Если, к примеру, юная девушка была в раннем детстве лишена теплоты и ласки со стороны матери, то мы можем с уверенностью говорить, что она испытывает скрытую потребность в женской любви. Если позже какая‑то женщина соблазнит ее своим теплым отношением или ласками, то скрытая склонность проявится реальным патологическим поведением. Разница между скрытой (латентной) и явной гомосексуальностью, таким образом, заключается во внешнем образе действий, а не в природе потребности. Откровенному поведению многих скрытых гомосексуалистов мешают страх, опасность остракизма со стороны окружающих, религиозные верования и т. д. Возможно также, что никто, например, не соблазнит девушку, обладающую скрытыми гомосексуальными наклонностями. В этом случае, они так и останутся скрытыми. Иногда эти скрытые
тенденции и наклонности осознаются; в иных случаях они остаются совершенно неизвестными их носителю, и он разыгрывает свою скрытую ориентацию, вместо того, чтобы ее почувствовать. Если социальное окружение человека активно и непримиримо не приемлет гомосексуальность, что мы наблюдаем в глубоко религиозных семьях, то латентная наклонность, скорее всего, не будет осознана больным. Потребность останется погребенной в глубинах подсознания, вызывая напряжение.
Эта концепция скрытой гомосексуальности может оказаться важной для понимания сущности наркотической зависимости и алкоголизма, так как у людей страдающих этими видами зависимости очень распространена скрытая гомосексуальность. Желание снять напряжение каким‑либо физическим средством, например, алкоголем, представляется неизбежным для людей, пытающихся отрицать свои гомосексуальные наклонности. Явный гомосексуалист, по крайней мере, просто отдается своим явным желаниям, и время от времени находит то, что называет любовью. В этом смысле он прямо и честно признает и осуществляет свою нереальность. Алкоголик и наркоман вынужден платить высокую цену за отказ признавать и осознавать какие бы то ни было чувства. Потребность в каком‑то суррогате любви со стороны представителя того же пола может быть у скрытого гомосексуалиста такой же сильной, как и у гомосексуалиста явного. Отказ признать наклонность ничуть не меняет ее интенсивность. Например, женщина, о которой я упомянул выше, женщина с неудовлетворенной потребностью в материнской любви, может найти себя в женском клубе, в клубе верховой езды, будет заводить задушевных подруг или сильно пить, и так и не осознает свою потребность.
Парадокс мужского алкоголизма заключается в том, что он часто используется пьющим человеком как мера мужественности. Пьяница часто маскирует свою потребность до такой степени, что вообще перестает «чувствовать боль». То есть, дело может дойти до того, что страх исчезает, и человек может, наконец, без опаски сделать то, что ему давно хотелось — обнять и поцеловать мужчину.
Можно сказать, что решающая разница между скрытым и явным гомосексуалистом заключается в том, что скрытый го
мосексуалист после многолетнего промывания мозгов вынужден внешне поступать как мужчина (или женщина, если речь идет о лесбиянке). Скрытый гомосексуалист следует идеям, которые насколько это возможно, отвлекают его от его истинных наклонностей и ощущений. Он вынужден поверить в ложь, в которой ему приходится жить. Но не существует способа вытеснить из головы чувства, как это можно сделать с ментальными идеями. Несмотря на то, что алкоголик искренне полагает, что ему не нужны ни объятия, ни поцелуи, ни ласки, зато он чувствует необходимость высасывать теплоту отношений из бутылки, и он делает это до тех пор, пока не развязывается тугой узел, в который стянуты его кишки, и он на несколько мгновений не ощутит так необходимое ему тепло. Вечер за вечером алкоголик уходит из дома и спешит в пункт душевного обезболивания (в бар), так и не осознав, что ходит туда лечить первичную боль. Но лишить алкоголика даже такого символического поведения — это значит усугубить его невроз.
Думаю, что если бы мы могли осознать скрытые наклонности и понять их истинную природу — то есть осознать и прочувствовать потребность в родительской любви, а не думать о наклонностях, как о странных извращениях — то, возможно, мы нашли бы способ решить многие социальные проблемы, которые ныне преследуют нас как чума.
Обсуждение
Думаю, что очень важно рассматривать отклонения в половом поведении как часть целостного невроза, а не как некую оторванную от личности странную причуду. Поэтому я считаю, что нет и не может быть особого специалиста, который лечит исключительно гомосексуальность, точно также как нет нужды в особых специалистах, которые лечили бы какие‑то отдельные формы и способы бегства от первичной боли. Лечение гомосексуальности не заключается в том, чтобы научить больного или больную мужскому или женскому поведению. Мне кажется, что цель психотерапии — сделать так, чтобы пациент начал вести себя реально. Возможно, мы просто прибегали к
выделению категорий и созданию абстракций, не замечая, что речь идет о людях, просто нашедших свой способ защиты от первичной боли.
Многие гомосексуалисты не обращаются за помощью к психотерапевтам, отчасти потому, что мы, профессионалы, склонны считать эту патологию, по большей части, неизлечимой, словно речь идет о какой‑то особой болезни, излечение которой требует особых методов, каковыми мы не располагаем. Я же не считаю гомосексуальность чем‑то принципиально отличным от других неврозов, за исключением того, что эта патология тяжелее всякой другой невротической патологии. Вывод напрашивается сам собой — если мы в состоянии излечивать неврозы каких‑то типов, то мы можем излечивать и все прочие неврозы.
В психотерапии были разработаны самые разнообразные методы лечения отклонений в половом поведении. Поскольку рациональная психотерапия и применение инсайта оказались безуспешными, мы часто просто пытались помочь гомосексуалисту принять его болезнь и более или менее удобно существовать с ней. В настоящее время среди специалистов все большую популярность завоевывает метод выработки условного рефлекса. Эти методы были описаны выше. Суть их заключается в том, что, например, мужчине гомосексуалисту показывают фотографии обнаженных мужчин, одновременно ему наносят легкий удар током. Целью является выработка отрицательного условного рефлекса (отвращения) к гомосексуальному поведению. Другой метод заключается в поощрении гетеросексуальных половых контактов, причем во время полового акта больной должен уговаривать себя, что не боится представителей противоположного пола. Еще один способ заключается в том, что больного или больную просят вообразить гетеросексуальный половой акт на фоне приятного гипнотического внушения.
Поскольку условно–рефлекторный подход действительно помогает устранить некоторые проявления половых нарушений, то в некоторых случаях создается иллюзия полного излечения. Это способствует затруднению понимания сути излечения — то есть, в качестве критерия излечения мы рассматриваем только и исключительно благоприятное изменение внеш
него поведения. Если же мы заглянем в глубокую основу измененного поведения и измерим уровень сохраняющегося напряжения, то, возможно, обнаружим, что лишь модифицировали половую привычку, приведя ее в некоторое соответствие с системой ценностей самого психотерапевта.
Лучше всего начинать лечение гомосексуалиста до того, как он успеет получить реальное гомосексуальное удовольствие. Когда больной обнаружит, что этот противоестественный акт приносит ему удовлетворение, он решит, что удовлетворил свою реальную потребность и, скорее всего, не станет обращаться за медицинской помощью. Тем не менее, я считаю, что если даже человек стал явным гомосексуалистом и практикует гомосексуальные половые акты в течение многих лет, его все же можно излечить. Самое подходящее время для начала такого лечения — это тот момент, когда гомосексуалист теряет своего полового партнера, свою половую привязанность. Оставшись без любовника, гомосексуалист страдает. Он может начать пить, бродяжничать в поисках нового партнера, может переехать в другой город — все это он делает только ради того, чтобы убежать от страшного страдания, которое преследует его, словно тень. Если гомосексуалист оказывается способным прекратить это бесцельное бегство и прочувствовать свою боль, то у него есть шанс излечиться. Мне приходилось наблюдать случаи, когда явная гомосексуальность, существовавшая у людей много лет, исчезала перед лицом реальности, когда гомосексуалист начинал ее видеть и чувствовать. Гомосексуалист — это символическая личность, не имеющая твердого фундамента. Гомосексуальная личность испаряется вместе с болью, так как такая личность есть не что иное, как пустая фантазия.
Мне думается, что маленькие дети не различают любовь мужчины и любовь женщины, отца или матери. Им нужно не сексуально окрашенное, а простое человеческое тепло, им нужны не мужские ли женские объятия, а просто ласка. Невроз развивается в тех случаях, когда рядом с ребенком находится человек, который должен его любить, но не любит в действительности. Невроз это борьба за любовь, попытка заставить родителя любить, и именно эта борьба, на мой взгляд, запускает
сексуальное отклонение любого типа. Если ребенок ведет себя естественно и спонтанно, если в любой момент он может рассчитывать на родительские ласки и поцелуи, то я сомневаюсь, что такому ребенку понадобятся какие‑то половые извращения и отклонения.
Элизабет
Когдая впервые встретился с Элизабет, она была лесбиянкой. Она выглядела, как мужчина. Мало того, у нее была даже чисто мужская походка. Кроме того, у нее была лекарственная зависимость от метедрина (род допинга). Теперь Элизабет полностью и совершенно изменилась, и работает в комиссии по условно–досрочному освобождению наркоманов, помогая тем, чья судьба ей близка по собственному опыту. То, как она разрешила проблему своей фригидности, можно приложить ко многим другим людям, страдающим этим широко распространенным расстройством.
«Меня зовут Элизабет. Я родилась на Юге двадцать шесть лет назад, одновременно с братом. Мы двойняшки. У меня есть сестра. Она на полтора года моложе меня. Мой отец инженер, профессор. Мать работала на случайных работах, чтобы мы могли сводить концы с концами.
Первое событие в моей жизни, показавшее, что в ней что- то идет не так, событие, которое я помню, произошло, когда мне было четыре с половиной года. Казалось, что у меня была аллергия ко всему на свете: к пыли, перьям, цветам, меху и крахмалистой пище. Когда мне было шесть лет, мы переехали в Калифорнию. Приблизительно в это время я начала воровать мелочь, которую отец оставлял на комоде. На эту мелочь я покупала конфеты в магазине на углу нашей улицы. Кроме того, я выуживала карманные деньги у младшей сестры. Я тогда буквально объедалась сладостями.
Сидя на уроках в начальной школе я все время глазела в окно, не замечая окружавшего меня реального мира. В этом мире со мной не происходило ничего примечательного. В сво
их мечтах я улетала в фантастический мир — по глухому лесу за мной гнался придуманный мною принц, который, в конце концов, догонял меня и обнимал, держа в своих сильных горячих руках.
Когда мне было семь лет, меня некоторое время водили к психиатру. Мать говорила, что психиатру меня показали, потому что я постоянно твердила ей: «Мама, ты меня не любишь». Позже, правда, она говорила, что меня повели к врачу, потому что я воровала мелочь у школьной подружки, когда бывала у нее в гостях. Врач заключил, что я отчаянно нуждаюсь в любви и сама способна на большую любовь.
В пятом классе учительница начала поощрять мои занятия рисованием. Мне очень нравилось изображать красками индейцев хопи. Я пользовалась яркими оранжевыми, бирюзовыми и пурпурными цветами. Излюбленным сюжетом моих картин стали женщины–индианки, державшие на руках своих детей. Мне никогда не удавалось придавать лицам выражение. Рисование было единственным занятием, которое доставляло мне истинное удовольствие, когда я была маленькой. Когда я завоевала несколько премий и наград за мои картины, родители отдали меня в художественную школу. Это подавило и ошеломило меня. Меня старались научить передавать на бумаге формы и линии. У меня отняли единственную свободу, которая еше у меня оставалась. Родители думали, что я творческая личность. Они постоянно говорили: «Все, к чему ты прикасаешься, превращается в золото». Рисование перестало быть удовольствием, оно стало обязанностью. В моих руках появилось напряжение. Они не желали делать того, что я хотела. Мне казалось, что я должна достичь совершенства, чтобы мои родители считали меня воплощением совершенства.
Мои родители проводили почти все свое свободное время, строя дом. Мы, дети, должны были принимать в этих строительных работах посильное участие, чтобы почувствовать свою «долю ответственности». Некоторые друзья нашей семьи называли наш дом «рабочей фермой». Родители ввели систему квот и норм выработки, а мы искали любую возможность отлынивать от работы. Но стоило мне вырваться на улицу и поиграть, как меня начинало грызть чувство вины, так как всегда оказы
валось, что я ушла, оставив недоделанной свою работу, и мне приходилось ее заканчивать, когда я возвращалась. Я никогда не убиралась в своей спальне. В спальне было страшно холодно, в ней царил ужасный, кричащий беспорядок. Этот беспорядок, словно кричал за меня.
Когда я стала подростком, у меня появилось много друзей и подруг. Но с девочками я проводила больше времени, чем с мальчиками. Моя «лучшая» подруга Роберта была очень эффектной и холодной как лед. Мы беспощадно соперничали между собой. Обычно мы играли во взрослых «женщин». Мы шили себе пикантные и сексуальные наряды, носили набитые ватой лифчики. Кроме того, мы постоянно пользовались всякими «чудодейственными» средствами, чтобы заставить наши груди скорее вырасти. Иметь вместо грудей какие‑то едва заметные шишки было сущим унижением. Мы вдвоем назначали свидания, устраивали вечеринки, пили спиртное — короче мы все делали вместе. Мы любили, и одновременно ненавидели друг друга. В школе нас прозвали Золотоносными Близняшками. Родители считали, что общение с Робертой делает меня совершенно неуправляемой.
Когда мне исполнилось пятнадцать, мать отправила меня на Восток, так как перестала «справляться» со мной. На Востоке меня взяла под свою опеку весьма популярная в классе личность, моя новая подруга Стейси. Вскоре мы стали неразлучными подружками, нас было не разлить водой. Позже, когда мы начали переписываться и встречаться, пересекая для этого полстраны, наши отношения стали гомосексуальными.
Когда я вернулась с Востока, родители отдали меня в другую школу, надеясь, что мой дружба с Робертой прекратится. Она действительно прекратилась, но зато меня подобрала Джейнет. Мы проводили вместе почти все время, болтая всякую интеллектуальную чепуху. Мы считали друг друга кладезем ума. Мы знали ответы на все вопросы. Джейнет называла меня «мое второе я».
Обычно я любила преследовать неприступного мальчика, завоевывала его и тотчас бросала. Когда мне исполнилось семнадцать, я рассталась с девственностью — только потому, что так было нужно. При половом контакте я не почувствовала ров
ным счетом ничего. Правда, после того, как тот парень соблазнил меня и переспал со мной, он меня бросил. На самом деле я почувствовала, что меня просто использовали, и изо всех сил постаралась скрыть обиду от самой себя.
К восемнадцати годам я была совершенно несчастным, потерянным и сбитым с толка существом. Мне казалось, что на свете существует то, что мне нужно, но я не знала, ни что это, ни где мне это найти. Однажды ночью у меня окончательно съехала крыша, и я бросилась в спальню родителей. Умоляя их отвести меня к психиатру. Около полугода я каждую неделю ходила на прием к психиатру. Недавно я нашла составленный мною однажды ночью список вещей, которые мне хотелось с ним обсудить:
мой интерес к семантике ошушение себя амебой что такое счастье? чувство рвущегося наружу крика меня не любят учителя желание пресытиться — апатия старшие мальчики — мужчины я эгоцентрик ненависть к обществу
В моей жизни изменилось только то, что нашелся человек, который внимательно меня слушал. Мой отец тоже обратился к психиатру. Кончилось это тем, что родители развелись. Это событие буквально потрясло меня. Я так и не смогла поверить в реальность этого события. Отец женился повторно. Потом я пошла в колледж на Среднем Западе, где мой отец преподавал в течение года. В колледже у меня появилась еще одна «лучшая» подруга: мы с Бонни были неразлучны. Она казалась мне нежной, эфирной и поэтичной. Мы обожали друг друга.
Когда я вернулась в Калифорнию, дела пошли еще хуже, чем раньше. Я летела в пропасть. Моя мать вышла замуж и они с ее новым супругом не захотели, чтобы я жила с ними. Моя сестра тоже вышла замуж и разрешила мне жить в ее семье. К этому времени я окончательно перестала встречаться с мужчинами. Когда я спала с ними, я ничего не чувствовала и, кроме
того, я начала испытывать растущий интерес к лесбиянкам. Днем я надевала консервативную одежду и шла на работу в банк. Вечерами я распускала волосы и присоединялась к толпе геев и лесбиянок, собиравшихся в местном гей–баре. Но не сходилась я и с женщинами. Я начала встречаться с лесбиянкой Мэри, которая характером была очень похожа на мою мать. Мы много обнимались и нежничали, но ласки наши никогда не спускались ниже пояса. Я не могла вступать в интимные отношения ни с парнями, ни с женщинами. Я все рассказала моей мачехе. Эта женщина стала моим единственным настоящим другом. Она поделилась услышанным с моим отцом, и они отвезли меня в город, где жил доктор Янов. Я помню мою первую встречу с ним. На все его вопросы я отвечала одной и той же фразой: «Не знаю». Было решено, что я перееду в его городок и пройду курс интенсивного лечения.
Лечение оказалось весьма действенным. Я смогла сохранить работу. Я перестала иметь дело с женщинами и начала встречаться с мужчинами; правда, по большей части, эти мужчины были старше меня. Один был пятидесятилетний профессор философии и бывший министр. Я соблазнила его, и одновременно спала с его двадцатилетним сыном. Ну что ж, я решила, что у меня все хорошо, и поэтому переехала обратно в Лос–Анджелес. Какое‑то время я жила с матерью и отчимом, потом нашла работу и сняла квартиру. Почти каждое воскресенье у меня были припадки крика и плача. От этих припадков я всегда чувствовала себя разбитой и неготовой к работе по понедельникам. По выходным дням я никогда не занималась каки- ми‑либо делами. Вместо этого я праздно болталась по городу, навещая либо сестру, либо друзей и подруг. Одной из моих лучших подруг стала Хильди, девушка, с которой я познакомилась, когда мне было шесть лет. Эта женщина вносила в мою жизнь порядок и стабильность. Кроме того, у меня был «платонический любовник» Раймонд. Мы ходили с ним в походы, часто вместе путешествовали на машине, вместе обедали в ресторанах и ходили в кино. Секс в наших отношениях был исключен, насколько это касалось меня. Этот парень просто не привлекал меня в этом отношении. В течение шести месяцев я регулярно посещала психиатра. На приемах только он говорил и произ
носил свои проповеди и поучения. Мне практически никогда не удавалось раскрыть рот. Из этого лечения ничего не выходило, оно не действовало. Когдая услышала, что вЛос–Андже- лес вернулся доктор Янов, я решила снова обратиться к нему. Так я попала на групповые сеансы психотерапии.
За много лет я пристрастилась к таблеткам. Когда мне было семнадцать лет, мой врач прописал мне эти таблетки для того, чтобы я похудела. Я принимала по одной ампуле в день в течение пяти дней и объедалась в выходные. Я сказала доктору Янову: «Я принимаю таблетки, чтобы не чувствовать жизни… Я меньше чувствую, когда принимаю таблетки… Я так чувствительна к жизни, что не могу этого вынести. Мне нужны таблетки, чтобы приглушить чувства, притупить ощущение жизни. Таблетки заставляют меня чувствовать себя мертвой. Музыка звучит очень громко, бравурно и грубо. Я чувствую себя заключенной в толстую раковину». Каждое утро я словно говорила себе: «Я не хочу жить сегодня, но мне придется до вечера влачить существование». Принимая таблетки, я могла поддерживать стабильный вес, обжираться до отвала, когда мне этого хотелось и абсолютно не чувствовать того, что происходило со мной в действительности. И так продолжалось без перерыва семь лет. В одно прекрасное утро я поняла, что не смогу прожить наступающий день без таблеток. Я была на крючке. Я стала наркоманкой. Ну, хорошо, положим я знала, что Арт работал в то время над своей идеей относительно первичных сцен и состояний. Я действительно искренне почувствовала, что он сможет мне помочь, и поэтому я бросила пить таблетки. Несколько недель спустя я перестала курить, полностью отказавшись от сигарет. Несколько раз я была у Арта на индивидуальном приеме, и мне показалось, что он меня к чему‑то готовит.
17 сентября 1967 года я записала в дневнике: «ПОМОГИ МНЕ ПОЧУВСТВОВАТЬ БОЛЬ… Я ТАК СТРАДАЮ ОТТОГО, ЧТО ВООБЩЕ НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВУЮ… Я УВЕРЕНА, ЧТО ПЕРВИЧНАЯ БОЛЬ, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ПОЗВОЛИТ МНЕ ПОНЯТЬ, ЧТО Я ЖИВА… ПОТОМУ ЧТО СЕЙЧАС Я РЕАЛЬНО ОЩУЩАЮ СЕБЯ МЕРТВОЙ»
В тот вечер, занимаясь в группе, я вспомнила и прочувствовала ситуацию, пережитую мною несколькими вечерами рань
ше; Раймонд массировал мне шею и плечи, когда я вспомнила, как мне хотелось, чтобы кто‑нибудь из родителей хотя бы один раз взял меня на руки. Доктор попросил меня разыграть небольшую психодраму со Стивом, другим участником группы. Я легла на пол лицом вниз. Стив принялся рассказывать мне детскую сказку, одновременно поглаживая меня по плечу, как будто баюкая. Мне хотелось расслабиться и насладиться его голосом и прикосновениями, но вместо этого я испытала страшное напряжение. Когда Стив принялся гладить меня по волосам и по затылку, я очень заволновалась и испугалась так, что резко отодвинулась в сторону. Он продолжал гладить меня по волосам и шее, но напряжение во мне лишь нарастало. Потом я сосредоточилась на руках Стива, и внезапно, они превратились в руки моего отца. «Боже мой, ведь это руки моего отца, а сама я лежу в кроватке на смятой простыне». Я доподлинно это почувствовала. Я была там, в далеком детстве — мне было полгода, и отец гладил меня по головке… Это чувство так возбудило меня, что я была близка к оргазму… Потом руки исчезли, я потеряла контроль над собой и стала стремительно погружаться в себя… Меня буквально засасывало внутрь моего подсознания… Я падала и падала… Мне казалось, что это падение продолжается целую вечность… Я видела красные и белые вспышки, раздавались резкие ревущие звуки… Меня разрывало на миллион кусков… Я поняла, что умираю… Это был конец… Мне казалось, что меня бьют током… Потом откуда‑то изнутри я начала ощущать прилив сил, я обрела способность и силу кричать… Я кричала, смутно ощущая, что извиваюсь, мечусь и катаюсь по полу… Я на что‑то наткнулась… Потом я перестала кататься и закричала, что хочу оргазма… Потом я снова начала падать в себя, снова появилось ощущение удара током, и я опять начала кататься по полу… Потом я перевернулась на спину, и меня словно овеяло прохладным ветерком. Я открыла глаза и осмотрелась… Я совершенно спокойно произнесла: «Я была моей болью». Я была жива. Я выжила, я уцелела. Я разбила хрупкую раковину и вернулась в себя.
Потом я поняла, что это была моя первичная сцена. Меня очень редко брали на руки, когда я была младенцем, если вообще когда‑нибудь брали. Отец, правда, говорит, что «гладил и
ласкал» меня, когда я была маленькой. Этобыло именнотогда, когда я отключилась. Меня никогда не брали на руки, если не считать редких отцовских прикосновений, который «гладил и ласкал меня». Как будто я была взрослой женщиной! Родители прикасались ко мне, и я знала, что они существуют, но на руки меня брали так мало, что у меня не было чувства, что существую я. Мучительной болью была потребность побыть на руках — побыть, чтобы выжить. Отец дразнил меня — он ласкал, волновал и возбуждал меня, а потом исчезал. Маленького ребенка надо постоянно держать на руках, чтобы он чувствовал, где он и кто он, чтобы враждебный внешний мир отпустил его. Я отключилась, потому что если бы я продолжала что‑то чувствовать, то взорвалась бы от боли. Я расщепилась, чтобы не разорваться. С того времени я и пребываю в постоянном напряжении. Я отключилась так надежно, что перестала ощущать даже напряжение. Я стала символом того, чего не могла ощутить и прочувствовать по малолетству — символом своего собственного расщепления.
На следующее утро я стала сверхчувствительной ко всему. Ноги мои были еще напряжены, и мне было трудно вставать. Я прекрасно осознавала, что меня окружает и где я нахожусь. Я испытывала потребность медленнее говорить и ходить. Наплыв сильного чувства миновал. Мне было нес кем говорить и некуда идти. Временами все это безгранично меня поражало. Потом появлялась невыносимо огромная печаль от утраты борьбы и ее смысла. Вся моя жизнь была борьбой за родительскую любовь, эту борьбу я разыгрывала, как спектакль, с помощью своих друзей и подруг. Все это было таким притворством и обманом.
Служба в госпитале, где я работала секретарем, отвечая на телефонные звонки и назначая время явки истеричных старух, стала для меня невыносимой; я уволилась. Первое первичное состояние, обретшее смысл, наступило, когда я попыталась вернуться назад и ощутить первую боль, но почувствовала лишь боль от прикосновения к небытию. Да, моя жизнь была абсолютно пуста — у меня ничего и никого не было. На самом деле, в реальности, я оказалась великой притворщицей. Для того, чтобы уберечься от чувства омертвелости, я стала, как актриса,
разыгрывать драму. Теперь я больше не складываю губы в уродливую сосущую трубку — стоит посмотреть, каким живым стало мое лицо. Впервые в жизни я почувствовала себя живой. Я начала записывать происходящие со мной изменения. Все — весь мир — обрело в моих глазах прежде непостижимую для меня реальность. Краски стали яркими и живыми. Ландшафты стали выглядеть так, словно они изображены великой кистью. Я перестала взирать на мир через подзорную трубу. Слух мой обострился, я стала плохо переносить шум. Исчезло напряжения в руках, отпала необходимость все время удерживать на весу воображаемый груз. Какое необыкновенное чувство воли! Я, наконец, стала свободной. Я записала в дневнике: «Я расцветаю. Сегодня я начала выходить из кокона! Мне нравится это чувство нового рождения в мир. Мне предстоит столь многому научиться — прежде всего тому, что теперь — это сегодня, сейчас. Вчера уже ушло, и ушло безвозвратно. Завтра еще не наступило. Я живу сейчас». Казалось, что мне всего пять лет. Все вокруг предстает в совершенно новом свете. Я записала: «Я научилась нормально глотать, потому что теперь мое горло связывает меня с миром».
Начали возникать новые первичные состояния. Я ощутила холод моего тела. Мне было холодно, потому что я все время ждала тепла от матери и отца. После этого ощущения, у меня улучшилось кровообращение. Руки и ноги впервые в жизни стали розовыми и теплыми. Во многих первичных состояниях я переживала желание обрести любовь родителей. Арт побуждал меня звать маму и папу. Я звала, и меня начинало переполнять чувство — я так ждала их, но они так и не пришли. Это чувство, страстное желание их близости не оставляло меня до самого конца курса лечения. Каждый раз это чувство становилось все более глубоким и всеобъемлющим, все более реальным. Когдая прочувствовала, что мне действительно нужно, я перестала набивать живот едой, чтобы заполнить пустоту, возникшую из‑за того, что я не могла удовлетворить свою истинную потребность. Поэтому‑то мне приходилось так много есть, порой доходя до обжорства — я не могла насытиться едой. Так происходило оттого, что в действительности мне была нужна вовсе не еда. Кроме того, я не чувствовала собственного желуд
ка, из‑за этого я просто не могла ощутить насыщение. Во время лечения некоторые «сны стали явью». Когда я была обжорой, то часто видела сон, в котором мне удавалось без всяких усилий поддерживать стройную фигуру. Но я никогда не думала, что мне удастся выбраться из порочного круга бесконечной цепи обжорства и строгой диеты. Теперь я ем только то, что хочу и когда хочу, и у меня без труда сохраняется красивая фигура.
Я была фригидной. Я любила обниматься, целоваться и ласкаться, но влагалище мое оставалось при этом бесчувственным. Проходя курс лечения я встречалась с теплым и любящим мужчиной, но мое обычное отношение к мужскому полу не изменилось от этого ни на йоту. Когда мы ложились в постель, я не могла дать себе волю, но мне страстно хотелось испытать оргазм. Арт сказал: «Ты думаешь, что секс — это любовь; но в действительности ты не хочешь никакого секса — тебе смертельно не хватает отца». Это была истинная правда. Чувство это буквально сочилось из меня — так сильная была моя тяга к отцу, тоска по нему. Я берегла себя для папы. Только ради него я заморозила себя, превратила в ледышку. Потом яощутилатепло и жар во влагалище. Два дня спустя и этот сон стал явью. Я впервые в жизни испытала настоящий оргазм. Это было прекрасное ощущение. Я почувствовала каждую клеточку своего тела. Это было изумительно. Когда все кончилось, я чувствовала себя одинаково хорошо и изнутри и снаружи. На меня снизошла невероятная безмятежность. Теперь я понимаю, что если бы не испытала ключевого чувства боли, отомкнувшего влагалище, то я осталась бы фригидной до конца своих дней. Никакие разумные и рациональные рассуждения о том, почему я стала фригидной, то есть, никакая обычная психотерапия, не заставила бы меня почувствовать (именно почувствовать) причину. Я бы продолжала разыгрывать спектакль перед бесполым Раймондом. Он был во всем похож на моего отца — такой же интеллектуальный и физически неосязаемый. Раймонд посвящал мне все свое внимание — отец этого никогда не делал. Раймонд даже читал мне вслух — в точности как отец, когда я была ребенком. Раймонд был дающим отцом. Он удовлетворял мои потребности, но его нужды я не удовлетворяла. Всю жизнь я старалась по-