Одна эта жизнь уравновешивает жизни десятков тысяч людей, находящихся на другом полюсе.
Странно, что у него не три лица, а только одно. Странно, что он ходит, как все люди. Странно, что у него есть голос — сухой и негибкий.
«Дорогая, — говорит этот голос, — мы не у себя дома. Мы находимся в другой стране».
Вы слышите, мадам Бранд, даже фон Ренкенцов напоминает вам, что вы находитесь в другой стране!
Мы уже целый час сидим в ресторане за ужином. «За скромным ужином», — как сказал фон Ренкенцов, когда приглашал нас. Фон Ренкенцов выступает на этом ужине как хозяин и переводчик, а я — как приглашенное лицо. Поэтому я больше молчу, а если разговариваю, то с Мартой или Русаковым. Нас обслуживает самый опытный официант ресторана, дядя Миша. Он работает быстро, красиво, и поэтому именно ему дают новичков, которые только приходят в ресторан. Сейчас с дядей Мишей работает невысокий, крепко сбитый парень. Он смущается, без конца перекидывает салфетку с руки на руку и подолгу ходит вокруг стола. Мне жаль его. Мы с ним немного знакомы: он иногда опаздывает на работу, и мы сталкиваемся тогда в проходной, около доски с номерками. Мне жаль смотреть, как мучается он, потеет и ходит вокруг стола, не зная, с какой стороны подступиться. Уж очень неловок этот парень! Может быть, он ошибся, поступив на работу в ресторан? Может быть, его призвание — совсем не работа официанта? Руки у него длинные, с большими покрасневшими ладонями и узловатыми пальцами. Может быть, из парня получился бы хороший шофер? Быть может, ему надо крутить баранку, а не убирать тарелки? Вот он хочет убрать тарелку у мадам Бранд и дать ей чистую. Но делает это так неловко, что тарелка падает из рук прямо на скатерть. Я поднимаю глаза на парня. У него на лице такое отчаяние, такая беспомощность, как будто мир стоит на краю катастрофы.
«Треньк!» — звенит тарелка. Мадам Бранд застывает. Фон Ренкенцов оборачивается к ней и тут же вскакивает со стула. Все смотрят на мадам, а она медленно, неловко согнувшись, поднимается из-за стола, поддерживая одной рукой подол платья, а другой судорожно хватаясь за воздух. Фон Ренкенцов подхватывает ее, помогает ей выпрямиться, и все мы видим пятно на белом платье мадам. Я смотрю на всех сидящих за столом и вижу на нескольких лицах тот же ужас, что и на лице маленького официанта. «Неужели это так ужасно?» — думаю я и слышу теплый урчащий бас Русакова:
— Это ничего… Это бывает…
Русаков подходит к мадам и говорит с улыбкой:
— Простите, мадам Бранд. И не огорчайтесь. Вам приведут платье в порядок.
Мадам смотрит на фон Ренкенцова, а фон Ренкенцов, переведя слова Русакова, наклоняется к мадам и говорит ей тихо: «Дорогая, мы не у себя дома, мы находимся в другой стране, и вы не должны забывать об этом».
Ренкенцов говорит искренне, он не предполагал, как видно, что выйдет такой скандал.
— Да, в другой. В другой! — выкрикивает мадам Бранд.
Мадам тоже кажется искренней. Ей, наверное, очень жаль своего платья.
— Дорогая, — скрипит фон Ренкенцов.
— Я ничего не хочу слышать! Мне надоело! Мне все надоело!
Это она говорит правду. Ей, видно, все до смерти надоело.
Парень робко приближается к Альме Бранд.
— Прочь! — кричит мадам.
Парень выпрямляется. Он не понимает еще, что сказано, но по интонации уловил, что сказано что-то резкое. И в тот момент, когда он выпрямился, Альма Бранд наотмашь бьет его по лицу. Она делает это ловко, почти профессионально. На щеке у парня сразу же выступает красное пятно. А парень бледнеет… Зал гудит. Многие вскакивают из-за столов и спешат к нам. Русаков резко поворачивается и выходит из зала. Возмущенно перешептываются представители Торговой палаты. Я подхожу к парню.
— Не стой здесь! Идем! — говорю я.
Уходят из ресторана Альма Бранд и фон Ренкенцов. Мы с парнем идем в официантскую, а навстречу нам спешит из кухни дядя Миша. Он несет на подносе новые закуски.
Мы не виделись с вами, мадам, после того случая. Чем он кончился для вас? Надеюсь, ничего серьезного? Фон Ренкенцов, наверное, был благоразумен, и вам не очень влетело. Вы по-прежнему дружны с ним? Я не знаю, как вы живете. Может быть, рента, дом с садом, небольшое хозяйство? А может быть, по-прежнему — служите хозяину?..
На другой день Русаков не появлялся на выставке, но через день пришел — сердитый, бледный, под глазами мешки.
— Опять курили? — спросила я его в коридоре.
— Опять курил.
— Ведь врач сказал: нельзя. Нельзя больше трех папирос. Так ведь вам наплевать. Вот умрете раньше времени…
— Не умру. Мы еще повоюем.
— Навоевались. Так навоевались — стыдно вспомнить.
— Верно. Вспомнить стыдно. Только это еще не конец.
— Когда же он будет — конец? Когда все это кончится?
— Вот проводим мадам, господина фон Ренкенцова, соберемся в спокойной обстановке с представителями фирм, обсудим все вопросы, придем к решению — тогда и конец.
— Мадам уезжает?
— Предложили.
— Вы?
— Зачем я? Государство наше предложило. Может, кто-нибудь и надеялся, что выставку выдворят тоже, но у нас решили иначе. Выставка остается.
— А как же будет?
— Остается Марта Стооль, представители фирм.
— Вот видите! Вот видите, какой вы! А еще курите…
Русаков улыбается.
— Ничего я не курю. Я послушный, Ася.
Очень он послушный, Русаков! Целыми днями сидит в кабинете с представителями фирм и все курит, курит. Им, этим представителям, если позволить, так они Русакова бы совсем замучили и нас всех своими товарами завалили. Русакову это нравится. Они, кажется, договорятся. Договорятся — как пить дать!
Уезжает выставка. Манекенши уже уехали, экспонаты отгружены. Мы провожаем Марту. Нам, честное слово, жаль расставаться с нею. Мы грустны — Русаков и я. И Марта грустна тоже. Ведь мы расстаемся навсегда. От выставки, от ее забот, волнений, от всего, что пережили мы с Русаковым, остается одна эта женщина — маленькая, худая, с сумкой в руках. Она переминается с ноги на ногу, она поднимает к Русакову милое серьезное лицо, на меня смотрит грустными глазами — вот сейчас она поднимется по трапу, исчезнет в дверях самолета, и вместе с нею исчезнет…
Постойте! Сначала надо проститься.
— Милая, милая моя Марта! — говорю я и беру ее за руку. — Вы приедете?
Марта кивает, опускает голову и чертит что-то носком туфля на асфальте.
— Вы купите путевку и приедете как туристка, — повторяю я, и Марта опять кивает и опять опускает голову.
— Вы приедете уже без мадам Бранд, — говорю я, — и Марта слабо улыбается. Мы все улыбаемся немножко.
— А может быть, я и не приеду, — говорит Марта.
— Обязательно приедете. У вас впереди вся жизнь, — улыбается Русаков. — Вы такая молодая.