Это был единственный способ пресечь кровопролитие. Война началась из-за желания властей установить контроль над уголовниками и кончилась из-за того, что власти утратили контроль над нею самой[1626].
В начале 50-х годов руководители ГУЛАГа оказались в парадоксальном положении. Они хотели приструнить рецидивистов, чтобы увеличить производство и обеспечить бесперебойное функционирование лагерных подразделений. Они хотели изолировать «контрреволюционеров», чтобы другие заключенные не перенимали у них опасных идей. Однако, затягивая петлю репрессий, они только усложнили свою задачу. Мятежные настроения в среде политических и войны уголовников ускорили наступление более глубокого кризиса: властям наконец становилось ясно, что лагеря — предприятия неэкономные, подверженные злоупотреблениям и, самое главное, убыточные.
Точнее говоря, это становилось ясно всем, кроме Сталина. В очередной раз его маниакальная потребность в репрессиях и его вера в экономику рабского труда шли рука об руку, так что современникам нелегко было понять, увеличивал ли он число арестов, чтобы создавать больше лагерей, или строил новые лагеря, чтобы размещать больше арестованных[1627]. На протяжении 40-х годов Сталин настаивал на предоставлении МВД все больших экономических возможностей, и в 1952-м — в последний год жизни вождя — МВД освоило около 9 процентов общесоюзных капиталовложений, что превышало показатели капиталовложений всех других министерств. Согласно проекту пятого пятилетнего плана на 1951–1955 годы, одобренному в ноябре 1952-го, объем капиталовложений по МВД должен был вырасти более чем в 2,5 раза, что превышало запланированный рост в целом по стране[1628].
Вновь Сталин был инициатором ряда эффектных, грандиозных строительных проектов, реализуемых силами ГУЛАГа и напоминавших проекты 30-х годов. По личному настоянию Сталина в монопольное ведение МВД была передана асбестовая промышленность, хотя некоторые члены правительства утверждали, что в асбестовой промышленности применяется сложное оборудование и МВД с этим не справится. Сталин лично распорядился о строительстве заполярной железной дороги Салехард — Игарка, которая стала «мертвой дорогой»[1629]. Конец 40-х годов был также эпохой строительства Волго-Донского и Волго-Балтийского водных путей, Главного Туркменского канала, крупнейших в мире Сталинградской и Куйбышевской гидроэлектростанций. Кроме того, в 1950 году МВД приступило к сооружению железнодорожного туннеля под Татарским проливом, который должен был связать остров Сахалин с материком. Это строительство требовало привлечения многих десятков тысяч заключенных[1630].
На этот раз, однако, уже не было Горького, чтобы воздать хвалу новым сталинским проектам. Напротив, многие считали их излишне помпезными и расточительными. Хотя при жизни Сталина открыто возражать против них никто не решался, некоторые из этих строек, в том числе сооружение «мертвой дороги» и туннеля к острову Сахалин, были остановлены спустя считаные дни после его смерти. Полную бессмысленность этих колоссальных вложений грубого ручного труда в руководстве страны хорошо понимали, о чем свидетельствуют документы самого ГУЛАГа. Проверка, проведенная в 1951 году, показала, к примеру, что 83 км северной железной дороги, проложенные ценой больших затрат и многих человеческих жизней, не использовались три года, 370 км дорог в тресте Асбеструда — четыре с половиной года[1631].
В 1953 году после проверок ГУЛАГа, предпринятых ЦК КПСС, стало ясно, что расходы на содержание лагерей и колоний намного превышают доходы от труда заключенных. Например, в 1952 году из госбюджета на содержание лагерей и колоний было выделено почти 2,4 млн. руб., что составило более 16 процентов от общей суммы бюджетных затрат[1632]. Историк Г. М. Иванова отмечает в связи с этим, что все направлявшиеся Сталину предложения «органов» об усилении репрессивной деятельности и о расширении лагерной системы начинались словами:
«В соответствии с Вашим указанием…»[1633].
Московские руководители ГУЛАГа хорошо знали и об усилении недовольства и о волнениях среди заключенных. В 1951-м отказы от работы со стороны как уголовников, так и политических приняли массовый характер: согласно подсчетам МВД, потери из-за отказов за этот год составили более миллиона человеко-дней. В 1952-м это количество удвоилось. Согласно статистике ГУЛАГа, в 1952 году 32 процента заключенных не выполняли нормы выработки[1634]. Список крупных лагерных восстаний и волнений за 1950–1952 годы, составленный по материалам государственных архивов, на удивление велик и включает в себя, помимо прочего, вооруженное восстание на Колыме (1949–1950); вооруженный побег в Краслаге (март 1951); массовые голодовки в Ухтижемлаге и Экибастузлаге (1951); большие волнения заключенных в Озерлаге (1952)[1635].
Положение стало настолько серьезным, что в январе 1952 года начальник Норильлага направил начальнику ГУЛАГа генерал-лейтенанту Долгих письмо с перечислением мер, которые он принял для предотвращения волнений. В письме он предложил отказаться от использования больших производственных зон, где заключенных невозможно держать под контролем, удвоить охрану (это, он признал, сделать будет трудно), изолировать друг от друга различные лагерные группировки. Это, по его словам, тоже очень трудная задача — слишком уж велико количество заключенных, принадлежащих к тем или иным группировкам, поэтому хорошо если удастся изолировать вожаков. Он также предложил отделить в производственных зонах заключенных от вольнонаемных и под конец написал, что полезно было бы 15 000 заключенных освободить, поскольку они принесут больше пользы в качестве вольнонаемных. Нет нужды говорить, что эти предложения неявно ставят под сомнение саму систему принудительного труда[1636].
На более высоких уровнях советской иерархии тоже ощущали необходимость перемен. Министр внутренних дел Круглов сетовал на отсутствие первоклассной техники: было ясно, что с такой техникой, какая была в ГУЛАГе, далеко не уедешь. 25 августа 1949 года в ЦК было получено письмо от заключенного Жданова, человека образованного и опытного. «Самый главный недостаток лагерной системы заключается в том, что труд для людей здесь является повинностью, — писал Жданов. — … Фактически производительность труда заключенных крайне низка. При других трудовых отношениях число рабочих, сокращенное наполовину, сделает вдвое больше, чем делается заключенными теперь»[1637].
Письмо обсуждалось на высоком партийном уровне. Круглов отверг предложения Жданова и сообщил, что МВД вводит зачеты рабочих дней и заработную плату заключенным. Никто, судя по всему, не осмелился указать, что обе эти формы «стимулирования» были отменены во второй половине 30-х (вторая из них лично Сталиным) на том именно основании, что они снижают прибыльность лагерей.
Впрочем, большого значения эти перемены не имели. Заключенным доставались далеко не все заработанные ими деньги. Проверка, проведенная после смерти Сталина, показала, что на 1 июня 1953 года ГУЛАГом и другими главками МВД у заключенных было незаконно изъято (в том числе из зарплаты) 126 млн. рублей[1638]. И даже те крохотные суммы, что заключенные все-таки получали, шли скорее во вред системе. Во многих лагерях уголовники создавали систему поборов, заставляя заключенных платить тем, кто в лагерной иерархии стоял выше. Не заплатишь — изобьют, а то и убьют. Стала практиковаться и покупка за деньги более легких «придурочных» должностей[1639]. В лагерях для политических заключенные стали использовать зарплату для подкупа охранников. Деньги, кроме того, привели за собой в лагеря водку, а позднее и наркотики[1640].
Зачеты и досрочное освобождение за хорошую работу, возможно, помогали производству несколько больше. Несомненно, МВД всячески старалось проводить эту политику в жизнь. В апреле 1951-го Совет Министров поручил соответствующим ведомствам рассмотреть вопрос о досрочном освобождении части заключенных, работавших на предприятиях «Воркутауголь», «Интауголь» и в Ухтинском нефтекомбинате, и переводе их в разряд вольнонаемных. Судя по всему, даже на предприятиях МВД начальство предпочитало иметь дело не с заключенными, а с вольнонаемными рабочими[1641].
Беспокойство по поводу лагерной экономики было так велико, что осенью 1950 года Берия дал Круглову указание рассмотреть вопрос о стоимости строек МВД сравнительно с другими министерствами. Круглов доложил, что эффективность строительных работ силами МВД примерно такая же, как у других ведомств. При этом он указал, что средняя стоимость содержания рабочего-заключенного, в которую входят расходы на еду, одежду, барак и, главное, на охрану, которой теперь требовалось больше прежнего, превышает средний заработок вольнонаемного рабочего[1642].
Иными словами, лагеря не приносили дохода, и многие теперь это понимали. Однако никто, даже Берия, не осмелился ничего предпринять при жизни Сталина, чему, пожалуй, трудно удивляться. Для любого из ближайшего окружения Сталина заявить диктатору, что его любимые проекты экономически бесперспективны, было в 1950–1952 годах особенно опасно. Несмотря на болезнь и старость, Сталин с годами не смягчался. Наоборот, его параноидальные настроения нарастали, и он повсюду вокруг склонен был видеть предателей и заговорщиков. В июне 1951-го он неожиданно распорядился арестовать Абакумова, начальника советской контрразведки. Осенью того же года, ни с кем ничего заранее не обсудив, он лично потребовал принять постановление ЦК ВКП(б) о «мингрельской националистической организации». Мингрелы — народность в Грузии, виднейшим представителем которой был в то время не кто иной, как Берия. В течение всего 1952 года в грузинской коммунистической верхушке шли снятия с должностей, аресты и расстрелы, от которых пострадали или погибли многие из людей Берии. Сталин почти наверняка намеревался добраться и до него самого[1643].
Берия не был единственной потенциальной жертвой старческого безумия Сталина. В 1952-м диктатор стал замышлять репрессии против еще одного народа. В ноябре этого года в Чехословакии, где правила коммунистическая партия, состоялся суд над четырнадцатью видными партийными деятелями, одиннадцать из которых были евреями. Все они были осуждены как «сионисты» и «авантюристы». 1 декабря на заседании Президиума ЦК КПСС Сталин заявил: «Каждый еврей — националист, потенциальный агент американской разведки». 13 января 1953 года газета «Правда» опубликовала сообщение об аресте «группы врачей-вредителей», которая «ставила своей целью, путем вредительского лечения, сократить жизнь активным деятелям Советского Союза». Шесть из девяти «врачей-террористов» были евреями. Всех их обвинили, в частности, в связях с Еврейским антифашистским комитетом, руководители которого — видные еврейские писатели и деятели культуры — были несколькими месяцами раньше приговорены к расстрелу за «пропаганду еврейского национализма» и прочие «преступления»[1644].
«Дело врачей» было полно страшной, трагической иронии. Всего десятью годами раньше сотни тысяч советских евреев, живших на западе страны, были истреблены гитлеровцами. Сотни тысяч других бежали от нацистов в Советский Союз из Польши. И тем не менее Сталин в свои последние, предсмертные годы замышлял в отношении евреев новую серию показательных процессов, новые массовые репрессии, новые депортации. Не исключено, что он собирался в конечном итоге выслать всех евреев, живших в крупных городах СССР, в Центральную Азию и Сибирь[1645].
В очередной раз страну охватили страх и паранойя. Некоторые еврейские деятели культуры, боясь за себя, подписали письмо, осуждающее «врачей-вредителей». Сотни других еврейских врачей были арестованы. По стране прокатилась волна антисемитизма, многие евреи потеряли работу. Ольга Адамова-Слиозберг в карагандинской ссылке слышала разговоры о посылке, присланной из Америки некоему Рабиновичу. В посылке якобы была вата, а в вате — тысячи сыпнотифозных вшей[1646]. В Каргопольлаге до Исаака Фильштинского доходили «слухи о намеченном этапировании заключенных-евреев в особые лагеря на Дальнем Севере».
И вот, когда казалось, что после «дела врачей» десятки тысяч новых арестантов будут отправлены в лагеря и ссылку, когда над Берией и его людьми сгущались тучи, когда на ГУЛАГ надвигался непреодолимый экономический кризис, Сталин умер.
Последние деенадцать часое уже было ясно, что кислородное голодание уееличиеалось. Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты станоеились неузнаеаемыми, губы почернели…
Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент — не знаю, так ли на самом деле, но так казалось — очевидно, в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью…
Если в 30-е годы многие советские заключенные верили, что ГУЛАГ — это гигантская ошибка, огромная осечка, каким-то образом укрывшаяся от справедливого и доброго взгляда товарища Сталина, то в 50-е годы подобных иллюзий почти ни у кого уже не осталось. Как писал один бывший лагерный врач,
«к Сталину отношение в лагере было однозначным. Подавляющее большинство знали и понимали, что из себя представлял этот человек. Понимали, что это тиран, что он подмял под себя великую страну и что судьба каждого из заключенных как-то связана с судьбой Сталина»[1647].
В последние годы жизни диктатора политзаключенные уповали на его смерть, молились о ней и часто, хотя и осторожно, чтобы не прослышали стукачи, говорили между собой на эту тему. С сожалением вздыхали: «Грузины долго живут». Даже когда по радио объявили, что вождь болен, надо было вести себя очень осмотрительно. Надежде Улановской о болезни Сталина сказала заключенная, о которой было известно, что она стукачка. Улановская нарочито равнодушным тоном ответила:
«Ну, что же? Каждый может заболеть. Врачи хорошие, вылечат»[1648].
5 марта 1953 года, когда официально объявили о его смерти, некоторые продолжали соблюдать осторожность. В Мордовии политические старательно прятали свою радость — боялись заработать второй срок[1649]. В Магадане «бабы голосили об усопшем со всей истовостью»[1650]. Павел Негретов, находившийся в Воркутлаге, услышал о событии в столовой во время обеда. Начальник лагпункта прочел официальное сообщение и не прибавил от себя ни слова.
«Он это прочел, стояла гробовая тишина, никто ничего не сказал»[1651].
В одном норильском лагпункте заключенных собрали во дворе, и они с суровым видом выслушали известие о смерти «великого вождя советского народа и всего прогрессивного человечества». Затем последовала долгая пауза. Наконец один заключенный поднял руку:
«Гражданин начальник! Жена прислала мне деньги, они зачислены на мой счет. Здесь я их использовать все равно не могу, можно как-нибудь их потратить на цветы для нашего любимого вождя?»[1652]
Но были и такие, кто открыто выражал радость. В Степлаге, согласно воспоминаниям, раздавались дикие вопли восторга. В Вятлаге заключенные кидали вверх головные уборы и кричали: «Ура!!!»[1653]. На центральной улице Магадана один ссыльный приветствовал других возгласом:
«С праздничком вас! Со светлым Христовым воскресеньем!»[1654].
Подобное почти религиозное воодушевление испытывал не он один. В других воспоминаниях читаем: «Был легкий морозец. И было тихо, тихо. На ночном черном небе синели, радуясь, звезды. Юрий Николаев, воздев руки, с чувством продекламировал: „На Святой Руси петухи поют! Скоро будет день на Святой Руси!“»[1655].
Что бы люди ни чувствовали и осмеливались они выражать свои чувства или нет, у большинства заключенных и ссыльных сразу же возникла уверенность, что их положение изменится. Ольга Адамова-Слиозберг услышала новость в карагандинской ссылке. «Я страшно испугалась, что мое лицо выражает что-нибудь не то, что надо, и закрыла его руками. Я дрожала. Я себе говорила: „Или сейчас, или никогда“»[1656].
В Воркутлаге Бернхард Редер услышал объявление по радио, надевая шахтерскую одежду: «Люди исподтишка переглядывались и перешептывались, на мгновение давали волю торжествующей ненависти, взволнованно жестикулировали — и вскоре помещение опустело. Все кинулись передавать хорошую новость дальше… В тот день никто на Воркуте не работал. Люди стояли кучками и возбужденно разговаривали… Слышно было, как часовые на вышках нервно перезваниваются между собой, вскоре начались первые пьяные перепалки»[1657].
Сотрудники лагерной администрации испытывали глубокое смятение. Ольга Васильева, работавшая тогда в центральном аппарате МВД, сказала в интервью:
«Я плакала, и почти все плакали, женщины и мужчины тоже, очень даже откровенно плакали»[1658].
Как и миллионы их сограждан, работники ГУЛАГа плакали не только по умершему вождю, но и из страха за себя и за свое положение. Хрущев позднее признавался:
«…я душою оплакивал его смерть, волновался за будущее партии, всей страны. Чувствовал, что сейчас Берия начнет заправлять всем. А это — начало конца»[1659].
Он имел в виду, конечно, свой собственный конец: смерть Сталина сулила новый виток кровавых расправ. Испытывая подобный страх, многие гулаговские начальники сваливались с приступами стенокардии и гипертоническими кризами. Они буквально сделались больны от страха[1660].
Тюремщики испытывали смятение, но и новые хозяева Кремля видели будущее очень смутно. Как Хрущев и боялся, Берия, у которого в первые дни после смерти Сталина лицо светилось радостью, действительно взял власть в свои руки и начал менять положение вещей с ошеломляющей быстротой. 6 марта, еще до похорон вождя, Берия объявил о реорганизации «органов». Он распорядился переподчинить ГУЛАГ Министерству юстиции, оставив в ведении МВД только особые лагеря для политических. Многие предприятия ГУЛАГа были переданы соответствующим хозяйственным министерствам[1661]. 21 марта Берия прекратил строительство силами ГУЛАГа более двадцати крупных объектов на том основании, что это строительство «не вызывается нуждами народного хозяйства». Были остановлены работы по сооружению Главного Туркменского канала, Самотечного канала Волга — Урал, Волго-Балтийского водного пути, гидроузла на Нижнем Дону, Усть-Донецкого порта, туннеля под Татарским проливом. «Мертвая дорога» Чум — Салехард — Игарка так никогда и не была построена[1662].
26 марта Берия представил в Президиум ЦК КПСС записку, где обрисовал положение в лагерях принудительного труда с поразительной ясностью. Он сообщил, что в ИТЛ, тюрьмах и колониях находится 2 526 402 заключенных, из которых «особо опасных государственных преступников» только 221 435, и привел доводы в пользу освобождения многих не входящих в эту категорию:
«Среди заключенных отбывают наказание 438 788 женщин, из них 6 286 беременных и 35 505 женщин, имеющих при себе детей в возрасте до 2 лет. Многие женщины имеют детей в возрасте до 10 лет, оставшихся на воспитании у родственников или в детских домах.
В местах заключения содержится 238 000 пожилых людей — мужчин и женщин старше 50 лет, а также 31 181 несовершеннолетний, в возрасте до 18 лет, подавляющее большинство которых отбывает наказание за мелкие кражи и хулиганство.
Около 198 000 заключенных, находящихся в лагерях, страдают тяжелым неизлечимым недугом и являются совершенно нетрудоспособными.
Известно, что заключение в лагерь… ставит осужденных, их родственников и близких людей в очень тяжелое положение, часто разрушает семью, крайне отрицательно сказывается на всей их последующей жизни»[1663].
На этих, на первый взгляд, гуманных основаниях Берия предложил амнистировать всех приговоренных к пяти годам и меньше, всех беременных женщин, всех женщин с маленькими детьми и всех не достигших восемнадцати лет — в общей сложности миллион человек. Амнистию объявили 27 марта. Освобождать людей начали немедленно[1664].
4 апреля — неделю спустя — Берия прекратил расследование «дела врачей». Это была первая перемена, о которой сообщили стране. Все та же газета «Правда» писала:
«Лица, виновные в неправильном ведении следствия, арестованы и привлечены к уголовной ответственности»[1665].
Скрытый смысл был понятен: сталинское правосудие оставляло желать лучшего. Берия позаботился и о других, менее гласных изменениях. Он запретил «органам» использовать против арестованных меры «принуждения и физического воздействия» — фактически покончил с пытками[1666]. Он попытался сделать более либеральной политику в отношении Западной Украины, Прибалтики и даже Восточной Германии, дать обратный ход политике советизации и русификации, которую ранее проводил в жизнь сам Никита Хрущев[1667]. Что касается ГУЛАГа, 16 июня Берия выложил карты на стол, предложив Совету Министров СССР и Президиуму ЦК КПСС