Многие невротики предпочитают умереть, чтобы не вести дальше ту жизнь, которой они живут. Я не верю, что суицидальный акт происходит под действием реального побуждения к смерти; думаю, что действительной причиной является незнание того, что можно еще сделать для облегчения первичной боли. Человек, совершающий самоубийство уходит от борьбы, выходит из вечного боя. В этом случае, ему либо нужна новая борьба, которая принесет следующее временной облегчение, или, что предпочтительнее, ему стоит уничтожить саму борьбу — пройти курс первичной терапии.
Невроз — и это стоит хорошенько запомнить — спасает и убивает одновременно. Он защищает реальное я, реальную личность от полного распада, но делая это, он погребает спасенную им реальную личность. Ребенок вырастает привязанным к созданной неврозом нереальной личности, которая парадоксальным образом выдавливает из него жизнь.
Суть этого процесса станет яснее, если думать о нем, как о профессии: сначала маленький ребенок пытается сделать так, чтобы его любили таким, каков он есть. Если это не получает
ся, то он пытается, чтобы его полюбили в какой‑то личине. Но когда и с помощью этой личины (то есть, нереального «я») он не может получить ничего даже отдаленно похожего на любовь, то перед таким человеком возникают два альтернативных выбора. В раннем детстве у ребенка развивается психоз. Позже альтернативой может стать самоубийство.
Самоубийство — это последняя надежда. Это разыгрываемая невротиком драма в попытке убить чувство поднимающейся из глубины души безнадежности. Очень часто это отчаянная попытка избежать катастрофического чувства, что ты не нужен никому на белом свете. В тот самый момент, когда происходит попытка самоубийства, оно говорит: «Я сдаюсь», в то время как сам человек кричит: «Я заставлю вас думать обо мне, даже таким — последним и отчаянным —действием».
Иногда попытка приводит к желаемому результату. Люди, совершившие попытку самоубийства, начинают звонить; приезжают перепуганные родственники; все выражают непомерное сожаление по поводу того, что не понимали, в каком отчаянном положении находится близкий им человек. Но когда все проходит, когда друзья перестают ходить в гости, а родственники и члены семьи разъезжаются, потенциальный самоубийца снова остается наедине со своим «я», которое он скорее готов убить, чем почувствовать.
В целом, попытка самоубийства — это акт человека, который жил вне себя самого посредством других (ему было запрещено жить внутри самого себя, своими чувствами и желаниями). «Они», эти другие, стали смыслом его жизни, и их потеря устраняет из жизни смысл. Центр существования склонного к самоубийству человека часто находится вне его личности. Невротик силен настолько, насколько сильна его поддержка со стороны других людей, настолько, насколько позволяют ему достоинство и высокая оценка в глазах этих других.
Один молодой человек, проходивший у меня курс первичной терапии, рассказывал о растущем возбуждении и беспокойстве у матери, с которой он жил. Чем отчетливее становилось улучшение у пациента, тем в большую депрессию погружалась мать. Большую часть своей короткой жизни этот пациент провел в уходе за матерью, которая почти всегда была
больна, практически ничего не делала в доме и постоянно страдала от каких‑то неопределенных недомоганий, которые непрерывно сменяли друг друга. Мать приходила во все большее отчаяние по мере того, как молодой человек становился все более независимым от нее. Он планировал уехать из дома и начать самостоятельную жизнь. В этот момент мать пыталась задобрить его, купив сыну новую машину, потом начала умолять, угрожать, а под конец снова расхворалась. Когда и здесь ее постигла неудача, она напоказ сыну попыталась имитировать самоубийство снотворными таблетками. Правда, она позвонила подруге почти в тот же момент, когда приняла снотворное, так что реально ее жизни ничто не угрожало.
Мать этого пациента не могла даже вообразить, что ей придется самой заботиться о себе. Много лет назад она разошлась с мужем и все эти годы пыталась сделать из сына нового мужа. С самых первых дней замужества она пыталась манипулировать всеми, чтобы разыгрывать из себя зависимого ребенка, в точности также, как ее мать вела себя с ней. Даже в возрасте пятидесяти лет она изо всех сил старалась быть ребенком, каким ей никогда не позволяли быть. И убить себя она хотела только для того, чтобы продолжить этот спектакль. Именно маленький ребенок в ней чувствовал, что не сможет жить без опоры на других.
Бывают, конечно, более серьезные попытки самоубийства, которые действительно заканчиваются смертью. В таких случаях человек обычно страдает таким тяжелым ментальным расстройством, что полностью теряет способность отличать реальное от нереального. Но даже и в этих случаях, в укромной глубине его больной ментальности он может лелеять надежду, что его смерть, наконец, заставит «их» увидеть и почувствовать.
Если мы внимательно исследуем природу ненависти человека к самому себе и вытекающих из нее попыток самоубийства, то найдем, что в действительности человек ненавидит свою нереальную личность. Поскольку самоубийство, в большинстве случаев, есть нереальный акт, то мы должны допустить, что его и совершает нереальное «я». Самоубийство совершается в тот момент, когда до человека доходит, что никто не любит ни его реальное, ни его нереальное «я». На мой взгляд, если у челове
ка появляются суицидальные мысли, но дело еще не дошло до реальной попытки самоубийства, то мы должны помочь ему прочувствовать то самое «я», которое он так хочет уничтожить, прочувствовать положение «если никто не полюбит меня, то я умру» во всей его интенсивности. Когда такой человек почувствует, что нелюбимое «я» не представляет угрозы для его дальнейшего существования, то едва ли он захочет его уничтожить.
Обычно люди, помышляющие о самоубийстве или совершающие его попытки, получают побуждение ощутить те чувства, для которых эти невротики были всегда закрыты. Возможно, такой пациент попадет в кризисную клинику, где залатают дыры в его сознании, приведут в порядок растрепанные чувства и сделают больного работоспособным. Очень часто для облегчения состояния пациента ему назначают психотропные лекарства, что в еще больше степени отдаляет его от истинного чувства. Но это то самое чувство, которое так необходимо пациенту для того, чтобы покончить с иррационально действующим нереальным «я». Я утверждаю, что опасность возникает от нереального, лицедействующего «я», существование которого лишь подкрепляется лечением в кризисных клиниках. Я допускаю, что пока пациент находится под пристальным наблюдением психотерапевта, опасность рецидива суицидальной попытки минимальна. Но когда пациент уходит от психотерапевта, то на каком основании мы можем считать, что больной теперь свободен от стремления к саморазрушению и мыслей о самоубийстве? Если больной так и не прочувствовал муки нелюбимого, охваченного безнадежностью маленького ребенка, то такой больной может случайно убить этого несчастного младенца.
Кризисные клиники занимаются тем, что временно поддерживают способность человека невротически справляться с ситуацией, когда он не может больше жить в привычной ему манере. Но разве не эта самая «привычная манера» должна быть удалена, а не усилена? Укрепление защитных систем приводит к дегуманизации больного, так как, по моему мнению, отчуждает личность от ее истинных глубинных чувств. Конечно, существуют чисто практические соображения: можно рассудить, что в таких случаях нельзя тратить драгоценное время, так как с помо
щью антикризисного подхода можно быстро добиться — пусть даже временного — успеха. И что делать, если, например, сам больной не желает радикальных изменений? Я полагаю, что у каждого человека есть святое право оставаться нереальным, но он должен быть, по крайней мере, проинформирован о том, что у него есть альтернатива, избежать в будущем следующих попыток самоубийства.
Мы должны также учитывать общественную опасность предоставления потенциальному самоубийце возможности свободно ходить и ездить по улицам. Находясь за рулем машины и желая свести счеты с жизнью, такой человек может захватить с собой на тот свет и других людей. Человек, который ни в грош не ставит собственную жизнь, едва ли склонен высоко ценить чужие жизни.
В этой связи хочу сделать важное замечание: больные, прошедшие первичную терапию, никогда не помышляют о самоубийстве. Они учатся ценить свою жизнь и не думают о том, чтобы ставить ее на карту. Они понимают, что реальное «я» — это «хорошее» я, и не желают причинять ему вреда.
Кажется неуместным утверждение о том, что человек, убивающий себя ставит перед собой цель жить, но мой опыт работы с людьми, совершавшими попытки самоубийства, не позволяет придти к иному выводу. Есть, конечно, исключения — самоубийства хронических тяжелых больных — но, как правило, попытка уйти в смерть — это еще одна невротическая мольба о любви. В этом смысле можно сказать, что своей попыткой умереть человек кричит о желании жить.
Наркотики, психотропные вещества и лекарственная зависимость
Диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД-25)
Дня многих молодых людей прием ЛСД (называемого на молодежном сленге кислотой) стал привычным элементом образа жизни. Эффекты ЛСД кажутся такими глубокими и одновременно мистическими, что препарат превратился в предмет своеобразного культа, некоего Weltanschauung[21]. Привычные потребители ЛСД называют его прием «большим путешествием во внутренний космос». Другие называют его «броском в реальность».
Полагаю, что прием ЛСД и в самом деле является рывком в реальность в том смысле, что он имитирует интенсивное реальное чувство. Но с этим реальным чувством невротик делает то же, что и с любой реальностью — превращает ее в нечто символическое.
Нет сомнений в том, что ЛСД обостряет чувства, это подтверждают и данные клинических наблюдений. В недавно проведенных опытах ЛСД ввели группе обезьян, после чего было произведено патолого–анатомическое исследование. Наибольшая концентрация ЛСД была выявлена в тех участках головного мозга, которые отвечает за чувства.
Проблема с ЛСД заключается в том, что это соединение искусственно открывает индивиду больший объем реальности,
чем может перенести пораженная неврозом личность, что приводит к возникновению кошмарного сновидения наяву — психоза. У системы психологической защиты есть совершенно четко очерченная задача — беречь целостность организма. ЛСД разрушает систему защиты с трагическим результатом — люди, принявшие ЛСД, заполняют отделения острых психозов психиатрических больниц. Как правило, после того, как ЛСД выводится из организма, системы психологической защиты восстанавливаются. Но в некоторых случаях, особенно, если зашита была изначально ослаблена, она может и не восстановиться.
Сила психологической защиты и величина принятой дозы ЛСД определяют, как человек на него отреагирует. Может быть (и такое действительно происходит), что психологическая защита настолько сильна, что индивид вообще никак не реагирует на ЛСД. При искусственном устранении ослабленного защитного вала, за которым прячется первичная боль, может произойти подавляющая пациента психическая стимуляция.
Одна из причин, но которой ЛСД часто называют средством, расширяющим сознание (психоделическим средством, психоделиком), заключается в символическом полете. Обострение и стимуляция чувств приводит к символическому формированию массы идей и представлений, что ошибочно принимают за расширение сознания. Мы должны при этом понять, что такое расширение есть элемент психологической защиты. Охваченный маниакальным психозом человек с безумной скачкой идей являет собой великолепный образчик расширения сознания, которое равнозначно бегству от чувства. Маниакальные пациенты, которых мне приходилось наблюдать, пациенты, зачастую обладавшие превосходным интеллектом, исписывали пачки бумаги за время психоза. Один больной написал, можно сказать, целую книгу за три или четыре недели.
Невроз отличается от психоза степенью и сложностью символизации. При неврозе больной сохраняет достаточную связь с реальностью. При психозе эта связь может утрачиваться; человек полностью погружается в царство символов и теряет способность отличать символы (голоса на стене) от реальности. Если разрушение психики заходит достаточно далеко, то паци
ент может потерять всякое представление о том, кто он, где он и какой идет год.
Представляется, что опыт применения ЛСД подтверждает одну из ключевых гипотез первичной теории: невроз начинается для того, чтобы уберечь нас от реальности наших чувств, и если эти чувства полностью ощущаются и переживаются в детстве, то это может привести к безумию. Стимуляция всех старых первичных чувств — внезапно, сразу и неестественным путем, с помощью лекарства, может создать предпосылки для возникновения точно такого же безумия.
На ранней стадии изучения ЛСД это средство было названо психотомиметическим (то есть, лекарством, действие которого воспроизводит симптоматику психоза). Это средство использовали для изучения природы психозов. Поначалу эти опыты не вызывали особого беспокойства, ибо считали, что психоз вызывается самим ЛСД — когда лекарство отменяли и оно выводилось из организма, психоз проходил. Но в некоторых случаях психоз оставался. Когда количество таких случаев стало нарастать, энтузиазм относительно применения ЛСД несколько убавился. Кончилось тем, что применение ЛСД в исследовательских целях было законодательно запрещено; запрещено и всякое другое его применение.
Я считаю, что ЛСД не только имитирует психоз, но и производит самое настоящее, пусть даже и преходящее, безумие. Более того, я не думаю, что фармакологические свойства лекарства имеют что‑то общее с вызываемой им причудливой реакцией, за исключением того, что оно стимулирует высвобождение большего по интенсивности чувства, чем может интегрировать в себя психика больного.
Несколько месяцев назад ко мне на прием пришла молодая женщина двадцати одного года, которую выписали из местного нейропсихиатрического госпиталя с диагнозом постлизер- гиновой шизофрении. Ее направили на лечение методом первичной психотерапии. Женщина приняла большую дозу кислоты, выкурив предварительно несколько сигарет с марихуаной. Во время кислотного путешествия она впала в паническое состояние. Когда лекарство целиком вывелось у нее из организма, она, тем не менее, ощущала, что у нее продолжаются
какие‑то «припадки». Иногда ей казалось, что какая‑то неведомая сила приподнимает ее со стула и уносит прочь. Иногда она могла часами смотреть на электрическую лампочку, мучительно размышляя, существует ли эта лампочка в действительности.
Женщину направили в нейропсихиатрический госпиталь, провели курс лечения транквилизаторами и выписали домой. Приступы ощущения нереальности происходящего продолжались, и спустя несколько недель я приступил к ее лечению. Первым делом я погрузил ее в первичное состояние, в котором она без всяких указаний с моей стороны начала заново переживать свои кислотные галлюцинации. Она говорила: «Все вокруг пахнет дерьмом. Все стены вымазаны дерьмом. Боже мой, оно везде. Я не могу стряхнуть его с себя». (В этом месте своего монолога она попыталась отчистить с одежды воображаемую грязь, но я вынудил ее прочувствовать, что это такое.) «О! О! Я схожу с ума. Кто я? Кто я?» Я заставил ее продолжить переживание чувства: «Не двигайся! Чувствуй это!» «Ах, это я. Я —дерьмо. Я — дерьмо!» В этот момент она начала плакать, из нее полились осознанные воспоминания о том, как «дерьмово» она всегда себя чувствовала (хотя и не понимала этого). Она говорила о своей обнищавшей семье, состоявшей из спившегося отца и забитой, запуганной матери. Она рассуждала о том, каким «люмпеном» она всегда себя ощущала. Она никогда ни на что не надеялась, никогда не пыталась ничего сделать, так как всегда «чувствовала себя куском дерьма, недостойного ничьего внимания». Она покрывала свои чувства псевдоинтеллектуаль- ным и культурным занавесом, который был безжалостно сорван кислотой. В тот момент, когда она должна была ощутить реальное чувство (Я — дерьмо) — она отключилась (от чувства) и начала галлюцинировать, видя воображаемое дерьмо на стенах. Она превратила восходящую реальность в нереальность, чтобы уцелеть и выжить.
В другом случае психоз был индуцирован не лекарством. Эта пациентка в возрасте семи лет была отправлена в интернат, потому что ее родители развелись. Отец переехал в другой город, и матери пришлось пойти на работу. Мать обещала дочери, что будет часто ее навещать, но не сдержала своего слова.
Визиты матери становились раз от раза все реже, она появлялась в интернате пьяная с разными мужчинами, а потом и вообще перестала навещать дочь. Сначала мать писала письма, в которых объясняла, почему не может приехать, а потом перестала и писать. Ребенок ощутил реальность своего одиночества, девочка почувствовала, что брошена своей матерью. Девочка начала избегать общения и контактов с другими людьми — взрослыми и детьми, она изо всех сил старалась заглушить мучившее ее чувство, и изобрела воображаемую подругу, которая всегда была с ней. Время шло, подруга постепенно начала говорить с девочкой и рассказывать ей разные странные вещи. Подруга говорила, что все люди настроены против девочки и хотят изолировать ее от всех. Ребенок начал погружаться в психоз, чтобы уберечься от невыносимой реальности.
В обоих упомянутых случаях, как я думаю, именно реальность стала причиной возникновения нереальности, обе пациентки стали безумными, чтобы не стать душевно здоровыми и узнать и осознать правду. Им пришлось разорваться на куски, если можно так выразиться, чтобы защититься от понимания всей целостной правды.
Во время переживания первичной сцены, при столкновении лицом к лицу со страшной правдой, возникла альтернативная система зашиты, позволяющая скрыться от реальности. Задачей этой защитной системы стала фрагментация правды и ее символизация, что позволило страдающему неврозом ребенку разыгрывать свои чувства, не осознавая их природы. Индивид начинает неосознанно лицедействовать. Но когда реальность становится подавляющей — либо в связи с каким‑то потрясшим человека событием, либо в связи с приемом такого лекарства, как ЛСД — и дальнейшая игра становится невозможной, над сознанием личности нависает страшная тень психоза. На фоне приема ЛСД у больного нет большого простора для разыгрывания чувства обычным путем. Человек, находящийся под воздействием ЛСД не может погрузиться, например, в писательство: чувства слишком сильны и непосредственны. Они должны быть символизированы либо ментально (причудливые идеи или галлюцинации и наваждения), либо физически (от неспособности пошевелить рукой до полной потери коорди
нации движений). В случаях нарушения координации движений, когда у человека изменяется и становится невообразимо причудливой и уродливой, например, походка, мы говорим о «двигательном» проявлении психоза. В действительности это тоже расщепление или диссоциация, которую мы наблюдаем и при ментальном психозе.
Это расщепление превосходно описала одна пациентка, страдавшая психозом: «Это было ужасное ощущение — почувствовать ставшее моим чужое тело. Я видела, как принадлежавшее мне в далеком детстве «я» маленькой девочки пытается понять, как ей двигать руками и ногами. Мое тело всегда двигалось независимо от меня, было такое впечатление, что оно не имеет ко мне ровным счетом никакого отношения. Возможно ли, что причина, по которой шизофреники так часто одержимы своим телом, заключается в таком ощущении его, как чего- то абсолютно чужеродного? Думаю, что со временем тело должно полностью отделиться от сознания, чтобы отдалиться и от первичной боли. Таинственное извращение смысла того, что происходит вокруг, как я полагаю, заключается в автоматическом процессе отделения тела от чувства».
Еще один пример двигательного проявления психоза можно проиллюстрировать случаем одного пациента, который за один год до начала первичной терапии принимал ЛСД десять раз. Каждый раз во время своих галлюцинаций он ощущал ка- кое‑то жужжание во рту. Когда я погрузил его в первичное состояние, жужжание возникло снова и больной принялся сосать большой палец. Жужжание, тем не менее, продолжалось до тех пор, пока больной не понял, что он хочет сосать вовсе не свой большой палец, а материнскую грудь. Как только он полностью ощутил и пережил это чувство, жужжание тотчас прекратилось.
В раннем детстве этого человека внезапно отлучили от груди, так как истек срок кормления грудью, который мать вычитала в какой‑то книжке, посвященной воспитанию грудных детей. Хотя этот человек выкуривал в день две пачки сигарет и сладострастно сосал сигареты, он с трудом поверил в то, что до сих пор жаждет сосать молоко матери. Но он помнил, что в то далекое время у него во рту что‑то было. Он так хорошо спря
тал сам от себя свои чувства, что приблизился к его переживанию, только приняв такое сильнейшее психотропное средство как ЛСД; но даже и в этом случае чувство оказалось неполным. Но моя точка зрения ясна — символизация призвана защитить организм от восприятия чрезмерной боли.
Двадцать пациентов из числа проходивших первичную терапию, принимали ЛСД до начала лечения. В то время, когда методика проведения первичной терапии была еще не до конца разработана, несколько пациентов принимали ЛСД во время курса лечения, правда, без моего ведома. Позже эти пациенты рассказывали, что хотели с помощью ЛСД ускорить выздоровление. (Как я уже писал выше, в настоящее время мы не только запрещаем прием каких бы то ни было психотропных медикаментов во время лечения, но и выдаем больным письменные инструкции, чтобы убедиться в том, что не будет рецидива приема ЛСД, что иногда случалось прежде, когда правила были не такими строгими.) Тем не менее, опыт приема ЛСД теми семью пациентами, которые принимали лекарство во время курса лечения, оказался весьма ценным в том смысле, что многое дал для понимания природы психологической реакции на ЛСД. Эти пациенты, принявшие ЛСД во время первичной терапии, пациенты, страдавшие от старой боли, оказались, в буквальном смысле слова, разбомблены своими истинными чувствами и немедленно связали их с реальностью, то есть, с их происхождением. Эти чувства не были символизированы, они просто возникали и ощущались в последовательном порядке. В некоторых случаях ощущение боли в стиле образования свободных ассоциаций продолжалось два—три часа кряду.
Двое пациентов принимали ЛСД после третьего и четвертого месяца курса первичной терапии. В первом случае у больного появились галлюцинации, в которых он видел на обшивке стен людей, которые делали друг с другом какие‑то странные вещи. Больной очень заинтересовался драмой, разыгрывавшейся на стенах, и вдруг его буквально осенило: «Я сам всю жизнь устраивал для себя шоу вне себя, чтобы не чувствовать, что происходит у меня внутри. Это интермедии в действительности отражали многие мои чувства, в особенности, гнев. Думаю, что я пытался убедить себя в том, что все эти драки и ссо
ры происходят где‑то вне меня и не имеют ко мне никакого отношения». Потом он добавил: «Как только я понял, что это мои собственные чувства, то пошел дальше и ощутил их. После этого показ интермедий на стене прекратился». Однако до начала первичной терапии, этот пациент, вероятно остался бы при своих галлюцинациях, возможно, он смотрел бы их часами и неделями, до тех пор, пока лекарство не вывелось бы из его организма полностью. В любом случае символизм оказался кратковременным и преходящим и привел к ощущению истинного чувства, так как была ослаблена система защиты, поддерживавшая процессы расщепления и диссоциации сознания.
Второй пациент принял ЛСД на четвертом месяце курса первичной терапии. Его наваждение заключалось в том, что ему казалось, что окружавшие его люди слишком сильно на него давят, что в помещении нет никого, кто относился к нему по- доброму, и что все хотят, чтобы он — по той или причине — страдал. Он сказал, что у него отекли и заболели руки, а потом он ощутил чувство: «Будь со мной ласковым, папа». Отек и болезненность в руках прошли вместе с подозрением в том, что все окружающие составили заговор с целью проявлять к нему жестокость. Очень сомнительно, что он смог бы установить такую связь, если бы у него оставалось много боли, блокировавшей чувство.
Большая часть из этих семи пациентов, которые принимали ЛСД после нескольких месяцев прохождения первичной психотерапии, принимали препарат и раньше, и нет ничего удивительного в том, что они единодушно описывали свои прежние галлюцинации как чисто символические. У одного из больных в его галлюцинаторных видениях отнимались руки, другая больная часами каталась по полу от страшных судорог в животе. Третий больной видел червей, выползавших из его носа и стоп, а также замечал, что кто‑то другой видит его скелет, когда он смотрелся на себя в зеркало. Позже, оглядываясь на свои ощущения, они искренне удивлялись тому, насколько автоматически их организм превращал в символы истинную первичную боль. В каждом случае символ обозначал какое‑то специфическое не ощущаемое чувство. Человек, видевший в галлюцинациях червей, создавал, тем самым, проекцию своих под
линных ощущений — он чувствовал себя грязным, скользким и безобразным, а в первичных состояниях он пережил эти чувства в контексте обстоятельств их породивших. Человек, которому мерещились парализованные руки, позже ощутил свою полную беспомощность, а также прочувствовал причины, вызывавшие это чувство. Женщина со схваткообразными болями в животе (это была чисто символическая боль) ощущала под действием ЛСД родовые муки. Но даже это чувство, испытанное ею под действием препарата, не положило конец судорогам. Подозреваю, что эти боли не могли прекратиться до тех пор, пока они не будут восприняты и прочувствованы именно как первичная боль.