Я намеренно пошел к той лодке, которая первой отправлялась на Сен-Жозеф. Все смотрели на меня так же, как смотрят на гроб, опускаемый в могилу. Никто не проронил ни слова. За короткий переход от Руаяля до Сен-Жозефа я успел повторить Шапару то, что уже сказал Гальгани.
- Это можно. Держись, Папи. А что с Матье Карбоньери?
- Прости, совсем забыл о нем. Председатель трибунала послал документы на доследование, после чего будет принято окончательное решение. Как ты думаешь, хорошо это или плохо?
- Думаю, хорошо.
Я оказался в первой шеренге небольшой колонны из двенадцати человек, направлявшейся в тюрьму одиночного заключения. Пошел быстро. Со стороны, наверное, странно было смотреть, но я действительно спешил в камеру, чтоб остаться наедине с самим с собой. Я вырвался вперед, на что багор сказал:
- Не торопись, Папийон, можно подумать, что ты ждешь не дождешься, как бы поскорее оказаться в том месте, откуда ты недавно выбрался.
Наконец мы пришли.
- Одежду снять! Слушайте коменданта тюрьмы.
- Сожалею, что ты снова здесь, Папийон.-Затем: - Заключенные, и т. д. (его обычная речь). Блок А, камера сто двадцать семь. Это лучшая камера, Папийон. Она рядом с выходом из тюрьмы. В ней больше света и воздуха. Надеюсь, будешь вести себя хорошо. Восемь лет - большой срок, но кто знает, может быть, своим отличным поведением ты заслужишь, чтобы тебе сократили срок на два-три года. Будем надеяться, потому что ты храбрый человек.
Итак, я в камере 127. Она, как и сказал комендант, напротив огромной зарешеченной двери, ведущей во двор тюрьмы. Хотя сейчас около шести вечера, я могу видеть в камере все хорошо. Да и нет того характерного запаха гнили, который пронизывал мою прежнюю камеру. Настроение немного поднялось. "Дружище Папийон, вот четыре стены, которые будут наблюдать за тобой в течение восьми лет. Не считай месяцы и часы - это бесполезно. Если же, однако, хочешь все мерить на подходящий аршин, то следует перейти на крупные единицы, скажем, шесть месяцев. Шестнадцать раз по шесть - и ты снова на свободе. Во всяком случае, эта камера имеет одну приятную особенность. Если тебе суждено умереть здесь, то по крайней мере умрешь при свете. Конечно, при условии, что отдашь концы днем. А это очень важно. Уж чего хорошего загибаться в потемках! Если заболеешь, то врач обязательно увидит твое лицо. Не надо себя ругать за неистребимое желание бежать и начать новую жизнь. Не надо, черт бы всех побрал, корить себя за убийство Бебера Селье. Представь себе, как бы ты страдал при мысли, что сидишь здесь, а он там сбежал и стоит на тропе, ведущей к свободе. Время подскажет, что надо делать. Может, будет амнистия, война, или землетрясение, или тайфун, которые сметут это
место к чертовой матери. А почему бы и нет? Может, появится честный и порядочный человек, который вернется во Францию и поднимет общественное мнение на борьбу с существующими тюремными порядками, когда рубят головы без топора. Может, какой-нибудь врач, которому стало невыносимо все это, расскажет обо всем журналистам или лицам духовного звания - да мало ли что может произойти! Во всяком случае, акулы давно переварили Селье в своих утробах. А я здесь и, следуя собственным установкам, надеюсь выйти из этой могилы на своих собственных ногах.
Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом. Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом. Я стал ходить, приняв правильную позу, нужное положение головы и рук, точно выверенным шагом. Маятник заработал безупречно. Решил ходить по два часа утром и по два после обеда, пока не удостоверюсь, что с рационом у меня все в порядке и я поставлен на усиленное питание. Не дай этим первым дням обмануть себя. Не трать зря энергию.
Да, жаль, что в самом конце все провалилось. Надо признаться, это была только первая часть побега. Предстояло еще преодолеть сто сорок пять километров на плоту. А затем, в зависимости от места соприкосновения с материком, была другая часть побега, снова с самого начала. Если спуск на воду прошел бы удачно, то с парусом, сшитым из мешков из-под муки, можно было бы развить скорость свыше десяти километров в час. До материка сумели бы добраться за пятнадцать или двенадцать часов. Конечно, если бы в светлое время суток шел дождь; без дождя мы все равно не посмели бы поднять парус. Помнится, шел дождь, когда меня посадили в изолятор. Но не уверен. Стал думать, какие возможные ошибки или промахи я мог допустить. Я насчитал две ошибки. Столяр настоял на изготовлении слишком хорошего, солидного плота; а потому, чтобы набить туда орехов, ему пришлось сделать корпус, представлявший собой как бы конструкцию из двух плотов - один на другом. Отсюда много деталей и много времени было потрачено на их изготовление. А это опасно.
Вторая, куда более серьезная ошибка: по первому же твердому подозрению мне следовало убить Селье той же ночью. Если бы я сделал это, кто знает, где бы уже я был теперь? Если бы даже события развивались из рук вон плохо на материке или меня задержали бы при высадке, мне дали бы три вместо восьми и было бы о чем
вспомнить с удовлетворением. А если бы все прошло гладко, где бы я был сейчас - на островах или на материке? Бог знает. Может быть, у Боуэнов на Тринидаде или на Кюрасао под защитой епископа Ирене де Брюина. Кюрасао мы покинули бы только тогда, когда убедились, что та или другая страна согласилась нас принять. В противном случае можно было бы легко воспользоваться небольшой лодкой и уйти прямо к полуострову Гуахира, к земле моего племени.
Лег спать очень поздно и отдыхал нормально. Первая ночь не слишком угнетала. Жить, жить, жить! Каждый раз, находясь на грани отчаяния, я повторял: "Пока есть жизнь, есть надежда". Три раза подряд.
Прошла неделя. Со вчерашнего дня заметил перемену в своем рационе. Великолепный кусок вареного мяса в обед и полная миска чечевичной каши на ужин, почти без воды. Как ребенку, я сказал себе: "Чечевица содержит железо, она очень полезна для здоровья".
Если так пойдет и дальше, то можно будет ходить по десять-двенадцать часов в сутки, а затем, устав до изнеможения, улетать к звездам. Нет, я не витал в мире иллюзий, я находился здесь, на земле, на твердой земле. Я думал о всех заключенных, которых знал на островах. У каждого была своя история, свое прошлое и настоящее. Как тут не вспомнить их рассказы? Вот один, который, я дал себе слово, надо проверить, если суждено снова побывать на островах. Это история с колоколом.
Как уже говорилось, заключенных не хоронили, а сбрасывали в море в месте скопления акул между островами Сен-Жозеф и Руаяль. Мертвеца заворачивали в мешковину, а к ногам привязывали большой камень. Четырехугольный сундук неизменно один и тот же сундук - устанавливали на носу лодки на уровне борта. Когда лодка подплывала к условленному месту, шестеро гребцов, все заключенные, клали весла. Один из них открывал переднюю дверцу, а другой наклонял сундук. И покойник соскальзывал в воду. Акулы немедленно перекусывали веревку, на которой подвешивался камень. Ни один мертвец не успевал толком утонуть. Он тут же всплывал на поверхность, и акулы устраивали настоящее сражение за такую своеобразную добычу. По словам очевидцев, глазам открывалась жуткая картина акулы пожирали человека. Когда акул скапливалось особенно много, они выталкивали саван вместе с его содержимым
из воды, срывали мешковину и уносили большие куски человеческого тела.
Все было именно так, как я и говорил, но одну деталь мне не удалось проверить. Все каторжники, без исключения, утверждали, что акулы приплывают на звук колокола, звонившего в часовне по покойнику. Говорят, что если выйти на мол Руаяля в шесть часов вечера, то не увидишь ни одной акулы. Но стоит зазвонить колоколу, как их тут же появляется видимо-невидимо. Акулы поджидают мертвеца, иначе чем объяснить их присутствие там в данный конкретный момент? Будем надеяться, что я не попаду на обед акулам на Руаяле. Если они сожрут меня во время побега, это будет тоже плохо, но все же лучше быть съеденным акулами на пути к свободе, чем просто так. А ведь это может случиться, если я заболею и сдохну в камере. Нет, это не должно произойти.
Благодаря стараниям друзей я ел досыта и чувствовал себя очень хорошо. Ходил без остановки по камере с семи утра до шести вечера. Так что миска за ужином, полная овощей, бобов, чечевицы, гороха или жареного риса, уплеталась за милую душу. Я всегда съедал все без всякого труда. Ходьба укрепляла меня и бодрила, а появлявшаяся усталость не была изнурительной, наоборот, способствовала здоровью. В процессе ходьбы мне удавалось даже совершать звездные полеты. Вчера, например, я провел весь день в лугах Ардеша близ селения Фавра. Когда умерла мать, я часто ездил туда и жил по несколько недель у тети, сестры матери, сельской учительницы. И вот вчера я побывал там в каштановой роще. Собирал грибы и слышал голос моего приятеля, деревенского подпаска. Он звал собаку, чтобы она пригнала к стаду отбившуюся овцу или наказала козу-блудню. Она удивительно слушалась его и выполняла все приказания. Более того, я ощущал во рту прохладу бурого ручья с железистой водой. Его мелкие брызги щекотали в носу. Это всеобъемлющее воспоминание событий пятнадцатилетней давности, повторное переживание прошлых эпизодов с такой живостью и очевидностью возможно только в камере, вдали от всякого шума, в глубочайшей тишине.
Я смог даже увидеть желтое платье тетушки Утин. Я слышал шепот ветра в листьях деревьев и звук падающего каштана. Звук был резким, когда каштан падал на сухую землю, и приглушенным, когда он падал на подстилку из листьев. Из-за высокого ракитника вышел
огромный кабан. Он перепугал меня до смерти. В панике я бежал от него, растеряв почти все мои грибы. Да, шагая взад и вперед по камере, я провел целый день в Фавра, с тетей и своим приятелем Жюльеном, деревенским подпаском. Никто не мог лишить меня этих нежных и удивительных воспоминаний, ясных и острых, словно наяву. Никто не мог помешать им успокоить мое истерзанное сердце, которому непременно требовалась такая поддержка.
Что касается остального общества, разделявшего со мною участь в камерах тюрьмы "Людоедки", то я, несомненно, обкрадывал его эмоционально, пребывая целый день в зеленых лугах Фавра под каштанами. Я даже пил минеральную воду из источника с названием Персик.
Прошли первые шесть месяцев. Я сказал, что за единицу отсчета я приму именно этот период времени, и сдержал свое слово. Только сегодня утром я отнял от шестнадцати единицу. Оставалось пятнадцать раз по столько же.
Подведем некоторые итоги. Никаких особенных событий за эти шесть месяцев не произошло. Все та же пища и все в том же достаточном количестве, что никак не повредило моему здоровью. Вокруг меня люди совершают многочисленные самоубийства и сходят с ума. Но их быстро убирают из камер - слава тебе. Господи! Страшно угнетает, когда слышишь, как они кричат, рыдают, стонут часами или даже сутками. Я пошел на маленькую хитрость, которая едва не повредила моим ушам. Отрезал кусочек мыла и стал затыкать их, чтобы не слышать душераздирающих воплей. К сожалению, мыло оказалось плохим средством: через день или два уши заболели и потекли.
Впервые за все это время я унизился перед багром, попросив о некотором одолжении. Один из надзирателей, занимавшийся раздачей супа, был родом из Монтелимара, что рядом с моим родным департаментом. Я знал его по Руаялю и попросил принести мне воска. Надо было как-то спасаться от буйства сумасшедших, пока их не удалят из камер. На следующий день он принес мне шарик воска размером с грецкий орех. Просто невероятно, какое облегчение я получил, перестав слушать этих несчастных!
С большими сороконожками я управлялся просто здорово. Школа есть школа. За шесть месяцев меня укусили только раз. Научился спокойно переносить их
непосредственное присутствие рядышком. Скажем, проснешься и видишь, что одна ползает по тебе, прямо по голому телу. Ко всему привыкаешь. Здесь нужно проявлять немалое самообладание, ибо щекотание всех этих ножек и усиков очень неприятно. Но если ее схватить, да неудачно, то она обязательно укусит. Лучше выждать, когда она сама уберется подобру-поздорову, а потом найти и раздавить ногой. На бетонной тумбе я всегда оставлял два-три хлебных кусочка от суточного рациона. Естественно, запах хлеба привлекал сороконожек, и они падали в том направлении. А я их бил.
Мне надо было избавиться от навязчивой идеи, все время преследовавшей меня: почему я не убил Бебера Селье в тот же день, когда мы почувствовали, что он затеял свою грязную игру? Эта отправная точка положила начало моей дискуссии с самим собой: когда человек имеет право убить другого человека? Я пришел к выводу, что цель оправдывает средства. Передо мной стояла цель бежать. Мне удалось завершить строительство прекрасного плота и спрятать его в надежном месте. Счет уже шел на сутки, скоро я должен был отчалить с островов. А так как мне было хорошо известно, насколько опасно проявилась роль Селье во время подготовки предпоследней секции (это ли не чудо, что нам удалось продвинуться так далеко в этом деле?), мне следовало убить Селье без всякого колебания. А что, если бы я ошибся? Убить человека только по подозрению? Мне пришлось бы убить невинного человека! Это ужасно! Да стоит ли тебе, приятель, копаться в мелочах и так щепетильничать? Тебе, приговоренному к пожизненной каторге? Тебе, что еще хуже, схлопотавшему восемь лет одиночки?!
Что же думаешь об этом ты, пропащая душа, с которым обошлись, как с отбросом общества? Мне хотелось бы знать, какое право имели те двенадцать ублюдков заслать меня в эту преисподнюю. Проснулась ли у них хоть раз, заговорила ли совесть? А прокурор (я все еще не придумал, как вырву ему язык), задумался ли он хоть однажды, что слишком переборщил в своих обвинениях? Я был уверен, что даже мои адвокаты уже не помнят меня. Конечно, они обсудили между собой в общих чертах "неудачный процесс по делу Папийона" в суде присяжных 1932 года: "Видите ли, в тот злосчастный день я был совершенно не в форме, а Прадель, представлявший обвинение, был хорош. Он мастерски по
вернул процесс в нужное ему русло. Это действительно достойный оппонент, и его голыми руками не возьмешь". Мне слышится этот разговор между мэтром Юбером и другими адвокатами, как будто я стою рядом с ними где-то на приеме или в коридорах Дворца правосудия.
Только председателя суда Бевена можно было бы отнести к разряду прямых и честных судей. Этот умный человек со светлыми мыслями в голове вполне мог обсуждать в профессиональных кругах или за обедом вопрос о том, какую опасность таит в себе суд присяжных с точки зрения справедливого и адекватного исхода судебного разбирательства. В пристойных выражениях, разумеется, он мог высказать свое мнение о том, что эти двенадцать ублюдков, или присяжных заседателей, не подготовлены к тому, чтобы принимать на себя ответственность подобного рода. Они легко поддаются чарам как со стороны защиты, так и обвинения. Вопрос только в том, какая сторона выиграет состязание в риторике,защита или обвинение. Они легко могут и оправдать, и приговорить, едва ли понимая, что творят. Все зависит от положительного или отрицательного заряда в атмосфере, которую создает сильнейшая из сторон.
Это понимает председатель суда, а также моя семья. Хотя, может, моя семья настроена против меня из-за того позора, который я на нее обрушил? Только старик отец, только он не станет жаловаться на тяжкий крест, который возлег на его плечи. Он несет его без плача и стенаний и не будет проклинать сына за содеянное. Именно так он будет поступать, несмотря на то что, будучи школьным учителем, сам уважает законы и учит своих учеников понимать и принимать их. Я уверен, что в глубине души он мог воскликнуть: "Свиньи, вы убили моего сына! Хуже того, вы приговорили его в двадцать пять лет к медленной смерти!" Если бы он знал, где сейчас его сын и что они с ним делают, он, несомненно, мог бы стать анархистом.
Прошлой ночью тюрьма "Людоедка" как нельзя лучше подтвердила свое прозвище: двое повесились, а третий задушился, набив себе в горло и ноздри тряпок. Рядом с камерой 127 проходила смена нарядов, и я слышал обрывки разговора между надзирателями. Сегодня утром, например, они не таились и разговаривали громко, так что я не мог ошибиться и пропустить нечто важное из сказанного о событиях прошедшей ночи.
Прошло еще шесть месяцев. Я отметил это, нацарапав гвоздем на дереве элегантную цифру 14. Гвоздем я пользуюсь только один раз в шесть месяцев. При этом я отметил про себя, что нахожусь в хорошем состоянии как физически, так и морально.
Благодаря звездным полетам приступы длительного отчаяния очень редко находят на меня. Они быстро проходят, а изобретенный мной метод отправляться в мнимые путешествия рассеивает черные мысли. Смерть Селье очень помогает преодолевать такие кризисы. Я начинаю говорить сам себе: "Я жив, жив, все еще жив и доживу до дня свободы. Он пытался мне помешать, за что и поплатился. Он мертв. Он никогда не будет свободен, как я. Мне будет только тридцать восемь, это еще не старость. А следующий побег обязательно завершится удачей".
Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом. Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом. Уже несколько дней, как у меня почернели ноги и из десен сочится кровь. Заявить о болезни? Я нажал большим пальцем на нижнюю часть ноги, и на ней осталась метка - углубление. Похоже на водянку. С неделю уже я не в силах ходить по десять-двенадцать часов: шесть часов в два приема - и то выдыхаюсь. Когда чищу зубы, то с трудом притрагиваюсь к ним грубым полотенцем, смоченным мыльной водой. Зубы болят, и сильно кровоточат десны. Вчера один зуб выпал сам по себе - верхний резец.
Третий шестимесячный период закончился полным переворотом. Вчера прозвучала общая команда высунуть головы в дверное окошко, и врач стал осматривать у всех десны, раздвигая губы. Сегодня, по истечении ровно восемнадцати месяцев, дверь камеры открылась и я услышал:
- Выходите. Станьте лицом к стене и ждите.
Я стою первым от двери. В колонне около семидесяти человек. "Кру-гом!" И я шагаю последним в колонне, направляющейся в другой конец здания на выход в тюремный двор.
Девять часов утра. Во дворе на открытом воздухе сидит за небольшим деревянным столом молодой врач в зеленой рубашке-безрукавке. При нем два санитара из заключенных и один санитар-надзиратель. Я их никого не знаю, врача в том числе. Десять багров с винтовками в охране. Комендант и старшие надзиратели стоят и молча наблюдают.
- Всем раздеться! - скомандовал старший надзиратель.- Одежду под мышки! Первый пошел! Имя?
- Такой-то.
- Откройте рот. Ноги на ширину плеч. Удалить эти три зуба. Обработайте настойкой йода, затем метиленовой синькой. Настой ложечной травы два раза в день перед едой.
Я последний в шеренге.
- Имя?
- Шаррьер.