Мотивы, которыми руководствовался Берия, совершая эти стремительные изменения, до нынешнего дня остаются неясными. Некоторые пытались изобразить его тайным либералом, которого тяготила сталинская система, который издавна желал реформ. Партийные деятели подозревали, что, стремясь избавить МВД от такой дорогостоящей обузы, как лагеря, он хочет еще больше усилить «органы» за счет партии. Возможно, Берия пытался завоевать популярность среди населения, а также среди бывших чекистов, которые, отбыв срок, в немалом количестве возвращались теперь из лагерей. В конце 40-х годов он систематически брал таких бывших заключенных вновь на работу, гарантируя себе тем самым их лояльность. Но самое правдоподобное объяснение поступков Берии заключается в том, что он лучше, чем кто бы то ни было в СССР, знал об экономической неэффективности лагерей и о невиновности большинства заключенных. Ведь именно он большую часть предыдущего десятилетия руководил лагерями и организовывал аресты[1669].
Каковы бы ни были причины, Берия действовал слишком быстро. Его реформы встревожили соратников по партии. Хрущев, которого Берия сильно недооценивал, был обеспокоен больше всех — возможно, потому, что Хрущев активно занимался «делом врачей», возможно, из-за расхождений по поводу Украины. Не исключено, что Хрущев боялся рано или поздно оказаться в новом бериевском списке «врагов». Постепенно, ведя интенсивные личные переговоры, он настроил против Берии других партийных руководителей. К концу июня все они уже стояли за Хрущева. 26 июня во время заседания Президиума Совета Министров СССР здание окружили верные Хрущеву войска. Берия был захвачен врасплох. Потрясенный, запинающийся человек, который при Сталине являлся вторым лицом в стране, был арестован и препровожден в тюрьму.
Там он провел последние несколько месяцев жизни. Как Ягода и Ежов до него, он писал письма, взывал к состраданию. Суд над ним состоялся в декабре. Не исключено, что его расстреляли еще до суда, — так или иначе, к концу 1953 года его уже не было на свете[1670].
От некоторых нововведений Берии руководители СССР отказались так же быстро, как ранее приняли их. Но ни Хрущев, ни кто-либо другой не возродил грандиозные стройки ГУЛАГа. Осталась в силе и бериевская амнистия. Заключенных продолжали освобождать, и это доказывает, что сомнения насчет эффективности ГУЛАГа испытывал не один Берия, как бы его ни клеймили. Новое руководство страны прекрасно понимало, что лагеря — обуза для экономики и что миллионы содержащихся в них людей невиновны. Отсчет времени начался: эпоха ГУЛАГа подходила к концу.
Улавливая веяния из Москвы, начальники и охранники ГУЛАГа приспосабливались к новой ситуации. Переборов страхи и внезапные болезни, многие разом перестроились и смягчили лагерные порядки еще до того, как им приказали это сделать. Один из начальников колымского лагпункта, где находился Александр Долган, начал пожимать заключенным руки и называть их «товарищами», как только сообщили о болезни Сталина, не дожидаясь официального объявления о его смерти[1671]. «Режим в лагере явно слабел и гуманизировался», — вспоминал один бывший заключенный[1672]. Другой выразился иначе: «Охрана не то что была довольна, но не проявляла того патриотизма, который был, когда Сталин был жив»[1673]. Заключенных, которые отказывались выполнять особенно тяжелые, неприятные или нечестные задания, больше не наказывали. Перестали наказывать и тех, кто отказывался работать по воскресеньям[1674]. По тем или иным поводам вспыхивали стихийные протесты, и протестующих опять-таки не наказывали, о чем пишет Барбара Армонас: «Эта амнистия как-то повлияла на основы лагерной дисциплины… Однажды, возвращаясь с работы, мы попали под проливной дождь и вымокли до нитки. Начальство сразу отправило нас в баню, не позволив зайти сначала к себе. Нам это не понравилось: мы хотели переодеться в сухое. Длинная колонна заключенных начала протестовать, выкрикивать оскорбления, скандировать: „Чекисты — фашисты“. Потом мы просто отказались идти. Ни уговоры, ни угрозы не подействовали. Молчаливая борьба длилась час. Наконец начальство уступило и разрешило нам взять сухую одежду»[1675].
Менялась обстановка и в тюрьмах. Сусанна Печуро, когда умер Сталин, сидела в одиночке, и ее допрашивали по второму кругу: после «дела врачей» ее как «еврейскую контрреволюционерку» отправили в Москву на новое следствие. «И вдруг все кончилось. Сижу, сижу, и вызывает меня следователь и говорит другое: „Понимаете, ведь я перед вами не виноват, я ведь вас не бил никогда, я ничего с вами не делал“». Затем ее перевели в общую камеру, и там одна заключенная в ходе разговора обронила: «Ну, а когда умер Сталин… — Что?» — переспросила Печуро. Сокамерницы сразу замолчали: все они знали о смерти Сталина и решили, что к ним в камеру подсадили стукачку, которая хочет узнать их отношение к этому событию. Печуро стоило больших усилий убедить их, что она действительно не знала. Положение в тюрьме, вспоминает Печуро, сильно изменилось:
«Надзиратели нас боялись, мы делали что хотели, мы кричали на прогулках, произносили речи, лезли в окна. Нас всех давно бы перестреляли за полгода до этого».
Изменилось, однако, не все. Леонид Трус в марте 1953-го тоже был под следствием. Смерть Сталина, возможно, спасла его от расстрела, но он получил двадцать пять лет лагерей. Одному его сокамернику дали десять лет за неосторожное высказывание о покойном вожде[1676]. И амнистия коснулась не всех. Освободили несовершеннолетних, стариков, женщин с детьми, беременных и осужденных на пять лет и меньше. Подавляющее большинство заключенных с небольшими сроками составляли уголовники. Политических, посаженных по «легким» статьям, было немного. В лагерях оставалось более миллиона человек, в том числе сотни тысяч политических с большими сроками.
В некоторых лагерях тем, кто должен был выйти на свободу, передавали письма для родных[1677]. Но часто между теми, кого освобождали, и теми, кто оставался, вспыхивала страшная неприязнь. Сорок лет спустя один бывший заключенный, которого не выпустили в ту амнистию, с горечью вспоминал:
«У меня в бригаде были одни уголовники, их всех отпустили, кроме меня»[1678]. В одном лагере группа женщин с длинными сроками избила женщину с коротким сроком, подлежавшую амнистии. Их обидело то, что «она тут же провела невидимую черту между нами: мы — преступники, она — нет»[1679].
Были и другие случаи насилия. Долгосрочники угрожали лагерным врачам, требуя оформить инвалидность, которая сулила немедленное освобождение. Отказавшихся порой избивали. В Печорлаге таких инцидентов произошло шесть: врачей «систематически терроризировали», били, на них даже кидались с ножом. В Южкузбасслаге четверо заключенных угрожали лагерному врачу убийством. В некоторых лагерях количество заключенных, освобожденных по инвалидности, превышало число инвалидов, зафиксированное раньше[1680].
Но в одной определенной группе лагерей, предназначенных для зэков одного определенного сорта, люди испытывали совсем другие эмоции. Заключенные «особых лагерей» представляли собой поистине особую касту: подавляющее большинство их было приговорено к десяти, пятнадцати или двадцати пяти годам и поэтому не подпадало под бериевскую амнистию. Первые месяцы после смерти Сталина принесли им лишь мелкие послабления: разрешили, к примеру, посылки, но только по одной в год. Было отменено запрещение на выезд в другие лагеря футбольных команд и кружков художественной самодеятельности. Но зэки по-прежнему ходили с номерами, окна бараков были зарешечены и двери на ночь запирались. Контакты заключенных с внешним миром оставались минимальными[1681].
Это был прямой путь к восстанию. К 1953 году многие обитатели особых лагерей уже содержались отдельно от уголовников и «бытовиков» около пяти лет. Предоставленные самим себе, политические создали системы самоорганизации и сопротивления, каких не было в ранние годы ГУЛАГа. Год за годом они жили на грани организованного выступления, планировали и прикидывали шансы, сдерживаемые только надеждой на то, что смерть Сталина принесет освобождение. Но эта смерть ничего не изменила, надежда исчезла и уступила место ярости.
…
После смерти Сталина особые лагеря, как и остальная страна, были полны слухов. Берия возьмет власть. Берия расстрелян. Маршал Жуков и адмирал Кузнецов ввели в Москву войска, танки атакуют Кремль. Хрущев и Молотов убиты. Всех заключенных освободят. Всех заключенных расстреляют. Лагеря окружены войсками МВД, готовыми пресечь в зародыше любое восстание. Заключенные передавали это друг другу шепотом и во весь голос, надеясь и строя предположения[1683].
Между тем национальные землячества в особых лагерях становились сильнее, связи между ними крепли. Типичен для этого времени опыт Виктора Булгакова, арестованного в ночь с 4 на 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина, за участие в антисталинской молодежной организации. Вскоре его отправили в Минлаг — особый лагерь, входивший в угледобывающий комплекс заполярной Инты.
То, как Булгаков описывает атмосферу Минлага, резко отличается от лагерных воспоминаний более ранней эпохи. Совсем юный, он попал в хорошо организованное антисталинское и антисоветское сообщество. Регулярно происходили забастовки и другие акты протеста. Было несколько четко очерченных национальных группировок, каждая со своим лицом. «У прибалтов была тесно сплоченная организация, но без грамотной иерархии, а оуновцы, украинцы, были очень высокоорганизованны, у них старшие были еще с воли, они знали друг друга, у них структура возникала на месте почти автоматически».
Были в лагере и люди коммунистических убеждений. Они подразделялись на две категории — на тех, кто по-прежнему придерживался линии партии, и тех, кто верил в коммунистические идеи, но стоял за реформы в стране. Появились антисоветски настроенные марксисты — в прежние годы такое было немыслимо. Организация, к которой принадлежал Булгаков, была близка к Народно-трудовому союзу (НТС) — оппозиционному движению, ставшему хорошо известным одно-два десятилетия спустя. «Почему-то КГБ боялось этого страшно», — сказал об НТС Булгаков.
Зэки более ранних поколений были бы, помимо прочего, потрясены лагерными занятиями Булгакова. Заключенные Минлага выпускали подпольную рукописную газету. Они прижали «придурков» — те в результате начали бояться заключенных. Они брали на заметку стукачей. Такое происходило и в других особых лагерях. Жестокую войну со стукачами описал Дмитрий Панин: «Расплата с пособниками чекистского террора — стукачами — велась систематически в течение восьми месяцев. Уничтожено было сорок пять человек. Операциями руководили из строго законспирированного центра…. Мы были свидетелями того, как ряд заключенных, не выдерживая ожидания и стремясь избежать своей участи, убегали в лагерную тюрьму, куда их прятали от неминуемой, как им казалось, расправы. Беглые стукачи содержались все в одной камере, получившей прозвище „забоюсь“»[1684].
Один историк лагерей пишет, что «в 1952-м расправы со стукачами на Воркуте стали таким обыденным явлением, что никого не удивляли»[1685]. Это очередной пример того, как лагерная жизнь в сгущенном, усиленном виде отражала жизнь вне лагерей. Антисоветские партизанские организации на Западной Украине тоже активно уничтожали доносчиков, и их участники принесли одержимость такими расправами с собой в лагеря[1686]. Понимая это, начальство лагпункта, где сидел Панин, надумало отделить украинцев от всех остальных, поскольку считало, что охоту на стукачей ведут главным образом украинцы. Но подобные меры не приносили результата[1687].
В 1953-м в Минлаге солагерники Булгакова собирали сведения о численности и составе лагерей и переправляли эти сведения на волю, используя дружественно настроенных охранников и приемы конспирации, которые в 70-е и 80-е годы будут оттачивать в лагерях диссиденты (об этом еще пойдет речь). Обязанностью Булгакова было прятать эти документы, сочинять и хранить песни и стихи, поднимающие дух заключенных. Леонид Ситко делал то же самое в Степлаге. В подвале строящегося здания он устроил тайник, где хранил «короткие рассказы о судьбах людских, письма погибших лагерников, краткий отчет врача Г. В. Мышкиной об умышленном создании нечеловеческих условий в томских лагерях (статистика, факты смерти от дистрофии и т. п.), очерк зарождения и развития казахстанских лагерей, подробная справка о Степлаге, а также стихи».
И Ситко и Булгаков верили, что когда-нибудь лагеря ликвидируют, бараки сожгут и спрятанное можно будет извлечь. Двадцатью годами раньше никто не осмелился бы даже подумать такое, не то что совершать такие поступки.
Тактика и стратегия конспирации очень быстро распространялись по системе особых лагерей, чему способствовала сама администрация ГУЛАГа. Стараясь разбивать зарождавшиеся подпольные организации, заключенных постоянно переводили из лагеря в лагерь, но в специфической обстановке особых лагерей это приводило к обратным результатам — к росту сопротивления[1688].
В Заполярье лето очень короткое и довольно жаркое. Реки вскрываются в конце мая. Дни становятся все длиннее, и наконец ночь исчезает совсем. С какого-то момента в июне, а в некоторые годы только в июле, солнце вдруг становится поистине яростным. Иногда это длится месяц, иногда два. Мгновенно, за считаные дни, распускаются все северные цветы, и на несколько коротких недель тундра покрывается ярким ковром. Людям, девять месяцев почти безвылазно просидевшим в помещении, лето приносит непреодолимое желание выйти наружу, стать свободными. В те несколько жарких летних дней и белых ночей, что я провела в Воркуте, горожане проводили на улицах, казалось, круглые сутки — гуляли по улицам, сидели в парках, беседовали у дверей домов. Не случайно в лагерях именно на весну приходилась большая часть попыток побега. И не случайно три самых значительных, самых опасных и самых известных восстания заключенных произошли весной или летом.
В Горлаге — особом лагере в составе Норильского комплекса — обстановка накалилась к весне 1953-го. Осенью предыдущего года в лагерь из Караганды за участие в массовых беспорядках, убийства, побеги и неповиновение были переведены 1200 человек, «в основном осужденных за повстанческую деятельность в районах Западной Украины и прибалтийских республик». Согласно документам МВД, еще по дороге в Норильск украинцы организовали «повстанческий штаб».
По сведениям, которые сообщили заключенные, в течение нескольких дней после прибытия этапа в лагере кирками были зарублены четверо стукачей[1689]. К весне 1953-го новоприбывшая группа, сильно разозленная из-за амнистии, которая обошла заключенных Горлага стороной, создала, как сказано в документе комиссии МВД, «антисоветскую организацию». Скорее всего, это означает, что были усилены уже существовавшие национальные организации.
На протяжении мая в лагере назревали волнения. 25 мая при конвоировании «за неподчинение охране» был убит заключенный. На следующее утро заключенные двух лаготделений не вышли на работу. В тот же день «при переговорах с соседней женской зоной к заключенным… было незаконно применено оружие, в результате 7 заключенных… были ранены. 4 июня заключенные сломали деревянный забор, отделявший штрафной барак от жилой зоны, и освободили 24 человека. При этом они схватили и попытались взять в заложники оперуполномоченного. В ответ на это было применено оружие, в результате 5 заключенных убито и 14 ранено». 5 июня из шести лаготделений в волнениях уже участвовало пять, в которых содержалось 16 379 заключенных. Войска окружили лаготделения, все выходы были блокированы[1690].
Примерно в то же время похожие события происходили в Речлаге — особом лагере, входившем в состав Воркутинского угледобывающего комплекса. Заключенные еще в 1951 году пытались организовать в Речлаге массовые забастовки, и впоследствии начальство заявляло, что за 1951–1952 годы ему удалось раскрыть в лагере как минимум пять подпольных организаций[1691]. Когда умер Сталин, заключенные Речлага могли, кроме того, следить за мировыми событиями. У них не только были национальные объединения, как в Минлаге и других лагерях, но и радиоприемники, с помощью которых некоторые заключенные слушали западные радиопередачи. Новости записывались с добавлением комментариев, и получившиеся бюллетени распространялись среди заключенных. Так лагерники узнали не только о смерти Сталина и аресте Берии, но и о массовых забастовках в Восточном Берлине 17 июня 1953 года, которые были подавлены с помощью советских танков[1692].
Кажется, именно эта новость воспламенила людей: если берлинцы бастуют, то можем и мы. Американец Джон Нобл, арестованный в Дрездене чекистами вскоре после войны, вспоминал:
«Их протест воодушевил нас, и день за днем потом мы только об этом и говорили… В следующем месяце мы, рабы, стали дерзкими. Незаходящее летнее солнце растопило снег, и его тепло придавало нам сил и храбрости. Мы толковали о забастовке ради нашей свободы, прикидывали шансы, но что делать, как взяться, никто не знал»[1693].
В ночь на 30 июня в шахте «Капитальная» были обнаружены листовки с призывами не давать угля. В тот же день в шахте № 40 на стене появилась надпись: «Не давать угля, пока не будет амнистии». Аналогичные призывы писались на вагонетках, которые выходили из шахты на поверхность пустые, без угля[1694]. 17 июля на шахте «Капитальная» заключенные избили десятника якобы за то, что он призывал их «прекратить саботаж». В этот день «все десятники второй смены, из-за боязни расправы над ними, спускаться в шахту отказались».
Между тем в Речлаг прибыл большой этап заключенных — опять-таки из Караганды. Всем им обещали улучшение условий и пересмотр дел. Но на воркутинской шахте № 7 они не нашли никакого улучшения, наоборот, условия были чрезвычайно тяжелыми. На следующий день, 19 июля, 350 человек не вышли на работу[1695].
Забастовка быстро распространилась по лагерным отделениям, чему способствовала сама воркутинская география. Воркутлаг находился посреди огромного угольного бассейна, одного из крупнейших в мире. Шахты располагались широким кругом, между ними — другие предприятия: электростанции, кирпичные и цементные заводы. Каждое предприятие, как и город Воркута и поселок Юр-Шор, было привязано к тому или иному лагерному отделению. Средством сообщения была железная дорога, поезда водили заключенные (их использовали в Воркуте на всевозможных работах). Машинисты, ездившие по большому кругу, и разнесли повсюду весть о забастовке на шахте № 7. Тысячи заключенных передавали друг другу новости шепотом, тысячи видели написанные на вагонах лозунги: «К чертям ваш уголь! Дайте нам свободу!»[1696]. 29 июля 1953 года бастовали шесть из семнадцати отделений Речлага — 15 604 заключенных[1697].
В большинстве бастующих воркутинских и норильских лаготделений забастовочные комитеты должны были принимать решения в чрезвычайно опасной ситуации. Начальство было напугано и в зону не входило, риск анархии был велик. В некоторых случаях комитеты организовывали питание заключенных. Иногда им приходилось убеждать людей не вымещать злость на стукачах, которые были теперь совсем беззащитны. И воспоминания заключенных, и архивные документы говорят о том, что как в Речлаге, так и в Горлаге руководителями протестов (в той мере, в какой у них были руководители) почти всегда были западные украинцы, поляки и прибалтийцы. В документах МВД главарями названы украинец Герман Степанюк в Норильске и «бывший капитан польской армии» Кендзерский в Воркуте. Поляк Эдуард Бука в воспоминаниях о волнениях в Воркуте пишет, что он возглавлял забастовку на шахте № 29. Хотя он, безусловно, был в лагере в то время, по поводу его рассказа возникают сомнения, не в последнюю очередь потому, что многие руководители забастовок позднее были расстреляны[1698].
Впоследствии украинские националисты утверждали, что все крупные забастовки в ГУЛАГе были задуманы и осуществлены их подпольными организациями, которые стояли за многонациональными забастовочными комитетами: «Рядовые заключенные (речь идет прежде всего о людях с Запада и о русских) не были способны ни участвовать в принятии решений, ни понимать механизм движения». Доказательством, по их словам, служит тот факт, что в оба лагеря незадолго до забастовок прибыли «карагандинские этапы», состоявшие в основном из украинцев[1699].
Однако те же самые факты навели других на мысль, что забастовки были спровоцированы определенными силами внутри самого МВД. Возможно, сотрудники «органов» боялись, что Хрущев просто-напросто закроет лагеря и их администрация останется без работы. И они сами подтолкнули заключенных к беспорядкам, чтобы успешно их подавить и доказать свою необходимость. Семен Виленский, издатель и бывший заключенный, который организовал две конференции, посвященные сопротивлению в лагерях, говорит об этом так:
«Что такое администрация лагерей? Я говорю не о солдатах, которые охраняли, и не о надзирателях, я говорю только об офицерах. А это многие тысячи людей, в большинстве своем это люди, не имевшие гражданской профессии, это люди, которые привыкли к полной безнаказанности, к тому, что они хозяева над заключенными и могут с ними делать все что угодно. Это люди, которые получали по тем временам в сравнении с другими работающими гражданами довольно большие деньги».
Виленский убежден, что одна такая провокация произошла в 1953 году на Колыме в особом лагере, где он сидел. С одним из этапов, рассказывает он, в лагерь привезли нового заключенного, и тот начал довольно открыто подбивать молодежь на беспорядки.
«Он говорил им, что надо подняться и поднимется все Колыма, и тогда Москва будет считаться с нами, будет пересматривать дела…».
Стали даже изготовлять ножи в лагерных механических мастерских. Все это делалось настолько явно, что Виленский заподозрил провокацию. Он возглавил сопротивление подозрительному «лидеру» и его дружкам, и восстания, которое должно было кончиться кровью, не было. Затем Виленского перевели в другой лагерь[1700].
В принципе эти две трактовки событий совместимы между собой. Возможно, определенные деятели МВД специально перебросили мятежных украинцев в другие лагеря, чтобы там начались волнения. Возможно при этом, что вожаки украинских забастовщиков считали, что действуют по своей собственной воле. На основании архивных документов и личных свидетельств создается, однако, впечатление, что забастовки смогли набрать такую силу лишь благодаря совместным действиям разных национальных объединений. Где между национальными группировками возникали трения, где они соперничали между собой более открыто, например в Минлаге, организовать забастовки было гораздо труднее[1701].
Серьезной поддержки вне лагерей протесты не получили. Забастовщики Горлага, лаготделения которого находились совсем рядом с городом Норильском, пытались привлечь к своему делу внимание горожан. На недостроенном доме они повесили транспарант:
«Товарищи норильчане! Помогите нам в нашей борьбе!»[1702].
Но жители города, большую часть которых составляли вчерашние заключенные, боялись оказать им помощь. Документы МВД, подготовленные через несколько недель после событий, несмотря на канцелярский язык, хорошо передают ужас, который забастовки внушали как заключенным, так и вольнонаемным. По агентурным данным, один бухгалтер Углесбыта сказал:
«Если забастовщики выйдут за зону, будем с ними воевать как с врагами».
Вольнонаемный буровой мастер рассказал агенту МВД о случайной встрече с бастующими:
«Оставшись после смены, чтобы добурить в забое, ко мне подошли несколько заключенных и, схватив электросверло, приказали прекратить работу, угрожая расправой. Я, испугавшись, бросил работу».
К счастью для него, они, осветив его фонарем, поняли, что он вольнонаемный, и оставили его в покое[1703]. В темном забое, один против обозленных, черных от угля забастовщиков, он наверняка испугался очень сильно.
Местное лагерное начальство тоже испытывало страх. Чувствуя это, забастовщики Горлага и Речлага потребовали встреч с представителями правительства и ЦК КПСС. Они понимали, что местное руководство не будет ничего решать без санкции Москвы.