* * *
В XIX веке "Пашков дом" разделил судьбу других великолепных московских дворцов, сооруженных в XVIII веке состоятельными и просветленными идеями "века просвещения" вельможами: из частных рук он переходит в казну и служит уже не одной семье, а вначале Дворянскому институту при Московском университете, затем гимназии, а вслед за тем - Румянцевскому музею.
В 1861 г. в "волшебный замок" на холме напротив Кремля из Петербурга были перевезены знаменитая библиотека и коллекция Николая Петровича Румянцева. Привезли также медные и бронзовые буквы, составившие на фасаде дома надпись: "От государственного канцлера графа Румянцева на благое просвещение", а также графский девиз: "Не только оружием", начертанный, как водилось, по латыни. Девизу этому Николай Румянцев свято следовал и на государственной службе, и всю свою жизнь: все силы и состояние положил он "на благое просвещение", создав национальный музей и подав тем самым прекрасный пример другим патриотам. Вслед за этим были основаны и другие великолепные музеи, ставшие нашей гордостью.
На лестнице старого здания главной библиотеки России в нише стены установлен барельеф фельдмаршала Петра Румянцева, за свои блистательные ратные победы получившего титул Задунайский. Одной рукой он опирается на меч, в другой держит свиток договора о мире. Это отец Николая Румянцева. Он получил в Москве домашнее воспитание и только в семнадцать лет был представлен ко двору. В отличие от деда и отца Николай Петрович не стал военным, а начал шагать по государственной лестнице и достиг ее вершины был назначен председателем Государственного совета и канцлером. В 1809 г., после заключения мирного договора со Швецией, он заказал знаменитому скульптору А. Канове статую в память о трех мирных договорах Румянцевых своем, заключенном его отцом историческом Кучук-Кайнарджийском мире и деда, давшем России Абоский договор.
В те годы, когда Москву украсил "Пашков дом", Николай Румянцев начал собирать коллекцию книги рукописей по истории России и сопредельных с нею стран, не ведая, конечно, что этому собранию уготовано великое будущее.
На папке, где хранились рукописи, Николай Румянцев написал: "Беречь, как глаза"; это был еще один девиз его жизни как собирателя. Встреча с Вольтером, лекции университетских профессоров, путешествие по Европе в молодости - все это оставило глубокий след в его душе, сжигаемой желанием служить "благому просвещению" народа. Это дало ему силы пережить крах его собственной внешней политики, направленной на союз с Францией, - война с Наполеоном положила конец его долгой карьере. Выйдя в отставку, разбитый параличом, почти оглохший, как считали современники - "хилый старик", Николай Румянцев нашел в себе силы жить и собрал культурные сокровища такой ценности, что после его кончины вскоре возник в Петербурге Румянцевский музей; в него поступила библиотека из 25 512 книг и рукописей, а также разные коллекции. Среди книг были "Острожская библия" первопечатника Ивана Федорова, свыше 100 инкунабул - книг, изданных в Европе в XV веке, 200 славянских первопечатных книг и многое другое.
Вначале то был как бы музей-памятник, не пополняемый новыми книгами и экспонатами. Особый интерес он представлял для специалистов - историков, филологов... Публика с годами утратила к нему интерес. Поговаривали даже о передаче его собраний другим музеям или о переводе в Москву: Услышав об этом, бывший тогда попечителем Московского учебного округа генерал, участник обороны Севастополя Николай Васильевич Исаков начал хлопоты о переводе музея в Москву; его поддержали в этом директор музея, известный писатель и музыковед В. Одоевский и министр народного просвещения, бывший попечитель Московского учебного округа Е. Ковалевский. Они, по сути, и решили судьбу музея.
Трудно сказать, кому в голову пришла идея передать под музей "Пашков дом", занимаемый тогда 4-й московской гимназией. В отчете музея сказано, что эту мысль подсказала "народная молва", но мне кажется, что Николай Исаков, ставший первым директором музея в Москве, по-видимому, сам и надумал использовать просторный дворец для коллекции Румянцева. За свою долгую жизнь Николай Исаков основывал не раз музеи, библиотеки, училища...
Москва передала под собрание Румянцева свой лучший дом. Городская дума ассигновала на нужды музея 3 тыс. руб. в год. Полился поток пожертвований москвичей. Известный меценат К. Солдатенков не только положил на его счет 3 тыс. руб., но и тридцать шесть лет подряд переводил музею ежегодно по 1000 руб., а также завещал ему свое прекрасное книжное собрание и коллекцию картин. Библиотеке предоставили право получать бесплатно обязательный экземпляр всех печатных изданий на территории государства. Кроме того, на нее посыпался благодатный "дождь" от собирателей книг. В числе первых дарителей значится имя крестьянина Владимира Андреевича Фадейчева из села Поречья под Ростовом-Ярославским. Он отдал библиотеке, очевидно, все свое богатство.
Примеру Николая Румянцева последовали многие его современники: в "Пашков дом" попали библиотеки философа П. Я. Чаадаева, историка М. П. Погодина, министра народного просвещения А. Норова, большого ценителя и знатока книг. Его библиотека насчитывала 19 тыс. томов. В нее входили рукописи и прижизненные издания работ Джордано Бруно, а кроме того, множество других ценнейших изданий. Английский клуб подарил богатую коллекцию старых газет...
Обладатели богатейших собраний считали за честь подарить или завещать в дар библиотеке свои книги. Нередко это были собрания в тысячи томов. От В. Одоевского поступило 6 тыс. книг. Библиотека графа Сергея Румянцева, брата основателя музея, насчитывала 10 тыс. томов. Бывший библиотекарь Е. Корш, служивший музею тридцать лет, оставил свыше 2 тыс. книг по истории и философии. А сын Николая Исакова подарил музею книги отца и свои, всего 7 тыс. Только таким путем музей за полвека получил 300 тыс. книг, не считая тех, что поступали в обязательном порядке.
Библиотека Румянцевского музея стала, как мечтал ее создатель, национальной, одной из лучших в Европе. Она открыла двери для всех - и для профессора, и для курсистки. Не нужно было для записи в нее рекомендательных писем. Сюда не раз спешил Лев Толстой в пору работы над романом "Война и мир"; бывал он здесь до последних дней жизни. Музей располагал коллекцией рукописей масона С. Ланского, состоявшей из посвященных истории масонства документов. И эти рукописи очень пригодились писателю, оставившему в дневниках записи о посещениях музея: "После кофею пошел в Румянцевский музей; сидел там до трех..." После трех часов музей тогда закрывался...
В регистрационной книге библиотеки Румянцевского музея 26 августа 1893 г. оставил свой автограф читатель, имя которого стало известным всему миру, - В. И. Ульянов-Ленин.
А когда Владимир Ульянов в 1897 г., осужденный на ссылку в Сибирь, по дороге остановился в Москве на несколько дней, то опять побывал в библиотеке. Дмитрий Ульянов вспоминал, что в те дни его брат "ходил каждый день с утра в Румянцевский музей, потому что хотел использовать материал для работы "Развитие капитализма в России". Он брал с собою Марию Ильиничну, чтобы она помогала ему делать выписки..."
Тогда читальный зал представлял собой вытянутое помещение, фасад которого выходил на Знаменку. Над двумя длинными рядами широких столов свешивались с потолка лампы под конусообразными абажурами.
"ИЗУМИТЕЛЬНЫЙ ФИЛОСОФ"
В том же году, когда в "Пашков дом" доставили из Петербурга ящики с книгами и коллекциями Николая Румянцева, чтобы открыть музей и библиотеку, впервые приняла читателей Чертковская библиотека. Она размещалась в доме московского историка А. Д. Черткова на Мясницкой улице в просторном особняке, сохранившемся по сей день. Свыше десяти лет двери этой частной библиотеки были открыты для каждого.
В ней насчитывалось 22 тысячи книг. Как и Н. П. Румянцева, А. Д. Черткова особенно интересовала история. Но не только. В 1872 году и это книжное собрание, подаренное собирателем Москве, поместили в библиотеку Румянцевского музея. И здесь оно сохранило свою цельность, имея на новом месте постоянных читателей.
Поэтому на склоне лет, вспоминая о годах, прожитых в юности в Москве, Константин Эдуардович Циолковский писал, что занимался в "Публичной библиотеке (Чертковской)". В ней и прошел он свои университеты, занимаясь в читальном зале три года по собственной программе, из-за глухоты, не имея возможности слушать лекции.
В своих мемуарах никого из московских знакомых Циолковский не назвал по фамилии. Сделал исключение только для одного - Федорова Николая Федоровича, запомнив его на всю жизнь. То был библиотекарь Румянцевского музея, одевавшийся с таким же пренебрежением к одежде, как и юный Константин Циолковский, оба они тогда питались исключительно хлебом и водой. Этот библиотекарь сыграл в жизни основателя космонавтики выдающуюся роль, став его наставником в Москве, заменив в этой роли всех профессоров...
Вот как писал в "Чертах моей жизни" К. Э. Циолковский: "В Чертковской библиотеке я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встречал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зеркало души. Когда усталые и бесприютные люди засыпали в библиотеке, то он не обращал на это никакого внимания, другой же библиотекарь сейчас же сурово их будил.
Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров - друг Толстого и изумительный философ и скромник..."
Уехав из Москвы Константин Эдуардович вспоминал Федорова, интересуясь его жизнью и учением, подробностями необыкновенной жизни.
А была она удивительна, начиная с дня рождения, поражая воображение современников. И после некоторого забвения личность Федорова вновь начинает привлекать внимание, особенно с тех пор, как человек вышел в космическое пространство.
Все знают пророческие слова К. Э. Циолковского о том, что планета является колыбелью разума, но нельзя вечно жить в колыбели. А впервые нечто подобное Константин Циолковский услышал в тихой комнате библиотеки от Николая Федоровича Федорова, создателя философского учения "Общего дела", которое мыслилось им в масштабах космических.
"Человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного - неизвестно еще какою силою приводимого в движение корабля", - считал Федоров, убеждая в этом своих слушателей. Если бы он знал, этот мудрый старец, на какую благодатную почву падали его слова-семена, давшие в начале XX века необыкновенные всходы в трудах его слушателя - глухого, застенчивого юноши, являвшегося в библиотеку, как в университет. Тогда уже, занимаясь в читальном зале, Константин Циолковский пытался решить - нельзя ли применить центробежную силу, чтобы вылететь за атмосферу? Сидя за широким библиотечным столом, мальчик придумывал такую машину с "эластичными маятниками".
Не было тогда в Москве никого - кроме Федорова, кто бы с пониманием и почтением отнесся к этим мечтам Константина Циолковского. Библиотекарь всячески поддерживал мальчика, не только подбирая нужные ему книги, направляя учение, внушая свои идеи освоения космического пространства. Он старался помочь и материально. Как писал Константин Эдуардович: "Федоров раздавал все свое крошечное жалованье беднякам. Теперь я понимаю, что и меня он хотел сделать своим пенсионером, но это ему не удалось - я чересчур дичился..." Однако Циолковский с жадностью внимал словам библиотекаря: "Вопрос об участии Земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность не должна ограничиваться пределами земной планеты.". В Москве семидесятых годов XIX века, задолго до появления аэропланов, библиотекарь-философ страстно убеждал слушателей, что наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига.
Да, у Федорова оказался гениальный ученик. Если бы не благодарные ученики Федорова, мы не имели бы два тома сочинений философа, изданные после его кончины в начале XX века, один в Верном, нынешней Алма-Ате, другой в Москве. Долго пытался я их заполучить в третьем научном читальном зале той библиотеки, где когда-то десятки лет он трудился. Тома эти значились за читателями других научных залов: Федоров принадлежит к числу мыслителей, чьи идеи опережают время.
При жизни философ в силу своих взглядов избегал издаваться. Один из друзей - Н. П. Петерсон - записывал его мысли. Эти записи Н. П. Петерсон направил Федору Михайловичу Достоевскому, и тот ответил: "Их я прочел как бы за свои". Выполняя просьбу писателя, Н. П. Петерсон изложил подробно учение Федорова, на что у него ушло два года, но прочесть эти записи Достоевский не успел... Слушателем их стал другой великий писатель - Лев Толстой. Случайно он оказался попутчиком Н. П. Петерсона в поезде, и по дороге тот прочитал ему вслух часть ответа Ф. М. Достоевскому.
Случайная эта встрече в поезде запомнилась Толстому. Он, будучи в Румянцевском музее, встретился с Федоровым, побывал у него дома, о чем свидетельствует запись в дневнике: "Николай Федорович - святой! Каморка. Исполнять! - Это само собой разумеется. - Не хочет жаловаться. Нет белья, нет постели".
Льва Толстого потрясла цельность натуры Федорова, его способность к опрощению и любви к ближнему, столь близкая его сердцу, последовательность между словом и делом. Федоров оставлял себе из 33 рублей жалованья только восемь. Их хватало на чай с баранками и на уплату за каморку. Спал он урывками на сундуке, подложив под голову книги, причем на это уходило не более пяти часов в сутки. За счет сна и отдыха читал, сочинял. Первым Николай Федорович приходил в библиотеку, последним уходил, постоянно задерживаясь, чтобы выполнить просьбы читателей.
В отделе рукописей библиотеки мне показали разноформатные листки белой нелинованной бумаги, где мелким неразборчивым почерком Федорова чернеют тысячи строк, посвященные самым разнообразным проблемам не только философии, но и политики, литературы, истории, журналистики... Румянцевский музей он называл "Предкремлевским", придавая особое значение тому, что расположен он у стен священного Кремля. Уже тогда Федоров писал, что библиотека должна занимать весь квартал, как оно и стало после революции.
При этом Федоров всегда производил впечатление человека счастливого, всех поражали его глаза, излучавшие свет. Аскетом он себя не считал. Общался со многими людьми, долгое время встречался с Львом Толстым, с ним вел долгие философские беседы, нередко яростно споря. Даже когда между ними произошел окончательный разрыв, писатель отзывался о Федорове всегда с исключительным почтением. Лев Толстой говорил: "Я горжусь, что живу в одно время с таким человеком". Циолковский рассказывал такой эпизод, относящийся к тому времени, когда в мировоззрении Льва Толстого произошел перелом: "Однажды Л. Толстой, будучи в библиотеке, сказал ему: "Я оставил бы во всей этой библиотеке лишь несколько десятков книг, а остальные выбросил!" Федоров ответил: "Видел я много дураков, но такого еще не видывал".
Быть может, это и легенда, но она ярко выражает неукротимость духа Федорова, его трепетное отношение к книгам. Современники полагали, что библиотекарь знал содержание всех томов Румянцевской библиотеки, а их к тому времени насчитывалось сотни тысяч! Федоров в совершенстве владел основными европейскими языками, разбирался в восточных, усиленно занимался китайским. Незаконнорожденный сын князя Павла Гагарина, после смерти отца изгнанный с матерью из княжеского дома, он не унаследовал богатств, титула, фамилии... Но образование получил - окончил Тамбовскую гимназию и Ришельевский лицей в Одессе. До того как стать библиотекарем в Москве, много лет преподавал историю и географию в маленьких городах среднерусской полосы, в том числе - Боровске, где после него учительствовал и Циолковский, не преминувший отметить этот факт в своей автобиографии.
Друг Льва Толстого художник Леонид Пастернак однажды, расположившись за стопками книг в библиотеке, сделал с натуры рисунок Федорова. Он же изобразил за беседой трех философов: Н. Федорова, В. Соловьева и Л. Толстого... Фотографы же подоспели, когда философ в возрасте 75 лет лежал на смертном одре. Никто не помнит, чтобы когда-нибудь он болел. Быть может, прожил бы еще, но в лютые декабрьские морозы поддался уговорам друзей: надел шубу и сел на извозчика. Закаленный организм дал сбой: последовала простуда...
Философа не стало в 1903 году, как раз в тот год, когда его ученик Константин Циолковский опубликовал бессмертное "Исследование мировых пространств реактивными приборами", впервые на Земле математически доказав реальность философских идей Федорова.
Такие вот люди жили в Москве, осветили нам путь в Космос.
"Изумительный философ" полагал, что ширь русской земли способствует образованию характеров беззаветной отваги, удали, жажды самопожертвования, желания новизны и приключений.
Таким был сам Николай Федоров.
ГЛАВА ВТОРАЯ
МОСКВА В ЛИЦАХ
Мэр Москвы Юрий Лужков в книге "Мы дети твои, Москва" пишет, что профессор Гавриил Попов, предлагая ему тяготившую его должность мэра, назвал имя "хозяйственника" Алексеева, сменившего на посту городского головы профессора Чичерина, ничего не сумевшего для нее сделать.
"На следующий день, - пишет Юрий Лужков, - я нашел на своем столе очерк современника об Алексееве". Это был очерк, который открывает эту главу. В ней я пишу о тех, кого очень уважаю или люблю, чьи имена прославили город.
ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВ
Ни в одной из трех "больших" советских энциклопедий (естественно, что и в "малых" - тоже) нет никаких упоминаний о Николае Александровиче Алексееве, бывшем московском городском голове в течение двух сроков, с 1885 по 1893 год. Причина тому лежит на поверхности. Вся земская, думская деятельность, особенно на городском уровне, считалась официальной историографией, не заслуживающей внимания, не представлявшей значения, относилась к неким малым делам. К ним причислялась всякого рода благотворительность в пользу бедных и их семей, инвалидов, устройство ночлежек, бесплатных столовых, основание школ, больниц, музеев... А это несмотря на то, что благодаря дарителям и благотворителям, думской деятельности Москва располагает множеством разных лечебниц, служащих по сей день зданиями театров, училищ, используемых поныне, Театральным музеем, Третьяковской галереей, музеем изобразительных искусств.
Поэтому об Алексееве Н. А. - "русс. сов. писателе", который "род. в бедной крест. семье", сочинявшем всеми забытые стихи, - статьи в энциклопедиях есть. Об Алексееве Н. А. - "деятеле революц. движения", переводчике и издателе, рассказывается подробно, жизненный путь его прослеживается от начала пропагандистской деятельности до получения персональной пенсии. А вот об Алексееве Н. А., родившемся в богатой купеческой семье, крупном земском и думском деятеле, не сказано ничего, хотя он имел отношение не только к купечеству, всю сознательную жизнь произносил речи, вел, так сказать, пропагандистскую работу, не считая разной иной, общественной.
Да, причина полного забвения Алексеева Н. А. в наших энциклопедиях ясна. Но почему о нем нет никаких данных в многотомной энциклопедии "Брокгауза и Ефрона", почему забыл о нем энциклопедический словарь братьев Гранат и все другие дореволюционные дотошные словари? Мне думается, из-за сформировавшегося во второй половине XIX века отрицательного отношения к "купчине толстопузому" в либерально-демократических кругах, отношения, сформулированного в поэтической формуле Некрасова.
К началу 80-х годов XIX века на арену общественной жизни пореформенной России вышло новое, мало известное демократам молодое поколение московского купечества, образованное и инициативное. Однако старое отношение, так ярко выраженное в пьесах Островского, статьях Добролюбова, прочно засело в сознании русской интеллигенции. Наверное, поэтому захлопнули дверь перед Н. А. Алексеевым российские энциклопедии, не написано о нем книг, в беллетризованной энциклопедии "Москва и москвичи", сочиненной знатоком города литератором Владимиром Гиляровским, также нет никаких следов бурной деятельности этого городского головы. Хотя пути "короля репортеров" и главы думы не раз пересекались, в Москве в 80-90-х годах.
Даже странно, о бродягах, полицейских, купчихах, фабрикантах, притеснениях народа - рассказал. Много написал "дядя Гиляй" об артистах, художниках, писателях и журналистах... А про городского голову - начисто забыл, хотя, конечно, знал и помнил разные истории, связанные с именем Николая Алексеева. Дело, по-видимому, в том, что "Москва и москвичи" сочинялись в начале тридцатых годов, когда о "Москве купеческой" хорошего писать было нельзя. В те же самые годы непомерно разросшийся город, куда хлынули, ища спасения, миллионы согнанных с насиженных мест "раскулаченных" крестьян, лечил их в купеческих больницах, возил в переполненных вагонах некогда лучшего в Европе муниципального трамвая, открыл им двери училищ, театров, библиотек, выстроенных Думой на рубеже ХIХ-ХХ веков.