Точно также потребность в самовыражении может быть подавлена у ребенка хотя бы тем, что его никто не слушает. Такое пренебрежение может впоследствии обернуться неудержимой потребностью все время говорить.
Любимый ребенок — это ребенок, все естественные потребности которого удовлетворяются. Любовь бережет ребенка от боли. Нелюбимый ребенок испытывает боль, так как его потребности остаются неудовлетворенными. Любимому ребенку не нужны похвалы, так как его не порицают. Его ценят за то, каков он есть, а не за то, что он может сказать или сделать что- то для удовлетворения потребностей своих родителей. Любимый ребенок не вырастает во взрослого с неуемной тягой к сексу. В детстве родители держали его на руках и ласкали, поэтому такому человеку не надо прибегать к сексу для того, чтобы удовлетворить эту раннюю потребность в ласке. Реальные потребности вырастают изнутри, а не наоборот. Потребность в пребывании на руках и в ласке есть часть потребности во внешней стимуляции. Кожа — наш самый большой орган чувств и требует, по крайней мере, не меньшей стимуляции, чем остальные органы чувств. От недостатка стимуляции в раннем периоде жизни могут произойти катастрофические последствия. Органы и системы, оставшись без надлежащей стимуляции, могут начать атрофироваться; напротив, как показал доктор Креч[1], при адекватной стимуляции органы растут и развиваются нормально. Таким образом, человеку в детстве необходимы как ментальная, так и физическая стимуляция.
Неудовлетворенные потребности вытесняют любую другую активность человека до тех пор, пока они не исполняются. Как только потребность удовлетворяется, ребенок обретает способность ее чувствовать. Если же потребность не удовлетворяется, ребенок испытывает только напряжение, каковое представляет собой чувство, отделенное от сознания. Без этой необходимой связи невротик не способен чувствовать. Невроз — это патология чувства.
Невроз начинается не в тот миг, когда ребенок подавляет свое первое чувство, в этот момент начинается лишь процесс невротизации. Ребенок гасит свои чувства поэтапно. Каждое следующее подавление и отрицание потребности еще немного выключает чувства. Но наступает некий критический момент, когда происходит решающий сдвиг, и в личности ребенка происходит окончательное выключение чувства, при этом представления становятся скорее нереальными, чем реальными, и начиная с этого критического момента мы можем считать ребенка невротиком. С этого времени он начнет оперировать системой двойною «я» —реального и нереального. Реальное «я» — это реальные потребности и чувства организма. Нереальное «я» — это ложный покров чувств, который становится фасадом, который необходим невротическим родителям для удовлетворения их собственных потребностей. Родитель, который испытывает потребность в постоянных изъявлениях уважения, так как его когда‑то унижали собственные родители, может потребовать от своего ребенка раболепного поведения, не допуская, чтобы он дерзил или даже просто отстаивал собственное мнение. Инфантильные родители могут требовать, чтобы ребенок скорее вырастал и начал выполнять взрослые обязанности и стал взрослым задолго до положенного ему срока — с тем, чтобы родитель мог оставаться избалованным ребенком.
Не всегда требования к ребенку вести себя фальшиво выражаются явно. Ребенок рождается по потребности своих родителей и борьба его за удовлетворение этой чуждой ему потребности, начинается буквально с момента рождения. Его могут заставлять улыбаться (чтобы выглядеть счастливым), нежно лепетать, махать ручкой на прощание, позже его могут заставлять сидеть или ходить, а еще позже добиваться успеха любой ценой — только для того, чтобы все видели, какой у них развитый ребенок. По мере того, как ребенок растет, требования, предъявляемые к нему становятся все более и более сложными. Его заставляют получать пятерки, убираться в доме, готовить обеды, быть тихим и нетребовательным, не говорить слишком много, говорить умные вещи, заниматься спортом. Он не обязан делать только одной–единственной вещи — быть самим собой. Тысячи происходящих между родителями и ребенком вза
имодействий, которые отрицают первичные прирожденные и естественные потребности последнего, вызывают у него травму. Все эти действия значат для ребенка только одно — он не будет любим, если станет самим собой. Эти глубокие травмы я называю первичной болью (Болью). Первичная боль— это потребности и чувства, подавленные или отринутые сознанием. Они причиняют боль, потому что им отказано в выражении и удовлетворении. Вся эта боль сводится к следующему утверждению: Я не могу быть любимым и лишен надежды на любовь, если в действительности стану тем, кто я есть на самом деле.
Каждый раз, когда ребенка не берут на руки, каждый раз, когда на него шикают, когда его высмеивают, игнорируют или заставляют делать то, что ему не по силам, еще один дополнительный груз падает в хранилище боли. Это хранилище я называю первичным резервуаром травм или просто первичным пулом. Каждое добавление к резервуару делает ребенка более далеким от реальности и более невротичным.
Когда это насилие над системами реального восприятия и чувств накапливается, оно начинает сокрушать реальную личность. В один прекрасный день может произойти событие, не обязательно причиняющее травму само по себе — например, сотый привод ребенка к сиделке — которое сдвигает хрупкое равновесие между реальным и нереальным, и именно в этот миг ребенок становится невротиком. Это событие я называю первичной сценой. Это тот момент в ранней жизни ребенка, когда все прошлые унижения, отчуждения и лишения накапливаются до критического уровня, порождая смутное, но твердое понимание: «У меня нет никакой надежды, что меня полюбят таким, какой я есть». Именно теперь ребенок начинает защищаться от катастрофического понимания, расщепляясь в своих чувствах и тихо сползая в невроз. Это понимание не является осознанным. Более того, ребенок начинает действовать соответственно сначала в присутствии родителей, а потом и в других местах с другими людьми в той манере, какой от него ждут. Он говорит их словами и совершает их поступки. Он поступает и ведет себя нереально — то есть, не в соответствии со своими потребностями и желаниями. Через короткое время невротическое поведение становится автоматическим.
Невроз предполагает расщепленное состояние сознания, отчуждение человека от его истинных чувств. Чем грубее насилие, которое совершают родители, тем глубже пропасть между реальным и нереальным. Ребенок начинает говорить и действовать предписанным ему способом: не трогать свое тело в определенных местах (то есть, буквально это означает, что он не должен чувствовать свое тело), не выражать бурно восторг и не грустить, и так далее. Однако хрупкому ребенку расщепление необходимо как воздух. Таков рефлекторный (то есть, автоматический) способ, каким организм удерживает себя от безумия. Таким образом, можно сказать, что невроз — это защита от катастрофической реальности, призванная оградить от повреждения развитие и психофизическую цельность организма.
Возникновение невроза предполагает, что пациент становится не тем, кто он есть на самом деле, ради того, чтобы получить то, чего в действительности не существует. Если в отношении родителей к ребенку присутствует любовь, то ребенок остается тем, кем он на деле является, ибо любовь — это позволение оставаться самим собой. Таким образом, отпадает необходимость травматической потребности, которая и формирует невроз. Невроз может возникнуть оттого, что ребенка заставляют после каждой фразы произносить «пожалуйста» и «спасибо» в доказательство воспитанности родителей. Невроз может развиться и оттого, что ребенку не разрешают жаловаться, когда он чувствует себя несчастным, или плакать. Родители запрещают ребенку плакать, так как этот плач вызывает у них тревогу. Они могут, кроме того, заставлять ребенка подавлять гнев — «хорошие девочки не раздражаются; хорошие мальчики не спорят со старшими» — только ради того, чтобы показать, как ребенок их уважает. Болезнь может возникнуть также и тогда, когда ребенка заставляют что‑нибудь делать против его воли, например, прочитать стишок на вечеринке или решать сложные абстрактные задачи. В какой бы форме это ни проявлялось, ребенок очень быстро начинает понимать, что от него требуется. Делай, что тебе велят, иначе… Будь таким, каким хотят, чтобы ты был, иначе — не будет любви или того, что сходит за любовь: улыбки, одобрения, подмигивания. Со временем требуемое действие начинает доминировать в жизни ре
бенка, жизнь превращается в набор ритуалов и заклинаний, произносимых в угоду родителям.
Расщепление в сознании происходит от понимания ужасающей безнадежности жизни без любви. Ребенок по необходимости отрицает и отвергает осознание того, что его потребность в любви не будет никогда удовлетворена, что бы он для этого ни делал. Он не может жить, зная, что его презирают, и что в действительности он никому не интересен. Для него невыносимо знать, что нет никакого способа сделать отца более снисходительным, а мать добрее. Единственное, что может сделать ребенок, чтобы защититься от этого ужаса — это выработать замещающие потребности, каковые и являются невротическими потребностями.
Давайте для примера рассмотрим ребенка, которого постоянно одергивают и оговаривают родители. В классе такой ребенок будет непрерывно болтать, чем вызовет нарекания со стороны учителя, во время перемены, на школьном дворе он будет непрерывно хвастать и бахвалиться, чем вызовет отчуждение товарищей. Позже, став взрослым, он будет испытывать непреодолимое стремление громко требовать чего‑то такого же очевидно символического, как, например, требование накрыть «лучший стол» в дорогом ресторане.
Но обладание желанным лучшим столом не может устранить ощущаемую таким человеком «потребность» чувствовать себя важной персоной. Иначе зачем было бы повторять такое представление для зевак всякий раз, когда ему случается обедать вне дома? Лишенный, вследствие расщепления, своей истинной, аутентичной потребности (считаться достойным человеком), он выводит «значимость» своего существования из того, что его знают по имени метрдотели самых дорогих и фешенебельных ресторанов.
Дети, что очевидно, рождаются с реальными биологическими потребностями*, которые по тем или иным причинам не
* Многие родители делают большую ошибку, не беря ребенка на руки, так как боятся его «испортить». Но именно игнорируя потребность ребенка в ласке, они и самом деле его «портят», так как, вырастая, он начнет мучить их ненасытными требованиями символических замен — пока, наконец, родители не сломят его. Последствия этого неизбежны и поис- тине страшны. — Примеч. автора.
могут быть удовлетворены родителями. Иногда случается так, что родители просто не понимают потребностей ребенка. Бывает также, что родители, не желая делать ошибок в воспитании следуют советам некоего высшего авторитета в деле воспитания детей, и берут ребенка на руки только в определенное время, кормят его по расписанию, точности которого позавидовала бы любая авиакомпания, отлучают его от груди согласно данным карты развития и как можно раньше приучают к горшку.
Тем не менее, я не верю в то, что невежество или излишняя ревностная методичность ответственны за пышное цветение неврозов, коими наш вид страдает испокон веков. Я нашел, что дети становятся невротиками, главным образом, из‑за того, что их родители слишком заняты борьбой со своими собственными неудовлетворенными детскими потребностями.
Так, женщина может забеременеть, чтобы иметь ребенка — собственно, ради удовлетворения потребности в материнстве она и родилась на свет. Пока женщина остается в центре внимания близких, она относительно счастлива. Но родив ребенка, она может испытать острую депрессию. Быть беременной служило удовлетворению ее потребности, и отнюдь не являлось желанием произвести на свет новое человеческое существо. Ребенок же равным образом страдает оттого, что родился и лишил мать той заботы, какой ее окружали во время беременности. Так как женщина не готова к материнству, у нее кончается молоко и новорожденный остается один на один с грудой ранних лишений, какие, быть может, родившись, терпела и его мать. Таким образом, грехи отцов падают на детей, и этот цикл повторяется бесконечно, из поколения в поколение.
Попытку ребенка ублажить родителей я называю борьбой. Сначала это борьба с родителями, но потом она генерализуется и обращается на весь мир. Борьба выходит за пределы семьи, потому что человек всюду носит с собой свои неудовлетворенные потребности, а они должны так или иначе выплескиваться наружу. Он будет искать замену родителям, людей, перед которыми будет разыгрывать свою невротическую драму, или он может сделать практически всех (включая собственных детей) своими фигуральными родителями, вынужденными удовлетворять его потребности. Если у отца подавлена воз
можность говорить, если ему никогда не позволяли много говорить, то его дети вырастут слушателями. В свою очередь, они, вынужденные много слушать, будут испытывать подавленную потребность в тех, кто будет слушать их; этими жертвами могут стать его родные дети.
Фокус борьбы сдвигается с реальных потребностей на потребность невротическую, с тела на сознание, ибо ментальные потребности возникают тогда, когда подавлены основные телесные потребности.
Но ментальные потребности не являются реальными. Действительно, в реальной жизни не существует психологических потребностей. Психологические потребности являются невротическими, потому что они не служат решению реальных задач и удовлетворению реальных потребностей организма. Например, человек в ресторане, желающий во что бы то ни стало заказать лучший стол, чтобы чувствовать себя важной персоной, действует из потребности, развившейся из‑за отсутствия любви, из‑за того, что его реальные усилия, которые он предпринимал в жизни, либо игнорировались, либо подавлялись. Такой человек может испытывать потребность в том, чтобы его знали по имени метрдотели, так как в начале своей жизни он всегда пребывал в одной и той же категории — категории «сына». Это означает, что родители лишили его человеческой радости, и теперь он пытается получить человеческое отношение символически, от других людей. Если бы родители обращались с ним как с уникальным человеческим существом, то ему, скорее всего, удалось бы избежать этой так называемой потребности чувствовать себя важным. Невротик занят тем, что вешает новые ярлыки (потребность чувствовать себя важным) на старые неосознаваемые нужды и потребности (быть любимым и ценимым). Со временем такой человек может проникнуться искренней верой в то, что эти ярлыки и являются реальными чувствами и что обладание ими необходимо.
Очарование, которое испытывает такой человек, видя свое имя на афише или на печатной странице, есть не что иное, как показатель глубокой депривации индивидуального признания, которой страдают столь многие из нас. Эти достижения, независимо от того, насколько они реальны, суть символический
поиск родительской любви. Ублажение аудитории становится борьбой.
Борьба уберегает ребенка от чувства безысходности. Борьба лежит в основе перегрузок на работе и в учебе, борьба предопределяет рабскую зависимость от хороших оценок, заставляет человека постоянно действовать. Борьба — это проявление невротической надежды быть любимым. Вместо того, чтобы быть самим собой, такой борец превращается в новую версию самого себя. Рано или поздно ребенок приходит к выводу, что эта версия и есть его реальное «я». «Действие» перестает быть произвольным и осознанным; оно становится автоматическим. Это и есть невроз.
Первичные сцены
Первичные сцены бывают двух видов — большие и малые. Большая первичная сцена — это некое потрясшее ребенка событие, изменяющее всю его жизнь. Это момент ледяного, по- истине космического одиночества, осознания непомерной горечи от явления жуткого призрака. Это момент прозрения — ребенок понимает, что его не любят таким, каков он есть, и никогда не полюбят.
Но до большой первичной сцены ребенок уже имеет опыт бесчисленных переживаний — малых первичных сцен — вызванных насмешками, пренебрежением, унижением и принуждением к неким действиям. Со временем наступает день, когда все эти разрозненные кусочки вредоносной мозаики складываются в глазах ребенка в осмысленную картину. Одно из таких событий становится решающим, человек подытоживает весь прошлый опыт: «Они не любят меня таким, какой я есть». Смысл этого осознания катастрофичен. Он отрицает, низводит в ад и погребает. Место смысла занимает борьба за нереальное «я». С этого момента реальный опыт заслоняется фронтом фальши, и ребенок зачастую уже не знает, где именно находится его страдание. Борьба маскирует собой боль.
Некоторые пациенты в состоянии припомнить решающую сцену, являющуюся кульминацией всех предыдущих малых пер–винных сцен. Другим весь процесс представляется медленным, монотонным накоплением мелких травм, незначительных по отдельности, но в сумме приводящих к окончательному расколу сознания. Независимо от того, является ли этот раскол драматичным, происшедшим в результате большой первичной сцены, или он становится результатом накопления малых сцен, неизбежно наступает день, когда личность ребенка становится фальшивой в большей степени, чем реальной.
Расщепление, происходящее в результате большой сцены, знаменует конец ребенка как цельной и связанной с миром человеческой личности.
Большая первичная сцена обычно происходит в возрасте от пяти до семи лет. Именно в этом возрасте ребенок учится абстрагироваться от реального конкретного опыта. Именно в этом возрасте ребенок начинает понимать и осознавать значение отдельных противоречивых и внешне не согласованных между собой событий, которые происходили с ним в прошлом.
Со стороны большая первичная сцена может показаться вполне будничной и не обязательно травмирующей. Не обязательно это авиационная катастрофа или авария на дороге. Нет, большая первичная сцена — это внезапное осознание — стремительный, ужасающий проблеск истины, который вдруг является ребенку во время совершенно обыденного события, ничем не примечательного в других отношениях. Один пациент, например, вспоминает, что когда он в раннем детстве по ночам звал маму, вместо нее всегда приходил отец, которого пациент очень боялся. Проблеск можно было выразить одной фразой: «Она никогда не придет ко мне, когда будет мне нужна». До того момента часто случалось так, что мальчик иногда среди ночи звал мать и просил ее принести ему стакан воды. Но мать никогда не приходила. Всегда вместо матери приходил отец. Однажды ребенка озарило, что мать никогда не придет к нему, когда будет нужна. Он начал разрываться на части, потому что хотеть видеть мать означало увидеть отца, который всякий раз ругал сына за беспокойство; таким образом, желать что‑то означало не получить желаемого. Он перестал звать маму, притворившись, что она больше не нужна ему — и так продолжа
лось до того дня в моем кабинете, когда он с душевной болью громко звал свою ненаглядную «мамочку».
Малые сцены — это просто мелкие события, задевающие реальное «я» — несправедливые упреки, унижение, приводящие к тому, что в один прекрасный день происходит большая сцена и «я» больного, не выдержав напряжения расщепляется.
Возможно, что большая первичная сцена может произойти даже в первые месяцы жизни ребенка. Это происходит в том случае, если случается событие, настолько сильно потрясающие основы жизни младенца, что он не может защититься и вынужден расщепить психику, чтобы вытеснить ужасный опыт. Такое событие наносит незаживающую рану, которая будет мучить пациента до тех пор, пока он снова не переживет сцену во всей ее первичной интенсивности. Примером такого события является отлучение ребенка от родителей и направление его в сиротский приют.
Ключевая первичная сцена имеет столь решающее значение, потому что она представляет итог сотен других переживаний, каждое из которых причиняло боль. По этой причине — когда эти сцены заново переживаются больным в ходе первичной терапии — они несут с собой поток ассоциативных воспоминаний. Все эти события связываются воедино чувством (например: «Мне никто не поможет»).
Теперь мы рассмотрим некоторые примеры первичных сцен. Начнем с большой сцены, пережитой Ником. Ему было шесть лет, когда закончилась Вторая Мировая война и отец вернулся домой из армии. Рождество, первое за все время после Пирл- Харбора Рождество, когда вся семья собралась вместе, обещало стать большим праздником. Ник ожидал его с тем радостным предвкушением, на какое способны только дети. Он купил отцу галстук, аккуратно завернул и приколол открытку, которую сам же и нарисовал. В два часа дня все подарки были развернуты, кроме подарка Ника. В три часа все гости уже уписывали за обе щеки индейку — все, кроме Ника. Отец не обратил ни малейшего внимания на его подарок.
Наконец, кто‑то заметил, что под елкой лежит какой‑то сверток, и его принесли в столовую. Вот как описывает сам Ник то, что произошло дальше: «Мой отец был пьян и среагировал
на подарок даже раньше, чем удосужился его посмотреть. «Это еще что такое? Это автомобиль? Или это лодка, как вы думаете? Нет, это аэроплан. Завернуто, конечно, грубо, но я точно могу сказать, что это аэроплан». Все расхохотались. Мне захотелось спрятаться под стол. Он заставил меня стыдиться моего подарка. Он продолжал в том же духе, добивая меня. Когда он бывал пьян, то становился безжалостным. Он притворился, что не понимает, от кого этот сверток, хотя на открытке было написано «папочке», а я был его единственным ребенком. Наконец он снизошел до того, что развернул пакет, поднялся, подошел ко мне и начал говорить, исходя притворным издевательским надрывом: «Свет моей жизни, — вещал он, — из всех двухсот десяти галстуков в моем шкафу, именно этот, отныне и навеки, станет моим особым и любимым…» И тому подобный вздор. Он просто издевался надо мной. Наконец, когда он в пятый раз повторил: «Не трать деньги на своего бедного старого папашу», я не выдержал, выскочил из‑за стола и выбежал из столовой, думая: «Правда, черт возьми, мне не надо было этого делать».
Конечно, если смотреть на это событие с точки зрения событий большого мира с его атомными бомбами, концентрационными лагерями и геноцидом, то такое рождественское недоразумение можно считать мелким и незначительным. Но тем не менее, это была последняя соломинка, которая почти на четверть века приговорила человека к нервному расстройству, сексуальной аберрации и приступам тяжелой депрессии. Для Ника тот рождественский галстук стал символом чувства: «Что бы я ни сделал, я никогда не смогу заставить тебя полюбить меня, папочка».
Большая первичная сцена, таким образом, высвечивает и фокусирует сотни и даже тысячи событий, которые были для ребенка символами безнадежности. С того же момента, когда происходит большая первичная сцена, реальное чувство начинает гальванизировать нереальное, фальшивое «я», и ребенок теряет способность распознавать многие свои чувства. (Так, по достижении половой зрелости Ник замаскировал свою потребность в любящем отце и заменил его образ гомосексуальными фантазиями.) Более того, фальшивое «я» подавляет реальные
чувства, они не проникают в сознание и поэтому не могут разрешиться. («Объективно» Ник испытывает по отношению к отцу–алкоголику только презрение.) Большая первичная сцена — это качественный переход в невроз.
До Рождества 1946 года Ник испытывал напряжение. После праздника его напряжение никуда не делось, также как и не прошли его отвергнутые потребности и чувства. Они остались внутри него, закодированные в мозге в виде подавленных воспоминаний, которые тем не менее пронизали весь его организм. Они держали Ника в постоянном напряжении. Напряжение не давало ему разобраться в своем поведении, а борьба заполнила пустоту символом чувства (гомосексуальность).
Можно легко заметить, что ядром и сутью невротической борьбы является надежда — надежда на то, что поступки, которые совершает невротик, подарят ему комфорт и любовь. Надежда невротика по необходимости является нереальной, так как она заставляет его пытаться посредством невротической борьбы получить что‑то от слова, объекта которого попросту не существует — а именно, от фразы «любящие родители». Невротик пытается превратить слово в ласковых, заинтересованных, теплых родителей. Но если бы они действительно были добрыми, способными на чувство людьми, то не понадобилась бы никакая борьба.
После кризиса, обусловленного большой первичной сценой, ребенку в его семейной жизни приходится переживать тысячи подобных сцен. Каждая из них расширяет пропасть и углубляет невроз; каждая делает личность ребенка все более и более нереальной. У нашего следующего пациента первичная сцена была еще более драматичной.
Отец часто порол четырехлетнего Питера за множество мелких провинностей. Мальчик стоически переносил порку, всякий раз думая, что совершил нечто ужасное, раз заслужил наказание, и продолжал спокойно жить дальше. Однажды Питер и его мать попали в дорожную аварию, в результате которой был поврежден их семейный автомобиль. Когда они вернулись домой, отец, узнав об аварии, пришел в неописуемую ярость. «Как ты могла быть такой дурой?» — с этих слов он начал свой гневный монолог. Не оправившаяся от пережитого потрясения мать
расплакалась, чем еще больше разозлила отца. Наконец, он размахнулся и ударом кулака свалил женщину на пол. Мальчик с криком бросился на отца и вцепился в его занесенную для следующего удара руку. Отец схватил Питера, грубо встряхнул и отшвырнул в сторону, ударив о стену. В этот миг Питер понял, что отец в ярости может убить его.
С этого дня маленький мальчик начал внимательно следить за каждым своим словом, произнесенным в присутствии отца, за каждым своим действием. Детство превратилось в период непреходящего ужаса, так как Питер был каждую минуту занят тем, что старался угодить отцу. Правда, оставалась еше мать, к которой он мог обратиться. Однако вскоре после этих событий мать не выдержала жизни со звероподобным жестоким мужем и начала пить. Она пила так сильно, что ее, в конце концов, пришлось поместить в лечебницу. После того, как ее увезли, Питер понял, что «это конец». Это действительно был его конец, как цельной нормальной человеческой личности. В течение следующих двух десятилетий он вел себя исключительно символически со всеми людьми, с какими сталкивала его судьба. Действовать так его заставляло чувство: «Пожалуйста, не бей меня, папочка». Это чувство отравило все аспекты жизни Питера.
Еще один пример начала невроза как состояния кажется совершенно невинным, но, тем не менее, для Энн это была большая первичная сцена.