- Выходит, я и актер по случайности? - спросил Егор Павлович довольно мрачно.
- В самом деле! - уязвленно поддержал Мефодий.
- Не в том дело, что ты актер, я драматург, а вот он певчий.
- Почему вдруг певчий? - обиделся Мефодий.
- Ну, не певчий, а семинарист. Это не важно. Важно - ради чего мы поем на все лады нашими козлетонами?
- Ну? - строптиво подогнал Мефодий.
- То-то что - ну! Довольно разыгрывать оскорбленного. Налей лучше.
Они выпили и, прожевывая пирожки, опять молча полюбовались друг другом, понимая, что в эту минуту их не может разъединить никакая размолвка.
- У всех у нас, - продолжал Пастухов, - выпадают дни, когда с утра до вечера ищешь, что бы такое поделать? И то за стихи возьмешься, то к приятелю сходишь, то с какой-нибудь барынькой поваландаешься. Глядишь пора на боковую. Иногда я боюсь, что так и состаришься. А где-нибудь неподалеку от нас кто-нибудь делает наше будущее. Сквозь дикие дебри, весь изодравшись, идет к цели.
Он приостановился, глянул в окно, добавил:
- Какой-нибудь испорченный мальчик.
- Совесть - когтистый зверь! - улыбнулся Цветухин.
Он тоже повернул лицо к окну.
Начался легкий снегопад, из тех, какие бывают в тихий день, когда редкие снежинки будто раздумывают - упасть или не упасть, и почти останавливаются в прозрачном воздухе, висят, словно потеряв на секунду вес, а затем неуверенно опускаются на землю, уступая место таким же прихотливым, таким же нежным.
- Я об этом думал, - неторопливо сказал Цветухин. - Мне казалось, что мы переносили это наше глупое дело по обвинению и прочее так тяжело, знаешь, почему? Если бы нас привлекли не по ошибке, а поделом, за настоящее участие в деле, может, нам было бы легче, а?
- Как верно! - изумился Мефодий.
- Ошибка-то была, может, в том, что мы не занимались тем, в чем нас обвиняли?
Пастухов посмотрел на Егора Павловича испытующе, потом внезапно захохотал.
- Ну, это ты вошел в роль, актер! Переиграл! И вообще, - знаешь? - ты мне не нравишься. Это про тебя Толстой сказал, что у человека, побывавшего под судом, особенно благородное выражение лица!
Смеясь, они еще налили, и Пастухов поднял рюмку выше, чем прежде.
- Мы слишком много, друзья, участвуем в жизни сознанием. Я хочу выпить за то, чтобы поменьше участвовать в ней сознательно и побольше физически!
Мефодий первый опрокинул за это пожелание, но, крякнув после выпитого, спросил глубокомысленно:
- Это в каком же, однако, смысле?
- Это в том, семинарист, смысле, что все мы - байбаки, понял? Байбаки! Насколько было бы все благороднее, если бы эти месяцы мы находились в кругу хороших женщин. Ведь вот я по лицу твоему постному, Егор, вижу, как тебе недостает возвышающего, прекрасного созданья!
- Почему же ты полагаешь - недостает? - что-то слишком всерьез спросил Цветухин.
- Именно, - сказал Мефодий, - зачем же так опрометчиво полагать?
Пастухов отставил невыпитую рюмку. Взгляд Цветухина показался ему растерянным, даже напуганным до какой-то суеверности.
- Что-нибудь случилось?
- Именно, случилось, - подтвердил Мефодий со вздохом.
- Вернулась Агния Львовна, - быстро сказал Цветухин и неловко, будто извиняясь, улыбнулся.
- Что же ты молчишь? - привскочил и тотчас грузно сел Пастухов. - Как это возможно?
- Не хотелось портить настроение, - без охоты проговорил Цветухин, снова отворачиваясь к окну.
- И почему же невозможно? - продолжал ему в тон Мефодий. - Надо знать характерную актрису Перевощикову. Явилась с чемоданами, коробками из-под шляп, с копченым рыбцом, с медом, с увядшими цветами. Свалила все в кучу, поплакала, поцеловалась, и уже развесила на стене старые афиши, и уже пробует свое контральто, и уже требует, чтобы Егор устроил ее в театре, уже выгоняет меня из номера. Все, как в первом акте комедии.
- К черту! - негромко оборвал Цветухин и занес руку, чтобы стукнуть по столу, но остановился, с проникновением взял бутылку и поглядел на Пастухова подобревшими глазами. - Это разговор длинный, не вокзальный. Скажи, Александр, последний хороший тост, и - конец. Второй звонок.
- Да, второй звонок, - произнес Пастухов так медленно, будто старался и не мог понять, что означают эти слова. - Я предлагаю тост под второй звонок: выпьем за ту женщину, которую ищем мы, а не за ту, которая ищет нас!
- Жестокий тост, - отозвался Мефодий. - Эту женщину, за которую ты пьешь, ты лишаешь великого удовольствия: искать нас!
Они наспех рассчитались с официантом и в суете, вдруг охватившей вокзал, вышли на платформу. Внеся вещи в купе и посмотрев, удобно ли будет ехать, они все втроем оставили вагон.
Под навесом перрона летали, как заблудившиеся, снежинки, испещряя своими недолговечными метками озабоченные лица. Бегом провезли последнюю вагонетку почты с обычными выкриками "па-азволь!". Вышли и потянулись в оба конца жандармы.
- Мало мы посидели, - сказал Мефодий.
- Даже не выпили за искусство, - грустно прибавил Егор Павлович.
- Что ж - искусство? - сказал Пастухов. - В искусстве никогда всего не решишь, как в любви никогда всего не скажешь. Искусство без недоразумения это все равно что пир без пьяных.
- Запиши, запиши себе в красную книжечку! - воскликнул Мефодий.
- Мне часто кажется, что моя книжечка - бесцельные знания. Я сейчас верю, что самое главное - это цель.
- А я сейчас ни во что не верю, - опять, словно извиняясь, сказал Цветухин. - Кажется, не верю, что Земля вертится вокруг Солнца.
- Да, Агния Львовна нас ушибла, - с сочувствием мотнул головой Мефодий. - Но, милый Егор, в конце концов и не важно - верит человек, что Земля вертится, или нет: на состоянии Земли это не отражается, на человеке тоже.
Пастухов в восторге поцеловал Мефодия.
- Сократ! - дохнул он прямо в его перебитый нос.
- Глупый человек чаще говорит умное, чем умный - глупое, - ответил Мефодий очень польщенно. - Потому умные скучнее глупых. Однообразнее.
Пастухов обнял Цветухина.