- Пожалуй, - согласился ротмистр.
Стоя посредине кухни и понемногу поворачиваясь перед окном, чтобы было видно, где чистить, ротмистр говорил устало, но благосклонно:
- Как же это у вас, батенька?
- Невозможно поверить, - убито отвечал Мешков.
- Неприятно.
- Удар!
- Теперь пойдет.
- Что делать, что делать, ваше благородие?
- Н-да-с.
- Может, чайку откушаете? Самоварчик?
- Какое! Теперь не до того. Теперь надо писать. Дело чрезвычайное. Полковнику немедленно рапорт. А там пойдет. Полковник - губернатору, губернатор - министерству. Дело особо важное. По такому делу - крепость.
- Господи! За чьи грехи?.. Может, все-таки пожелаете согреться, ваше благородие?
- В каком смысле?
- Ну, в смысле коньячку или нежинской рябиновой. После такой ночи.
- Да? Рябиновой?.. Нет. Надо составлять донесение. Жалко, не взяли Рагозина. Наверно, утек. Как вы о нем думаете?
- Не могу знать. Не вызывал подозрений. Вот только что - не пил. Это в нем необыкновенно. А в остальном мужчина аккуратный. Могло ли прийти в голову?
- Да ведь он же поднадзорный! - сказал ротмистр с упреком.
- Слышал. Однако полагал, что человек исправляется.
- Исправляется? - обрезал ротмистр начальственно. - Не слыхал. Не слыхал, чтобы такие тертые калачи, этакие стреляные воробьи исправлялись!.. Готово?
- Готово. Вот только еще на обшлажочке. Вот теперь все чисто.
- Ну-с, чтобы об этом деле... Понимаете? Ни-ни!
- Как не понимать! Но только как же в отношении меня?
- Вызовут.
- А нельзя ли, ваше благородие, мне сейчас подписать как понятому... и чтобы потом не ходить?
- Нет, батенька. Не ходить нельзя. Вызовут. Ваше дело, я говорю, молчать. И потом этой... как ее? - Глаша? - чтобы язык проглотила. Ничего не видала, ничего не слыхала. Понимаете? Иначе...
Он погрозил оттопыренным пальцем, мотнул им под козырек, сделал оборот по-военному и ушел, оставляя за собой тягучий хрустальный звон шпор.
Меркурий Авдеевич поднялся наверх. Отяжелела и приникла его походка, согнулась спина. Валерия Ивановна глядела на него испуганно. Ей показалось, что он проработал всю ночь на пристани носаком. Он прошел в спальню, помолился, сделав три земных поклона, присел в кресло и, помолчав, как перед отъездом в большое путешествие, сказал с тоской:
- Пришла беда, Валюша.
- Владычица небесная, - тихо пролепетала Валерия Ивановна, - да что же они, воры, что ли?
- Ах, кабы воры!
- Помилуй бог! Неужели убили кого?
- Может, и убили, кто знает. А что фальшивые деньги печатали - это я сам видел.
Они оба перекрестились и провели минуту в оцепенении. Потом Меркурий Авдеевич сказал:
- Ксению-то увели.
- Да ведь она тяжелая! - ужаснулась Валерия Ивановна.
- А в тюрьме все равно - какая... Лиза не просыпалась?
- Что-то все ворочалась во сне.
- Про обыск ей избави бог знать! - пригрозил Меркурий Авдеевич.
И они снова оцепенели.
18
Уже давно рассвело, а лампа все горела коптящим бессильным огоньком. Вера Никандровна сидела на развороченной постели, держа руки на коленях открытыми ладонями вверх. Изредка она оглядывала комнату с удивлением, которое, на минуту встрепенувшись, медленно гасло. Все предметы смотрели на нее своей обратной, незнакомой стороной и казались пришлыми. Картинки висели криво, синий чертеж парохода держался на одной кнопке. Матрас был вспорот, пустая полосатая оболочка его свисла с кровати. Пол был усыпан мочальной трухой, и на ней виднелись следы сапог. Учебники, тетрадки врассыпную валялись по углам. Зелено-черная "Юдифь", снятая с гвоздя, прислонилась к косяку вверх ногами. Посредине комнаты лежал стул.
Когда-то все эти вещи принадлежали Кириллу. Когда-то он писал в этих тетрадях. Когда-то учебники стояли на этажерке, синий чертеж был аккуратно наколот на стене, матрас застелен белым одеялом. Когда-то... Нет, вот сию минуту Кирилл сидел на этом стуле, посредине комнаты, вот только что он уронил этот стул, шагнув назад от Веры Никандровны, когда она, прощаясь, подняла руки к его лицу, а он сморщился, постарев в один миг на много-много лет. Вот только что она придавила к плечу его голову, а он вырывался из ее объятий и в то же время больно мял и гладил ее пальцы. В ушах у нее еще стоял грохот падающего стула, а все ушло, отодвинулось куда-то за полтора десятка лет, когда Вере Никандровне пришли сказать, что ее мужа Волга выбросила на пески и она должна опознать его труп. Она просидела тогда ночь напролет, так же, как теперь, опустив руки, боясь шелохнуться. Но тогда возле нее, под белым одеялом, спал четырехлетний Кирюша, и хотя смерть коверкала все прежнее, жизнь оставляла Вере Никандровне остров, на котором пчелы жужжали вокруг медовых деревьев, жаворонки вились в поднебесье, ключи звенели в прохладных рощах. Остров цвел, разрастался, обнимая собою всю землю, охватывая мир, и вот теперь вдруг затонул, проглоченный бездонной трясиной. Белое одеяло сброшено на пол, дом пуст, Вера Никандровна одна.
И ей грезится происшедшее во всей навязчивой застывшей очевидности.
Едва жандармы начали обыск, вернулся из театра Кирилл. Они сами отперли ему дверь и сразу окружили его. Вера Никандровна успела взглянуть ему в лицо и увидеть, как мгновенно почернели его брови, глаза, виски и темным прямым мазком проступили над губами словно вдруг выросшие усы. Они вывернули ему карманы и ощупали его до пят. Они промяли в пальцах все швы его куртки. Они посадили его на стул посредине комнаты. Они стали рыться в его постели, в его белье. Они простукали костяшками пальцев ящики и ножки стола, косяки дверей. Они выгребли из печки золу и перекопали мусор. Они взялись за книги, и когда перелистывали пухлую, зачитанную "Механику" выпали и мягко скользнули по полу, разлетевшись, семь маленьких, в ладонь, розовых афишек, и старик жандарм с залихватскими баками, не спеша подобрав бумажки с пола, произнес в добродушном удовольствии:
- Ага!
Кирилл сидел прямо, мальчишески загнув ступни за ножки стула, руки в карманы.
- Откуда у вас это, молодой человек? - общительно спросил жандарм, показывая ему афишки.
- Нашел, - ответил Кирилл.
- Не помните, в каком месте?