Это говорит Марта, молчаливая, застенчивая Марта, которая никогда ничего не говорит просто так. Нам становится еще грустнее.
— Ну вот и хорошо, — Русаков пытается быть веселым. — Вот и чудесно, вот и приезжайте.
Марта поднимает глаза на Русакова:
— Я вернусь на фабрику. Я буду делать рисунки новых тканей. И если мне удастся сделать что-нибудь хорошее, я назову эту ткань «Россия».
Мы тронуты. Русаков берет Марту за руку и гладит ее ладонь.
— Мы не забудем вас.
Вы и не знаете, Марта, сколько правды в этих словах Русакова.
Ты приходишь вечером в комнату переводчиков. Ты еле передвигаешь ноги от усталости. В комнате полумрак. Тихо. Ты плюхаешься на стул рядом с дверью, вытягиваешь онемевшие ноги и закрываешь глаза. Кто-то вздыхает рядом. Ты зажигаешь свет и видишь Валю. Если человек поздно вечером сидит в комнате переводчиков, если он вздыхает в темноте, — значит, человеку не повезло.
— Ты что, Валя, так поздно?
— Турист, ученый. С утра до вечера на заседаниях, встречах, и перевод такой сложный, специальный… Ты слышала, в Выборге открывается отделение «Интуриста»? Будут набирать переводчиков с твоим языком.
Валя закуривает сигарету.
— Вот выкурю последнюю, и пойдем. Слышишь, внизу часы бьют? Я все думаю, — как пробьют, пойду. Четвертый раз бьют, а я все здесь. Как твоя выставка?
— Уехала.
— Неужели это все правда? Все, что рассказывают?
— Правда.
— И про пощечину — тоже?
— Да.
Мы молчим. За дверью, изредка, приглушенные ковром шаги.
Валя гасит недокуренную сигарету.
— Пошли!
Вот ты идешь с Валей, со своей подругой, по улице. Ты исполнена нежности к ней, шагающей рядом, тебе дороги вот эти минуты, этот путь до Невского, путь, который вы проделываете вдвоем. Тебе хочется, чтобы он был чуть длиннее, потому что тебе кое-что надо сказать Вале. Да и Валя должна кое-что тебе сказать. И ничто не мешает вам. А вот вы уже стоите на Невском, на углу, под часами, от которых ваши пути расходятся, смотрите друг на друга, улыбаетесь и ничего не говорите. Глупые, глупые…
Мне нравятся благополучные концы. Нравится, когда любящие находят друг друга, больные поправляются, а не умирают, зло наказывается, а добро торжествует. Если в книге главный герой остается непонятый и страдающий, я думаю, что это только первая часть, что во второй части его непременно поймут, потому что люди не могут жить непонятыми, потому что без человеческого общения, взаимопонимания и любви жизнь теряет свой смысл.
— Все это краснобайство, эти разговоры о любви. Возвести плотину посреди реки, дать людям свет, построить дом каменный, с уборной, ванной, чтобы люди не бегали по нужде на другой конец деревни, — вот это чувства, достойные уважения. Я отвергаю всякое мелкое сюсюканье вокруг отдельного человека. Нет отдельных людей — есть нация и благосостояние, прогресс этой нации.
Так говорит Юрка. Когда он говорит так и стоит передо мной — широкоплечий, мужественный, — я начинаю сомневаться: а может, и правда все, что он говорит, может, самое правильное — это принять Юркину веру, раствориться в ней, служить Юрке и Юркиному делу до гроба и в этом найти счастье.
Когда же я остаюсь одна, когда меня обступают обыкновенные люди — Басманова, тетя Муза, Валя, Гоша, когда я подпускаю к себе их заботы, — Юрка начинает казаться ненастоящим, искусственно сконструированным.
Все мы живем под одним солнцем, но Юрка как будто повернулся к солнцу одной своей стороной. Другая — высохла, перестала существовать. Та самая сторона, которая делает людей людьми. Ведь нам не угрожает опасность превратиться в животных, но мы не избавлены от опасности превратиться в машины.
Об этом бесполезно говорить с Юркой. Он неизменно выйдет победителем из спора. Какой-то любитель афоризмов, из тех, кому нравится разнимать мир на части и укладывать его в формулы, сказал: «Будьте логичны, и вы будете непобедимы». Как будто логика — это не наука, выдуманная самими людьми.
— Ну, что ты молчишь? Что это ты стала молчаливая в последнее время? — спрашивает Юрка.
— Я не молчаливая.
— А что же? Как будто тебя рулоном ватмана по голове стукнули. Кстати, чуть не забыл! Зайди, будь другом, в этот магазин на Невском, знаешь, там на углу Мойки, спроси насчет ватмана. По сорок восемь копеек за лист. Всю Петроградскую облазил — нигде нет.
Мы расстаемся с Юркой, как всегда, на лестнице. Это не наши первые прощания — такие полные, свободные от посторонних мыслей, печальные от разлуки. Сейчас разговоры наши дробятся, вертятся то вокруг Юркиных дел, то вокруг Юркиного настроения. Дневная суета входит в наши прощания.
— И насчет доклада не забудь. Навязали, понимаешь, к юбилейным дням. Как будто у меня есть время на такие вещи. А тебе ведь не трудно сделать? Ты ведь в литературе сильна.
— Хорошо. Я схожу в Публичку.
— Вот-вот, в Публичку сходи. Ну, Аська…
— Пусти!
— Ну еще раз… Последний…
Юрка спускается вниз, когда я окликаю его:
— Юра!
— Да.
— Я забыла тебе сказать. Я уезжаю.
— Куда?
— В Выборг. Работать там буду и жить.
Юра поднимается наверх.
— Почему в Выборг? С какой стати?
— Там отделение открывается «Интуриста». Как раз люди нужны.
— А ты здесь при чем?
— А почему бы нет? Поживу там год, разберусь в себе, подумаю.
— Какого черта это нужно тебе — думать, разбираться… О чем тебе думать, в самом деле? Все так хорошо устраивалось.
— Ты мог бы тоже в Выборг. Там — большое строительство.