Валя достает сигарету и мнет ее пальцами. Валя усмехается:
— Семья — ячейка государства. Мы разрушаем ячейку, мы разрушаем государство.
Видно, Вале по-настоящему тяжело, если она начинает иронизировать подобным образом. Она хочет спрятаться за этой иронией, защититься ею. Она смотрит на меня зло и дерзко, но почему-то кажется мне беспомощной. Мне жалко Валю.
— Все на свете, видите ли, рухнуло в тот момент, когда мы с Ломовым полюбили друг друга. Да?
Мы сидим неподвижно и молчим. Потом Валя поднимается. Перерыв кончился — пора на экскурсию. Она поправляет рукой волосы, кивает мне и выходит из комнаты. Моя непутевая Валя! Я кружу по комнате и через несколько минут оказываюсь у окна. Валя стоит внизу со своими старушками. Она разговаривает с ними, поворачиваясь то к одной, то к другой. Машина подходит к подъезду, и перед тем, как сесть в нее, Валя поднимает голову и отыскивает глазами наше окно.
Валя улыбнулась мне перед отъездом, и у меня отлегло от сердца.
Мы живем в доме, как семечки в сердцевине плода. Мы срослись с ним и не можем себе представить, что можно жить и быть счастливым в другом месте. В этом доме — наша родина.
Когда-то здесь был пожар. Это был знаменитый в Ленинграде пожар, целые сутки все пожарные машины тушили его и не могли потушить. Мы — я и мои сверстники — не помним этого, но разговоры о пожаре до сих пор идут, и до сих пор говорят: «Это было до пожара» или «Это было после пожара». Следы пламени — почерневшие камни над четвертым этажом — остались по сию пору, хотя прошло много ремонтов.
Потом была война. Разноцветные стекла витражей на лестнице вышибло взрывной волной: а они ведь были очень старые, пережили революцию, разруху, даже пожар, а вот войны не пережили. На их место вставили обыкновенные стекла, и лестница перестала быть веселой, на ее ступенях в солнечные дни не лежат больше маленькие разноцветные солнца. А лет шесть назад кто-то сломал внизу перила. Говорят, что это сделал парень, с которым не захотела встречаться девушка из нашего дома. Он будто бы сказал, что не оставит камня на камне, но успел сломать только перила, и его забрали в милицию. Я не знаю, как кончил этот парень, но думаю, что счастливо: упорная и страстная любовь должна победить. Перила, однако, нам сделали новые — наспех, небрежно, из неважных железок и плохо оструганного дерева. Все, кто спускается теперь с лестницы, дойдя до этого места, снимают руку с перил и сторонятся.
Мы сами делаем историю нашего дома.
Басмановой предложили обмен. Она не собиралась меняться. Никогда она не ходила в бюро обмена, где люди собираются толпами и разговаривают заинтересованными голосами, и мысли о том, чтобы уехать от нас, у нее не было. Эту мысль ей подали. Пришел мужчина в зеленой велюровой шляпе, подал Басмановой эту мысль и ушел. Мы думали, она возмутится, пойдет красными пятнами, бросит свой отказ вслед велюровой шляпе — ничуть! Басманова зашла к нам в комнату, опустилась на диван и плавным голосом пересказала нам эту мысль, и даже слова не застревали у нее в горле, а лились не иссякая:
— Мою комнату тридцать квадратных метров на его комнату восемнадцать квадратных метров, с приплатой шестьсот рублей, ремонтом и переездом за его счет. В центре города, в малонаселенной квартире, со всеми удобствами и телефоном. — Басманова покрутила лебединой шеей, посмотрела на нас.
Мы молчали.
— Шестьсот рублей на улице не валяются. — Это была не басмановская фраза — слишком вульгарная, но сказана она была по-басмановски: с чувством собственного достоинства. — Калерия в конце концов оставит меня. Вы же видите — девять часов вечера, ее еще дома нет. Так вы думаете, она посчитается со мной? Никогда! Большая комната мне одной не нужна. А шестьсот рублей я могла бы положить на книжку, на черный день.
Мы молчали.
— В центре города — это, конечно, удобно. Небольшая квартира. Телефон.
У Басмановой был спокойно-сосредоточенный вид. Я ненавидела человека в зеленой велюровой шляпе — это из-за него у Басмановой стал вдруг спокойно-сосредоточенный вид. Это из-за него Басманова вдруг решила подумать и о себе. Если бы она встретила этого человека раньше — ну, лет на двадцать пять — тридцать, она бы раньше подумала о себе и не была бы сейчас одинокой, а жила бы вот с таким человеком в велюровой шляпе, готовая к неизбежному черному дню.
У этого человека, наверное, семья, ему эти двенадцать квадратных метров совершенно необходимы. Почему только для достижения цели он выбрал именно этот путь: вызвать на лице Басмановой сосредоточенное выражение, заставить ее «подумать о себе»? Почему он не заставил ее подумать о нем, о его семье, его жизни? Почему вместо ясных человеческих понятий он нашел темные, соблазнительные, которые до сих пор были незнакомы Басмановой?..
А что такое Басманова? Почти старая женщина. Примечательная только тем, что она смешнее других старых женщин. Заслуги перед обществом? Никаких. Особые достоинства? Никаких. На ее место может въехать ученый с семьей, Герой Советского Союза, знаменитый путешественник. У нас станет интереснее, веселее. У нас будет перемена — а я люблю перемены, — так почему я молчу, почему не говорю Басмановой: «Вам здорово повезло, складывайте вещи!»
Я не хочу, чтобы что-нибудь менялось в нашей квартире. Пусть мы уходим в путешествия, но у нас должна быть гавань, родина, которую мы любим только за то, что мы родились в ней, выросли и возмужали, родина, с которой мы сращены, как семечки с плодом.
— Что же вы молчите? — говорит Басманова. — Или вам безразлично?
— Нет, не безразлично, — говорит тетя Муза.
— Тогда что же? — говорит Басманова.
Тетя Муза снимает очки, протирает передником стекла и снова надевает очки.
— Конечно, шестьсот рублей на улице не валяются, — говорит тетя Муза. И, помолчав, добавляет: — И телефон тоже.
Все молчат. Потом Басманова поднимается: скоро придет Калерия, пора готовить чай. Басманова выплывает из комнаты. Чуть-чуть неуверенно и менее величественно, чем обычно.
Мы сидели с Калерией на кухне. Это был тот час, когда все шли спать. Шел спать сосед, Басманова, тетя Муза. И квартира начинала принадлежать нам. Где-то глубоко в водопроводной трубе булькала вода — как будто труба полоскала горло.
Из коридора изредка доносились щелчки — рассыхался паркет. Раздавалось быстрое и короткое шуршанье — это штукатурка осыпалась между стеной и обоями. Дом оживал ночью. Он был старый, а, говорят, старикам по ночам не спится.
Кухня была крашена масляной краской. Маляр, который красил ее, поставил ведро на пол, кисти аккуратно прислонил к углу, огляделся и сказал: «Сделать сделаю, а только нездорово это. Стены дышать не будут». Никто не обратил внимания на его слова, все тащили из кухни кастрюли и прочую утварь, и я тоже. Потом, когда кухня была готова и стояла веселая, голубая, я вспомнила, как сказал маляр, и поверила ему. Я подумала, что зря мы его не послушали.
Я вспоминаю этого маляра часто, особенно ночью, когда слышно, как дышит дом и в коридоре штукатурка шуршит за обоями. Только стены кухни не дышат.
Мы сидим с Калерией в разных концах кухни. Ничего не делаем и разговариваем.
— После школы я была как на пороге. Дверь закрыта, что там дальше — не знаешь. Ожидания всякие, надежды… Жить было интересно. И на заводе сначала было интересно. А теперь… Привыкла. Все план, план и никаких идеалов!
Калерия встала, подошла ко мне.
— А я не могу без идеалов, понимаешь? Не могу! Я девчонкам сказала, они засмеялись: «Ты план лучше выполняй». Идеалы должны быть высокие, а план мы выполняем из месяца в месяц. Я хочу уехать. Но разве она меня отпустит? Она же в меня вцепилась — ты знаешь как! Разве она понимает, что такое жизненные горизонты?..
— А ты уезжай так, чтобы никто не знал.
— Поставить перед фактом? Нет. Не хочу. Мне взаимопонимание нужно. Понимаешь?
— Понимаю.
— И почему только взаимопонимание встречается так редко?. Это, наверное, сложная вещь. Я тут познакомилась с одним парнем… — Калерия повернула голову в сторону и засопела.
— Ну и что?
— Он у нас на «Треугольнике» делал портреты передовиков. Чушь какая-то — вешать эти портреты, но он был очень современный фотограф, а за портреты хорошо платили, ну, он и фотографировал. Он и меня хотел снять, в другой, конечно, манере… Мы с ним встречались, в кино ходили, у нас все совпадало, буквально все — взгляды и вкусы, даже привычки. Я, например, ногти грызу, и он тоже грыз.
Калерия взяла свою табуретку, поставила рядом с моей, села и задумалась.
— Ну и что? — спросила я осторожно.
— Ну и вот… Я, например, перчатки никогда не ношу, и он всегда ходил без перчаток. Сколько у нас совпадало в жизни — просто смешно!.. Если мы были не одни, так только посмотрим друг на друга — уже все понимаем. А он еще раньше звал к себе: посмотришь мои работы, говорит. Ну, однажды я согласилась. Только пришли, он сразу полез, понимаешь? Самым пошлым образом. И никакие работы здесь, оказывается, ни при чем. Он так и сказал: «Тогда нам лучше с тобой не встречаться». На площадку за мной вышел и говорит: «До свиданья. А в дальнейшем я этот вопрос усложнять тебе не советую». Вот.
Калерия поднялась. Она подошла к раковине, отвернула зачем-то водопроводный кран и посмотрела, как бежит вода. Я не знала, что сказать ей. Да она, кажется, и не ждала, что я скажу что-нибудь.
— Ладно, — сказала Калерия. — Пошли спать, завтра мне в первую смену. Разбуди меня, если рано встанешь.
— Хорошо, — сказала я.
Я легла в постель, но заснуть сразу не могла. Сквозь окно было видно небо — не по-ленинградски ясное и высокое. Стукнула дверь, и кто-то легко прошел по коридору. Это не спала Калерия. Калерия, которой так много надо было в жизни: идеалов, взаимопонимания, жизненных горизонтов…
Про обмен мы не говорили. И все в жизни нашей квартиры шло как обычно. По утрам все торопились на работу, перебрасывались на ходу короткими замечаниями о погоде, об изменениях трамвайного маршрута. Потом мелко стучали каблуки Калерии и хлопала парадная дверь — Калерия уходила первой. За ней — тетя Муза, сосед, Басманова и, наконец, я. По вечерам мы собирались на кухне. Зажигались все конфорки газовой плиты. Вкусные запахи наполняли кухню. И все это — запахи, бульканье, шипение, вся эта ворожба и колдовство над простыми вещами: картошкой, луковицей, перцем, — все это сопровождалось, приправлялось разговорами. Об обмене — ни слова. Да и с чего бы вдруг мы стали говорить об обмене, лезть с советами к Басмановой, просить ее остаться? Ведь мы не могли предложить ей ни одного из всех благ, обещанных велюровой шляпой. Только сосед нарушил молчание. Это было в самый первый день.
Басманова изложила соседу суть вопроса. Он обещал подумать, взвесить все «рго» и «contra», как он сказал. Басманова обрадовалась — это было в ее духе, — закивала головой, заулыбалась: «Пожалуйста, именно все „рго“ и „contra“». Сосед вышел на кухню поздно вечером. Он подошел к Басмановой, встал перед нею этаким фертом и сказал: «Я советую». Он не сказал, что именно он советует, но и без того было ясно. Мы с тетей Музой переглянулись. Обычно сосед выражался велеречиво: «Несмотря на… и все же вероятно…» И не всегда было понятно, что он говорит, а тут все было определенно и произвело на Басманову сильное впечатление.