные из белых и цветных лиан. Он сказал мне, что все эти вещи сделаны индейца ми, живущими в лесах, в глубине материка, в двадцати пятидневном переходе отсюда через буш. Оттуда привозят листья коки. Он дал мне больше двадцати штук. Каждый раз, когда я почувствую слабость, я должен сжевать один лист. При расставании я напомнил Соррильо, чтобы он не забыл достать мне все, что я записал, и еще, если можно, газет и журналов на испанском, поскольку, упражняясь со словарем, я поднаторел кое в чем за два месяца. У него не было никаких вестей от Антонио, известно было только, что произошла еще одна стычка с береговой охраной. В ней убито пять пограничников и один контрабандист, однако лодку захватить не сумели. В деревне я не видел ни капли алкоголя, кроме сброженного сока из фруктов. Заметив бутылку анисовой водки, я попросил Соррильо отдать ее мне. Он не согласился: могу распить ее здесь, а уносить нельзя. Мудрым человеком был этот альбинос.
От Соррильо я уехал на осле, которого он мне дал. На следующий день скотина сама вернется домой. Я прихватил с собой только большой кулек конфет в тонких разноцветных фантиках да шестьдесят пачек сигарет. Лали с сестрой поджидали меня в трех километрах от деревни, никаких сцен она мне не устраивала и согласилась пойти рядом под руку. То и дело она останавливалась и целовала меня в губы, как это принято у цивилизованных людей. Когда мы добрались до деревни, я отправился навестить вождя и дал ему конфет и сигарет. Мы уселись перед дверью и, глядя на море, попивали самодельную настойку, хорошо охлажденную в глиняных кувшинах. Лали сидела справа, обхватив мою ногу чуть повыше колена, а ее сестра в той же позе слева. Они сосали конфеты. Кулек лежал открытым, и женщины и дети потихоньку угощались без приглашения. Вождь подтолкнул голову Сораймы к моей, дав понять, что она хочет быть моей женщиной наравне с Лали. Лали взяла свою грудь в обе руки и указала на маленькую грудь Сораймы, раскрывая тем самым причину, почему я не хочу быть с Сораймой. Я пожимал плечами, и все смеялись. Было видно, что Сорайма чувствовала себя несчастной. Я обнял ее и поцеловал в грудь, она тут же вся засветилась от радости. Я выкурил несколько сигарет. Индейцы тоже попробовали, но вскоре выбросили и принялись за сигары, держа зажженный конец во рту. Затем я попрощался со всеми и пошел, взяв Лали под руку. Она отказалась и пошла сзади. Сорайма следовала за ней. Дома на углях очага мы испекли огромную рыбину - это любимое блюдо. Затем я зарыл в горячую золу двухкилограммовую лангусту. Какое удовольствие лакомиться ее нежным мясом!
Я получил зеркало, кальку и копирку, тюбик клея, хотя и не заказывал его, но он мог пригодиться, несколько карандашей средней твердости, бутылочку с тушью и кисточку. Я подвесил зеркало таким образом, чтобы оно было на уровне груди, когда я садился. В нем отразилась голова тигра в натуральную величину и во всех подробностях. Лали и Сорайма наблюдали за мной с любопытством и интересом. Я принялся наносить очертания кисточкой, но, поскольку тушь постоянно подтекала, пришлось обратиться к клею. Приготовил что-то вроде смеси из клея и туши, и дальше все пошло хорошо. За три сеанса по часу мне удалось нанести на зеркало точную копию головы тигра.
Лали пошла за вождем; Сорайма, взяв мои руки, положила их себе на грудь. Она выглядела настолько несчастной и изможденной от ожидания, а в глазах пылала такая любовь и желание, что я, едва соображая, что делаю, взял ее прямо на земле посередине хижины. Она немного постанывала, но всем телом, напряженным от удовольствия, плотно прижималась ко мне, не желая отпускать. С нежной осторожностью я высвободился из ее объятий и пошел купаться в море, поскольку весь перепачкался в земле. Она тоже пошла за мной, и мы купались вместе. Я обмыл ей спину, а она мне ноги и руки. Домой мы вернулись уже вдвоем. Лали сидела как раз на том месте, где мы лежали. Когда мы вошли, она сразу поняла, что произошло. Лали встала, обняла меня и нежно поцеловала. Затем она взяла Сорайму за руку и вывела из хижины через мою дверь. Тут же вернулась и вышла через свою. Снаружи послышался какой-то стук. Я вышел из хижины и увидел, что Лали, Сорайма и еще две женщины пытаются пробить ломом отверстие в стене. Я понял, что они делают четвертую дверь. А чтобы стена не треснула и пробивалась в нужном месте, ее поливали водой из лейки. Вот дверь и готова. Сорайма убрала мусор. Теперь это ее дверь, и она не будет больше пользоваться моей.
Пришел вождь с тремя индейцами и братом, нога которого уже почти зажила. Вождь посмотрел на рисунок на зеркальной поверхности и на свое отражение. То и другое его поразило: тигр, так здорово изображенный, и собственное лицо. Он не понимал, что я собираюсь делать. Когда рисунок подсох, я положил зеркало на стол, а на него кальку и занялся копированием. Получалось легко и быстро. Карандаш точно повторял линии. Под любопытными взглядами всех присутствующих мне удалось за каких-то полчаса снять копию, не отличавшуюся от оригинала. Все по очереди брали лист и внимательно изучали его, сравнивая рисунок на бумаге с тигром на груди. Я попросил Лали лечь на стол, прошелся по ее телу слегка смоченной тряпкой, положил ей на живот копирку, а сверху только что выполненный рису нок. Я сделал несколько штрихов. Когда все увидели небольшую часть рисунка, воспроизведенного на коже Лали, их удивлению не было предела. Только тогда вождь понял, что все эти хлопоты я затеял ради него.
Человек, которого не коснулось лицемерие цивилизованного воспитания, реагирует на все происходящее естественным образом. Природа не обделила его способностью к выражению непосредственных чувств благо желательности или недовольства, радости или печали, участия или безразличия. Разительное превосходство чистокровных индейцев, в частности из племени гуахира, чувствуется во всем. Вряд ли мы можем сравниться с ними: если уж они приняли человека, то все, чем они располагают, принадлежит ему, и если, в свою очередь, этот человек сделал для них хоть самую малость, они живо и необычайно трогательно реагируют на это. Я ре шил пройтись бритвой по основным линиям рисунка, чтобы его контуры были четко обозначены и чтобы наколка прошла успешно с первого сеанса. Затем я еще раз пройдусь по нему тремя иглами, закрепленными в небольшой палочке. На следующий день я принялся за работу.
Сато лег на стол. Я намазал его тело раствором белой глины и дал ей затвердеть. Перед этим я перенес рисунок с кальки на лист твердой белой бумаги, а потом карандашом - на кожу вождя и выждал еще какое-то время, чтобы дать рисунку как следует просохнуть. Вождь лежал на столе, словно мумия, не шевелясь и даже не двигая головой, настолько он боялся испортить картину, показанную ему на зеркале. Я начал прохаживаться по контурным линиям бритвой. Крови было совсем немного, а там, где она едва проступала, я тут же ее вытирал. В тех немногих местах, где бритва захватила ткань несколько глубже обычного, тушь дольше не схватывалась из-за крови, но в целом картина проявилась замечательно. Через восемь дней Саго получил свою голову тигра с разинутой пастью, розовым языком, белыми зубами, чернили глазами, носом и усами. Я остался доволен своей работой. Она получилась лучше моей собственной наколки, и краски были живее. После того, как сошли струпья, я снова прошелся иголками по не которым местам. Сато был настолько доволен, что заказал Соррильо еще шесть зеркал - два для себя и по одному в каждую хижину.
Шли дни, недели и месяцы. Наступил апрель - я уже здесь четыре месяца. Здоровье хорошее. Я окреп. И поскольку привык ходить босиком, могу теперь покрывать огромные расстояния без всякой усталости. Это доказывает моя охота на больших зеленых ящериц. Забыл сказать, после моего первого визита к знахарю я попросил Соррильо достать мне настойку йода, перекись водорода, вату, бинты, таблетки хинина и стоваин. Однажды я видел в тюремной больнице каторжника с таким же большим нарывом, как у знахаря, и Шаталь, санитар, раздробил таблетку стоваина и присыпал язву. Я послал знахарю небольшой деревянный нож, в ответ он прислал мне свой. Трудно и долго пришлось убеждать его приняться за лечение. Но после нескольких присыпок нарыв уменьшился наполовину. Он продолжал лечение самостоятельно и в один прекрасный день прислал мне большой нож, чтобы я пришел к нему и посмотрел, что все зажило. Так никто и никогда не узнал, кто его вылечил.
Мои жены никогда не оставляли меня одного. Если рыбачила Лали, со мной оставалась Сорайма. Если уходила в море Сорайма, Лали составляла мне компанию.