- Видите вон голубой дом, - спросил неожиданно Цветухин, - вон, угловой, в конце квартала?
- Это Мешкова-то?
- Не знаю чей...
- Я-то знаю: Мешкова, нашего хозяина, которому ночлежка принадлежит.
- Ну, вот рядом флигелек в два окошечка. Зайдите сейчас туда, я дам опохмелиться.
- Это что же... на самом деле?.. Или шутите?
- Ступайте, мы сейчас туда подъедем.
Улыбается ведь иногда человеку фортуна, и, пожалуй, как раз когда он меньше всего может рассчитывать на улыбку! Эта надежда бесхитростно осветила лицо Парабукина, и, глянув на молодого человека, он махнул рукой снова вполне благодушно.
- Повезло тебе, техник, благодари бога.
- Вот что я благодарю, - сказал юноша и оторвал от пояса кулаки.
Цветухин, распахивая накидку, шагнул к нему.
- А я хочу отблагодарить вас за смелый поступок. Я Цветухин.
- Извеков, Кирилл.
В рукопожатии они ощутили сильную хватку пальцев друг друга и мгновенно померились выдержкой.
- Ого, - улыбнулся Цветухин, - вы что, гимнастикой занимаетесь?
- Немножко... Я вас узнал, - вдруг покраснел Кирилл.
- Да? - полуспросил Егор Павлович с тем мимолетным, по виду искренним недоумением, с каким актеры дивятся своей известности и которое должно означать - что же в них, в актерах, находят столь замечательного, что все их знают? - Вы поберегите девчоночку, покуда ей угрожает родитель, - с деликатностью переменил он разговор. - Славная девчоночка, правда?
- Я отведу ее к нам. У меня мать здесь учительницей.
Они распрощались таким же стойким мужским рукопожатием, и Кирилл с увлечением посмотрел вслед пролетке, пока она отъезжала к мешковскому дому. Потом он вошел во двор.
У забора, в жесткой заросли акаций, сидела на земле Аночка. Обхватив колени и положив на них голову, она неподвижно смотрела на Кирилла. Грусть и любопытство больших глаз делали ее взор еще тяжелее.
- Что, испугалась?
- Нет, - ответила Аночка. - Папа ведь меня не бьет больно. Он добрый. Он только постращает.
- Значит, ты от страха бежала?
- Да нет! Я бежала, чтобы он деньги не отнял.
И она, разжав кулачок, показала полтинник.
- Ну, тогда ступай к себе домой.
- Я еще маненько посижу.
- Почему же?
- А боязно.
Кирилл засмеялся.
- Тогда хочешь к нам, побыть немножко у моей мамы?
Она потерла о голую коленку полтинник, полюбовалась его наглым блеском на солнце, ответила, помедлив:
- Немножко? Ну-ну.
Он взял ее за руку и, с видом победоносца, повел через двор к старой одностворчатой двери. Аночке бросились в глаза узорчатые завитки больших чугунных петель, прибитых к двери шпигирями с сияющими, как полтинники, шляпками, и она ступила в темные сени с прохладным кирпичным полом.
5
Пастухов и Цветухин вошли к Мефодию - в его тесовый домик из единственной комнаты с кухней, который был тотчас назван хозяином так, как звала такие домики вся Волга:
- Наконец пожаловали ко мне, в мой флигерь. Милости прошу.
- Кланяйся, - сказал Цветухин.
- Кланяюсь, - ответил Мефодий и нагнулся в пояс, тронув пальцами крашеный пол.
- Принимай, - сказал Цветухин, накрыв сброшенной с плеча накидкой всего Мефодия, как попоной.
Мефодий захватил в горсть цепочку накидки, позвенел ею, топнул по-лошадиному и слегка заржал. Ради полноты иллюзии он стал на четвереньки.
- Шали! - сказал Цветухин, как извозчик.
Пастухов снисходительно кинул свое великолепное пальто на спину Мефодию, водрузил сверху шляпу, и Мефодий осторожно отвез одежду на кровать, в угол.
Вернувшись, он стал рядом с приятелями, улыбаясь толстыми губами, которые не безобразили, а были красивее всего на его лице, изуродованном меткой пониже переносицы. Метка была наказанным любопытством: мальчишкой он смотрел в щелку за одним семейным приключением, рука сорвалась, опрокинув ящик, на который он опирался, и Мефодий упал носом на ключ, торчавший из дверного замка. Целую жизнь потом он если не рассказывал, то вспоминал эту историю.
Все трое - гости и хозяин - блаженно оглядывали стол, занимавший середину комнаты. Редиска румянилась сочными бочками, либо пряча, либо высовывая наружу белые хвостики корешков. Лук метал с тарелок иссиня-зеленые воздушные стрелы. Огурцы были настолько нежны, что парниковая зелень их кожицы отливала белизной. Розовые ломти нарезанной ветчины по краям были подернуты сизовато-перламутровым налетом, их сало белело, как фарфор. Две бутылки золотисто-желтого стекла, погруженные в миску с подтаявшим снегом, были украшены кудрявой ботвою редиски. Стол накрывала мужская рука - это было ясно видно. Из кухни от русской печи пряно струился в комнату аромат горячего мясного соуса.
У Пастухова раздувались ноздри. Изменившимся голосом, чуть-чуть в нос, он буркнул скороговоркой:
- Послушай, Мефодий: ты фламандец.
Он занес руку над бутылью, но приостановился и заново окинул глазом стол.
- Масло?.. Есть. Соль?.. Есть. Горчица?.. Ага. Хлеб?.. Хлеб! прикрикнул он. - Мефодий, где хлеб?