Другой такой «военной преступницей» была Ярослава Крутиголова, арестованная в шестнадцать лет за то, что «вступила в ОУН» и «выполняла обязанности медсестры банды»[1530]. Органы НКВД арестовали также женщину немецкого происхождения, работавшую во время войны у немцев в офицерской столовой и передававшей ценные сведения партизанам. Узнав, что ее обвинили в «пособничестве врагам», бывший начальник партизанского отряда специально поехал в другой город на суд свидетельствовать в ее защиту: «Ей орден надо дать, а не в тюрьме держать». Благодаря ему она получила не двадцать пять лет, а десять[1531].
И наконец, среди каторжников был Александр Клейн — красноармейский офицер, который попал в плен к немцам, бежал и вернулся к своим. По возвращении его стали допрашивать:
«Вдруг майор резко поднялся и спросил: „Ты можешь доказать, что ты еврей?“.
Я смущенно улыбнулся и ответил, что могу… спустить брюки… Майор посмотрел на Сорокина и снова обратился ко мне: „И ты говоришь, немцы не знали, что ты еврей?!..“ — „Если б они знали, поверьте, я бы не стоял здесь“.
— Ах ты жидовская морда! — возгласил щеголь и ногой ударил меня в нижнюю часть живота так, что я, вдруг задохнувшись, упал, — что ты все врешь?! Говори, мать твою…, с каким заданием подослан?! Кем завербован?! Когда?! Сколько продал?! Сколько повесил?! Сколько получил, продажная тварь?! Кличка?!».
В итоге Клейн получил смертный приговор, который затем заменили двадцатью годами каторги[1532].
«Всякие там были, особенно в послевоенном наборе, — писала о лагерях Хава Волович. — Но мучили одинаково всех — и хороших, и плохих, и правых, и виноватых»[1533].
В годы войны миллионы иностранцев попали в ГУЛАГ не по своей воле, но по крайней мере один иностранец побывал в нем тогда добровольно. Война спровоцировала новые вспышки параноидальной подозрительности к иностранцам у советского руководства, однако, благодаря ей крупный американский политический деятель первый и единственный раз посетил ГУЛАГ. Генри Уоллес, вице-президент Соединенных Штатов совершил поездку на Колыму в мае 1944-го и так и не понял, что посещает место заключения.
Визит Уоллеса произошел на гребне советско-американской дружбы времен войны, в момент наиболее тесного сближения, когда американская печать ласково называла Сталина дядюшкой Джо. Скорее всего, именно поэтому Уоллес приехал в СССР настроенный видеть только хорошее. Колыма не развеяла его иллюзий — наоборот, Уоллес усмотрел там немало параллелей между Россией и США: обе страны огромные, обе они «новые», свободные от аристократического балласта, обременяющего Европу. Он сказал гостеприимным хозяевам, что «советская Азия» — это своего рода «дикий Запад России». Он пришел к мысли, что «нет двух других стран, которые были бы так же схожи между собой, как Советский Союз и Соединенные Штаты»:
«Необъятные просторы вашей страны, ее девственные леса, широкие реки и огромные озера, разнообразие климата — от тропического до полярного, — ее неистощимые богатства — все это напоминает мне мою родину»[1534].
Сильное впечатление произвела на него не только природа, но и представленная ему фальшивая картина индустриальной мощи. Магадан Уоллесу показывал начальник Дальстроя Никишов, известный своей привычкой жить на широкую ногу на государственный счет. Уоллес со своей стороны вообразил Никишова, занимавшего важный пост в НКВД, чем-то вроде американского капиталиста:
«Он заправляет тут всем. Имея в своем распоряжении ресурсы Дальстроя, он настоящий миллионер».
Уоллес проникся симпатией к своему новому другу Ивану. «Наслаждаясь великолепным воздухом», он смотрел, как Иван «резвится» в тайге, и внимательно слушал его рассказ о возникновении Дальстроя:
«Чтобы здесь все заработало, нам пришлось попотеть. Первопроходцы прибыли сюда двенадцать лет назад и поставили восемь сборных домов. Сегодня в Магадане сорок тысяч человек, и все обеспечены хорошим жильем».
Никишов, разумеется, умолчал о том, что «первопроходцы» были заключенными и что большая часть из сорока тысяч магаданцев — это ссыльные, не имеющие права уехать. В таком же неведении Уоллес остался о статусе современных ему колымских рабочих (почти все они были заключенными). Он с одобрением пишет о золотодобытчиках Колымы — «рослых, сильных молодых людях», вольнонаемных рабочих, которые трудятся с куда большей отдачей, чем политзаключенные, населявшие, по мнению Уоллеса, Дальний Север России в царские времена: «Сибиряки — закаленный, крепкий народ, но они работают не из-под палки»[1535].
Именно такое впечатление хотели создать у Уоллеса руководители Дальстроя. Согласно отчету, который Никишов послал Берии после визита, Уоллес и его спутники хотели увидеть лагерь заключенных, но «в этом вопросе они были разочарованы». Никишов заверил начальство, что Уоллес не видел «не только лагерь, но даже и отдельных заключенных». Ему показывали одних вольнонаемных, многие из которых, возможно, были даже не рабочими, а комсомольцами, надевшими одежду и сапоги золотодобытчиков специально ради визита Уоллеса и проинструктированными о том, как отвечать на вопросы.
«С некоторыми из них я говорил, — пишет Уоллес. — Они горели желанием скорейшей победы в войне»[1536].
Потом Уоллес, сам того не зная, все-таки увидел настоящих заключенных. Это были певцы и музыканты, немалую часть которых составляли арестованные московские и ленинградские артисты. В магаданском театре американский гость слушал концерт. Ему сказали, что это местный «самодеятельный красноармейский хор», и он поразился тому, что любители смогли достичь таких художественных высот. Между тем всех артистов предупредили, что «любое слово или знак о том, что мы заключенные, будет рассматриваться как акт измены»[1537].
Увидел Уоллес, опять-таки ничего не подозревая, и произведения изобразительного искусства, созданные заключенными. Никишов показал ему выставку, где демонстрировалась, в частности, художественная вышивка. Уоллесу объяснили, что представленные работы создали «местные женщины, которые суровой зимой регулярно собирались и осваивали искусство шитья». На самом деле работы, конечно, были вышиты заключенными специально к приезду Уоллеса. Вице-президент в восхищении остановился перед одной из них, и тогда Никишов снял картину со стены и подал гостю. Гридасова, жена Никишова, внушавшая в лагерях большой страх, «сказала, что это ее вещи и что она может их подарить». Позднее заключенная вышивальщица Вера Устиева узнала, что ее картина была одной из двух, подаренных вице-президенту на память о визите. «А через некоторое время наша начальница получила письмо от жены вице-президента, в котором та писала, что благодарит за подарок и что картины украшают их холл», — вспоминала Вера Устиева[1538]. О подарках пишет в мемуарах и сам Уоллес:
«Эти две картины теперь передают посетителям моего вашингтонского дома богатые впечатления от красоты русского сельского пейзажа»[1539].
Визит Уоллеса приблизительно совпал по времени с прибытием на Колыму «американских подарков». По программе лендлиза, предусматривавшей отправку союзникам США оружия и военного снаряжения, в СССР поступали, в частности, американские тракторы, грузовики, паровые экскаваторы и инструменты. Использование всего этого на Колыме противоречило условиям лендлиза и не отвечало целям американского правительства. Но для заключенных это был глоток воздуха из внешнего мира. Детали машин присылали завернутыми в старые газеты, и из них Томас Сговио узнал о войне в Тихом океане. До той поры он, как и большинство заключенных, думал, что вооруженную борьбу ведет только Советский Союз, а Америка лишь помогает поставками[1540]. Уоллес заметил, что колымские золотодобытчики (или переодетые комсомольцы) обуты в американские сапоги, тоже полученные по лендлизу. Он задал об этом вопрос (переданное по лендлизу не предназначалось для использования на золотых приисках), и его поспешили заверить, что сапоги куплены за деньги[1541].
Львиная доля отправленной из США одежды досталась лагерным начальникам и их женам, хотя какая-то ее часть пригодилась для лагерных театральных постановок. Изредка заключенным доводилось попробовать американскую свиную тушенку. Они ели ее с наслаждением; многие раньше в глаза не видели мясных консервов. Из пустых банок делали кружки для питья, масляные лампы, котелки, сковородки, дымовые трубы и даже пуговицы, не думая о том, какое изумление могла бы вызвать такая изобретательность в стране, откуда банки прибыли[1542].
Перед отъездом Уоллеса Никишов дал в его честь пышный банкет. Подавались изысканные блюда, отдельные ингредиенты которых были взяты из зэковских пайков. Провозглашались тосты за Рузвельта, Черчилля и Сталина. Уоллес произнес речь, в которой прозвучали следующие примечательные слова:
«И русские и американцы, двигаясь разными путями, нащупывают способ организации жизни, который даст возможность рядовому человеку в любой стране мира извлекать максимум пользы из современной технологии. В наших целях и намерениях нет ничего несовместимого. Те, кто делает подобные заявления, вольно или невольно способствуют разжиганию войны — а это, по моему убеждению, преступно»[1543].
Сегодня я с приветливой улыбкой говорю лагерю «Прощай», Говорю «Прощай» колючей проволоке,
которая год держала меня в неволе… Неужели здесь ничего от меня не останется, Неужели ничто сегодня не замедлит мой торопливый шаг?
О нет! За колючей проволокой я оставляю Голгофу боли, Которая все еще пытается довести мое страдание до предела. Я оставляю могилы мук, останки тоски И тайные слезы — четки наши…
Все это ныне будто уплыло по воздуху, как сдутый с дерева лист. Наконец разорваны узы нашего заточения. И сердце мое уже не исполнено ненависти, Ибо сегодня сквозь тучи пробилась радуга!
Многие из метафор, с помощью которых описывали советскую репрессивную систему, например «мясорубка», «конвейер», создают образ безжалостной, неумолимой, непреклонной машины. Однако система не была статична: она крутилась все время по-разному, была способна на неожиданности. Да, 1941–1943 годы миллионам советских заключенных принесли болезни, страдания и смерть, но миллионам других война подарила свободу.
Спустя считаные дни после начала боев начались амнистии для здоровых мужчин, годных к военной службе. Уже 12 июля 1941 года Президиум Верховного Совета издал указ о досрочном освобождении некоторых категорий заключенных, осужденных за прогулы, бытовые и незначительные должностные и хозяйственные преступления, с передачей лиц призывных возрастов в Красную Армию. Аналогичные указы издавались впоследствии несколько раз. В общей сложности за первые три года войны в Красную Армию было передано 975 000 бывших заключенных ГУЛАГа и еще несколько сотен тысяч спецпереселенцев из бывших «кулаков». Амнистии происходили вплоть до последнего штурма Берлина[1545]. 21 февраля 1945-го, за три месяца до окончания войны, был издан очередной приказ об освобождении заключенных с зачислением в армию. Всю работу по передаче освобожденных ГУЛАГу было велено закончить к 15 марта[1546].
Массовые амнистии оказали огромное влияние на численность и состав населения лагерей в военные годы и, следовательно, на жизни тех, кого амнистии не коснулись. В лагеря потоком шли новые заключенные, множество других освободили по амнистиям, миллионы умерли — все это делает статистику военных лет чрезвычайно обманчивой. Цифры за 1943 год показывают явное уменьшение населения ГУЛАГа — с 1,5 до 1,2 миллиона. За тот же год, однако, через ГУЛАГ, согласно другим данным, прошло 2 421 000 заключенных — одних арестовывали, других освобождали, третьих переводили из лагеря в лагерь, многие умирали[1547]. Так или иначе, несмотря на ежемесячное прибытие сотен тысяч новых лагерников, суммарное число обитателей ГУЛАГа между июнем 1941 и июлем 1944 года, несомненно, сократилось. Некоторые лесозаготовительные лагеря, спешно созданные в 1938-м, чтобы справиться с наплывом заключенных, были теперь столь же спешно ликвидированы[1548]. Зэкам, оставленным в лагерях, все увеличивали и увеличивали рабочий день, и тем не менее нехватка рабочих рук была повсеместной. На Колыме во время войны даже от «вольных» требовали, чтобы они в свободные часы промывали золотой песок[1549].
Амнистии коснулись далеко не всех: уголовники-рецидивисты и «политические» освобождению не подлежали. Исключения были сделаны лишь для очень немногих. Возможно, понимая, какой ущерб нанесли Красной Армии многочисленные аресты офицеров высокого ранга в конце 30-х годов, власти после советского вторжения в Польшу тихо освободили нескольких военачальников, осужденных по политическим статьям. Среди них был генерал Александр Горбатов, которого зимой 1940-го отправили из дальнего колымского лагпункта в Москву для пересмотра дела. Увидев Горбатова, следователь несколько раз переводил взгляд с него на прежнюю фотокарточку, приклеенную к делу, и обратно. Следователю не верилось, что сидящий перед ним исхудалый человек — один из самых талантливых военачальников Красной Армии:
«Ватные брюки заплатаны. Ноги обернуты портянками и обуты в шахтерские галоши (полуботики). Была на мне еще и ватная фуфайка, лоснившаяся от грязи. На голове — истрепанная и грязная шапка-ушанка»[1550].
Горбатова освободили в марте 1941 года — незадолго до начала войны с Германией. Весной 1945-го он участвовал в штурме Берлина.
Простому человеку амнистия отнюдь не гарантировала жизнь. Многие утверждают (хотя в архивах данных об этом пока не найдено), что людей, переведенных из ГУЛАГа в армию, зачисляли в штрафные батальоны и посылали на самые опасные участки передовой. Красная Армия жертвовала своими солдатами с большой готовностью, и нетрудно поверить, что командир в первую очередь готов был пожертвовать бывшими заключенными. Один бывший лагерник, диссидент Авраам Шифрин, утверждал, что его зачислили в штрафбат как сына «врага народа». По словам Шифрина, его с товарищами отправили прямо на передовую, хотя на 500 человек у них было 100 винтовок. «Ваше оружие — в руках фашистов, — говорили им офицеры. — Добудьте его в бою». Шифрин остался жив, хотя дважды был ранен[1551].
И тем не менее многие из бывших заключенных, зачисленных в Красную Армию, отличились в боях. На удивление малая часть из них была настроена против того, чтобы сражаться за Сталина. Генерал Горбатов, по его словам, не испытывал ни малейших колебаний по поводу возвращения в армию и был готов воевать за дело партии, хотя она позволила арестовать его без всякой вины. Когда началась война, первой его мыслью было:
«Как хорошо, что я на свободе и успел уже набраться сил!»
По пути на фронт он с гордостью говорил солдатам, что
«теперь в результате социалистической индустриализации страны мы оружие имеем свое»,
и молчал о том, во что эта индустриализация обошлась. Правда, в воспоминаниях он порой выражает досаду по поводу политруков, только мешавших солдатам делать свое дело, и с горечью пишет о том, как на его счет прохаживались офицеры НКВД:
«По-видимому, его мало проучили на Колыме».
Однако в искренности его патриотизма сомневаться не приходится[1552].
То же самое можно сказать и о многих других отпущенных тогда заключенных. По крайней мере, такой вывод складывается на основании материалов НКВД. В мае 1945-го начальник ГУЛАГа Виктор Наседкин представил подробную, многословную справку об участии бывших заключенных в боевых действиях. В доказательство патриотизма и боевого духа вчерашних зэков он приводит обширные выдержки из их писем в покинутые ими лагеря.
«Во-первых сообщаю о том, что я нахожусь в госпитале в гор. Харькове раненый, — пишет один. — Я защищал свою любимую Родину, не считаясь со своей жизнью. Я также был осужден за плохую работу, но мне наша любимая партия дала возможность искупить вину подвигами на фронте. По моим подсчетам я своим стальным пулеметом уничтожил 53 фашиста».
Другой благодарит лагерное начальство:
«Прежде всего разрешите выразить Вам свою искреннюю благодарность за перевоспитание меня.
Я в прошлом был рецидивист, считался вредным для общества, а поэтому неоднократно находился в местах заключения, где меня научили работать.
В настоящее время Красная Армия мне дала еще более доверия, она меня обучила на хорошего командира и доверила мне боевых друзей бойцов, с которыми я иду в бой смело, они уважают меня за мою заботу о них и правильность исполнения боевых заданий».
Иногда начальники лагерей получали благодарственные письма от командиров частей.