— Наша фирма представляет на выставку основную часть товаров. Вот меня и прислали.
Мы молчим, и через несколько минут Марта добавляет:
— Мы очень благодарны мсье Русакову. Он все прекрасно организовал.
Голос ее звучит тихо и робко, и я, сидя рядом с нею, с трудом улавливаю слова. Я вижу, что мадам Бранд напряженно прислушивается. Она еле заметно откидывает назад голову, от напряженного внимания белеют прозрачные мочки ее ушей. Марта, видимо, хочет еще что-то сказать, но сдерживается.
Машина подъезжает к аэропорту. Носильщики выгружают вещи, Альма Бранд и Марта Стооль проходят в комнату таможенного управления, а мы с Русаковым ждем их около взлетной площадки.
— Ну вот, Асенька, и все. Конец вашим мучениям.
— Еще один день, и я бы не выдержала.
— Убежали бы?
— Убежала.
— А кто бы с мадам работал?
— Мне все равно. Заменили бы кем-нибудь.
— До вас была переводчица — ее заменили. Не выдержала. Вас, значит, тоже можно заменить. А если мадам Бранд того и добивается, чтобы ей меняли переводчиков каждые два дня?
— Ну, если того и добивается, тем лучше! Пусть меняют!
— Нет, Асенька, не лучше! Мы с вами на службе, а не приставлены потакать женским капризам. Мы на службе у своего государства.
Я хочу возразить Русакову, но некогда. Навстречу идут мадам Бранд и Марта. Я смотрю на Марту. Сейчас, при ярком солнечном свете, она не выглядит пожилой. Ей и лет-то не больше тридцати пяти. Тонкая кожа обтягивает скулы на щеках, делая ее похожей на восточную женщину, а в глазах, больших и темных, нет блеска — сухие глаза! И странным на этом лице кажется рот, по-детски припухлый, наивный. Все остальное в Марте некрасивое: жилистая шея, и руки непропорционально длинные, и впалая, худая грудь. И походка смешная, идет — будто раскачивается маятник: вправо, влево, вправо, влево… А рядом идет мадам Бранд. Не идет — несет свое выхоленное тело, легко ступает красивыми ногами и чуть покачивает крупными бедрами — удивительная женщина Альма Бранд. До ее прелестей нет никакого дела Русакову. Он идет рядом с Мартой и пытается разговаривать с нею на смеси английского и немецкого языков. И не смотрит на Бранд, ни на ее плечи, ни на ее голову, ни на ее ноги. Удивительный человек Русаков!
Самолет распластался на взлетной дорожке. Мы прощаемся. У Марты ладонь маленькая и горячая, а на руке мадам — тонкая лайковая перчатка. Прикосновение перчатки к моей руке вкрадчивое и осторожное.
— Мы вернемся через две недели.
Вы-то вернетесь! Вот только я не вернусь. Я улыбаюсь. И Русаков тоже улыбается. Он машет Марте, когда та оборачивается к нам. Самолет ревет и медленно двигается с места. Он уходит вправо вдоль взлетной дорожки и уносит от нас Марту с ее сумкой, невозмутимую мадам Бранд, маленькие саквояжи и чемоданчики и большой сундук в дорогой коже, на четырех кургузых ногах.
— Ну, Асенька, даю вам две недели отпуску.
— Какого отпуску, Николай Павлович?
— Отдыхайте от мадам. И закаляйте свою волю.
— Какую волю, Николай Павлович? Никакой воли! Буду работать с туристами, как раньше работала. А уж вы для своей мадам другого переводчика подыщите. С меня хватит!
— Ну-ну, Ася. Не перечьте. Как только начнете перечить, все пойдет кувырком. Вы со мною старайтесь соглашаться. У меня голова-то вон какая! Пегая! Я все в жизни знаю. И если я говорю: «надо» — значит, и вправду надо. И иначе нельзя. А сейчас поехали. Где Володя?
И почему это песни любят модные? Наверное, потому, что у них все скрыто в подтексте. Поется, например, о спасательной команде по тушению лесных пожаров, а команда-то и ни при чем. В подтексте пожаров — любовь. Это очень модно сейчас — зашифрованные чувства. Старая песня не такая. В ней хоть и говорится: «Летят утки и два гуся», — но потом зато все ясно и определенно: «Кого я люблю, кого я люблю — не до-жду-уся».
Юрка приходит поздно вечером. Тетя Муза уходит к Басмановой.
— У меня неприятности, — говорит Юрка, снимая пальто.
— А у меня, наоборот, очень интересные известия, — говорю я.
— Понимаешь, я поцапался с шефом, — говорит Юрка.
— А я проводила мадам Бранд.
Юрка останавливается и смотрит на меня с недоумением.
— Ты чего? — спрашивает он.
— Ничего, — отвечаю я.
Тогда Юрка садится на диван, устраивается поудобнее, подложив подушку под локоть, и начинает:
— Вышло недоразумение, самая настоящая неувязка. Я передал проект главному инженеру, а он…
Юрка рассказывает все подробно, а я не слушаю. Я думаю о том, почему всегда мы говорим о его работе, о его жизни и никогда — обо мне. Почему раньше я находила это естественным, а сейчас это раздражает меня?
Когда мы познакомились с Юркой, он смотрел на меня. Даже когда речь шла о его делах, он смотрел на меня, и у него были живые, заинтересованные глаза, обращенные ко мне. Теперь Юрка смотрит в себя. Когда ему приходится смотреть на белый свет, глаза у него становятся пустыми и скучными. А я-то? Я дошла до такой крамолы: не слушаю, что говорит Юрка. И даю ему понять, что мне неинтересно. Что же это происходит?
— Постой, — прерываю я Юрку на полуслове, — мы должны с тобой объясниться.
— То есть? — говорит Юрка.
— Ну, должны выяснить, отчего мы с тобой оказались вдвоем в этой комнате и беседуем о твоих делах.
— Отношения выяснить? — говорит Юрка и улыбается язвительно. — Что ж, я готов. Только должен тебе сказать, что я не люблю усложненных отношений. Я бываю у тебя потому, что мне приятно иногда бывать у тебя. И ничего больше.
— А о своих делах ты тоже говоришь потому, что это тебе приятно?
— Разумеется.
— А о моих делах ты не говоришь потому, что это тебе неприятно?
— Прости, не понял.
— Почему ты не говоришь никогда о моих делах?
— Я думал, что мои дела — это и есть твои дела.
— А если нет?
— Мне это не приходило в голову.
— А если пришло бы?