Но самый любимый объект натуры - цветы. Натюрмортов много, больше чем обелисков, статуй, настенных панно, барельефов, хотя им тоже счет утрачен. Цветов тьма, больше чем в ботаническом саду, есть и такие, что нигде не растут. Почти каждый день рождаются на свет на всегда готовом к сеансу холсте, перед которым выдавлены яркие сочные краски и стоит букет живых цветов. По-видимому, эта страсть к истинному цвету позволила противостоять искушениями, подстерегавшим в прошлом советских художников. Она же придает силы на 64-м году жизни.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
"ПОД ГОЛУБЫМИ НЕБЕСАМИ
МОЯ МОСКВА ПОД ПАРУСАМИ"
В наши дни сравнивают Москву с третьим Римом. При этом одни доказывают, что она не только в мечтах монахов и царей таковым пребывала, как это делает автор новой книги "Москва - третий Рим". Другие утверждают, что если она и впрямь Рим, то времен упадка, поскольку застраивают ее не так, как надо, стиль не тот, город утрачивает лицо...
"Третий Рим эпохи распада" - вот свежий заголовок одного публициста.
"Театр времен Лужкова и Синода" - название другой, столь же решительной статьи, сравнивающей нынешние большие проекты с планом поворота сибирских рек.
Мне же кажется, в житейском бурном море Москва летит под белыми парусами, как старинный большой корабль, плывущий к острову сокровищ с золотыми куполами. Она прокладывает курс по выверенным картам, есть у нее команда бывалых матросов, есть штурманы и капитан - морской волк, не знающий устали и покоя.
* * *
Что это так, а не иначе, и переживаем мы не распад, а расцвет, я это твердо знаю, будучи ровно сорок лет профессиональным хроникером того, что происходит в Москве. Ее увидел впервые, когда возводились высотные здания, Сталин жил еще в Волынском и Кремле, чьи башни фотографировать запрещалось. На Моховой перешагнул порог старого университета. Новый наращивал этажи. Домом служила комната № 316 общежития на Стромынке. Где-то в соседних номерах, каждый коек на десять, проживали юристы Михаил Горбачев и его будущая жена Раиса, аспирантка химфака Наталья Решетовская, тайком славшая письма мужу, зэку Александру Солженицыну.
Моим соседом стал абитуриент из Грозного, зашедший по пути в Москву в станицу Вешенскую и взявший у Михаила Шолохова рекомендательное письмо. Предусмотрительным не по годам оказался мой первый московский товарищ, сын уборщицы, со Стромынки начавший ходить в Староконюшенный переулок, на квартиру автора "Тихого Дона", подкидывавшего нищему студенту рубли и угощавшего водкой. Тогда узнал я первую московскую тайну, что классик живет не только на Дону, но и на Арбате. Стремление ее раскрыть побудило в конце концов начать расследование, приведшее к находке рукописей, которые одни считали утраченными, другие - украденными. Со Стромынки началась тема, закончившаяся в 1995-м - выходом в богоспасаемом издательстве "Голос" книги "Кто написал "Тихий Дон", дружно замалчиваемой как правыми, так и левыми. Многим по сердцу давний миф о плагиате. А мне дорога истина. Ради нее и пострадать сладостно.
* * *
Тогда на Стромынке понял: Москва - город тайн, здесь делается история. На моих газах комендант общежития снимал со стен портреты Берии, расчищая мне дорогу к редакции на Чистых прудах. Отсюда члены редколлегии спешно, не доверяя это срочное задание МГК КПСС молодым, разъезжались по заводам и фабрикам на митинги, где трудящиеся гневно клеймили поверженных сталинских вождей.
Хрущев открыл всем ворота Кремля, куда я поспешил, чтобы подняться на стены и башни, Ивана Великого, купол Сената, побывать в подземных палатах, соборах и дворцах, в квартире Ленина.
Увиденное тогда стало содержанием первой книги "Москва глазами репортера". С тех пор много раз спешил в Кремль, чтобы описать, как антрополог Герасимов хоронит кости Ивана Грозного, увидеть белые камни чудом уцелевшей церкви Лазаря времен Дмитрия Донского, опуститься в колодец Арсенальной башни... Путешествовал по Боровицкому холму в глубь времен, век за веком, и в пространстве, обходя все сохранившиеся строения, рассматривая росписи, иконы Андрея Рублева. Информация для газеты стала книгой "Первый Кремль России".
Но обо всем, что узнал тогда, рассказать не мог. Потому что советским людям не полагалось знать, тем более прочесть в партийной газете о разрушенных большевиками соборе Спаса на Бору, самом древнем в столице, Красном крыльце, монастырях Чудовом и Вознесенском. Из последнего гробницы царевен и княжен упрятали в подвал Архангельского собора, где мне их показали. Но написать об этом - ни-ни! Тогда и выяснил я, что почти треть Кремля при Сталине исчезла и, кроме названных святынь, разобрали Малый Николаевский дворец, чтобы на месте его и монастырей построить Военную школу ВЦИК, чья казарма располагалась в Кремле, куда ни пройти, ни проехать без пропуска, пока жили Ленин и Сталин, было нельзя.
Как раз в этом здании при Хрущеве открыли Кремлевский театр. Его я первый описал в обновленной "Московской правде", ставшей с 1 февраля 1958 года городской газетой МГК партии, реформаторской по верстке и по содержанию, сделанной руками молодых, перешедших в старушку, верставшуюся, как подпольная "Искра", из "Московского комсомольца". В новой газете уважали репортаж, можно было писать от первого лица, употреблять "я", а не "мы". Многое стало возможным после хрущевских реформ. Но далеко не все, каждое слово продавливалось через сито бдительных уполномоченных Главлита, цензоров КГБ, министерств, института марксизма-ленинизма. Даже рост Ильича (что-то около 160 сантиметров) назвать было нельзя, чтобы не принизить величие основателя КПСС и СССР.
Попавшая в руки телефонная книжка в кабинете вождя с фамилиями расстрелянных соратников, сотрудников и помощников заронила в душу сомнения ко всему, что писали и говорили об Ильиче. Если эти люди действительно враги народа, то какой же Ленин гений, коль не распознал их вблизи себя? Если же замученные неповинны в преступлениях, которые им инкриминировали на съездах и пленумах, то что же это за партия, где творилась расправа над своими? Все эти вопросы привели к "Ленину без грима", новой еще, не изданной книге, чьи главы появлялись недавно в "Московской правде", удивляя моих постоянных читателей, запомнивших автора по давним очеркам, где Владимир Ильич представал чутким и добрым к шоферу Гилю, телефонистке Тихомировой, секретарю Володичевой, рассказывавшим внимавшему им журналисту полуправду о покойном Ильиче, о котором они сами мало что знали.
И сегодня тянет в Кремль побывать в возрождаемых Андреевском и Александровском залах, сломанных все тем же Сталиным. Хочу увидеть новые кремлевские интерьеры. Резиденцию президента. Если Павел Бородин, управляющий делами, выполнит данное мне обещание, покажет все новое, то и я напишу о Кремле 2000 года.
* * *
Входил в журналистику под грохот реактивных моторов и ракет, поэтому облетал всю страну на всевозможных самолетах, даже на ТУ-144 поднялся в стратосферу за неделю до его катастрофы. Нашел завод "Компрессор", где делали "катюши", подвал на Садовой-Спасской, где Королев лепил первые ракеты, и полигон в Нахабино, где их запускали, даже две книжки об этом издал.
Но самым интересным оказалось не летать и ездить далеко, а путешествовать в своем городе, как в чужом, ходить по улицам старой Москвы. Они волновали и вдохновляли, к неудовольствию испытанных "приводных ремней партии". Приносишь заметку о Манеже. И слышишь вдруг от тех, кто постоянно хаживал за вдохновением в "горком нашей партии", отдел строительства МГК:
- О чем ты пишешь! Мы Манеж снесем!
И ведь могли сломать, как кварталы соседствовавших с ним улиц, ставших родной темой и болью. Чем больше узнавал Москву, тем сильнее скорбел душой, потому что увидел на теле города незаживавшие раны, пустыри наподобие того, где располагался туалет при выходе из ГУМа. Здесь снесли Казанский собор, вблизи от него сломали Иверские ворота, мешавшие прохождению колонн трудящихся и танков. К ужасу своему понял, что безжалостно стерты с лица земли сотни храмов, колоколен, старинных ворот и башен, поражавших воображение всех иностранцев, начиная с древних времен, кончая 1917 годом, ставшим для белокаменной роковым. Я это установил давно, а сказать смог недавно, начав в газете цикл "Утраченная Москва".
Не только писал, но и защищал прошлое от уничтожения в комиссии, решавшей судьбу старых зданий. В ней познакомился со многими знатоками города, в том числе с Ильей Глазуновым, кому навешали много разных ярлыков. Но он первый пошел в бой за Москву, публично в ЦК КПСС осудил взрыв Храма Христа Спасителя, на месте которого до недавних дней зеленела хлорированная вода бассейна, "Самого большого в Европе".
У каждого свой путь к "перестройке", мой начался от пустырей, оставшихся на месте памятников. Сочиняя очерки об улицах и домах, я таким образом писал главы выходивших в годы "застоя" книг: "У всех на виду", "Город как мир", "Путешествия в свой город", "Края Москвы", "Хождение в Москву". Хождение стало любимым способом постижения города. Я его ощутил кожей, всем телом, пройдя вдоль и поперек, из конца в конец, по московскому меридиану, кольцам и радиусам.
* * *
Потоптавшись в центре, в один прекрасный день, глядя на большой, считавшийся секретным план Москвы, висевший в редакции, решил непременно обойти ее всю по 109-километровому кольцу МКАД. Хождение растянулось на несколько лет, став предметом шуток редакционных острословов. Когда кольцо путешествия замкнулось, почувствовал, что не только всю Москву обошел, но и увидел, узнал ее всю. Заголовок "Вокруг Москвы" в издательстве поменяли на "Путешествие по новой Москве", чтобы подчеркнуть, чему отдан приоритет новостройкам. Старина везде, и в глазах, и в издательствах, строго дозировалась. Из выходивших при советской власти краеведческих книг о Москве почти ничего нельзя было узнать об исчезнувших памятниках.
"По Арбату было много церквей", - вот все, что сообщил в очерке "Арбат" в толстенной "Из истории московских улиц" (свыше 800 страниц) П.В. Сытин, очевидно, не имея возможности сказать, что все три Николы на Арбате, как десяток других церквей в переулках, снесли.
Как же радовался я сейчас, когда ехал с мэром на Арбат, куда он спешил, чтобы открыть памятный знак на месте снесенного Николы Явленного.
- Мы его восстановим, - пообещал Юрий Лужков в ответ на высказанное сомнение, как бы этот знак не стал крестом на могиле памятника.
* * *
От церквей и в "Московском рабочем", где издавали книги, и в "Московской правде" шарахались, как черт от ладана. Казалось бы, какой секрет, что на Новом Арбате реставрируют Симеона Столпника, превращенного в склад.
- Пусть реставрируют, а мы писать не будем, чего ты носишься с этим Столпником?
Как же не носится, если здесь венчались тайно граф Шереметев и Параша, отпевали Гоголя... Мимо церкви со срубленными куполами я ходил по Поварской в училище Гнесиных. Отсюда спешил Трубниковским к пианистке, поджидавшей в классе на Собачьей площадке в пропахшем столетиями деревянном особняке, некогда дворянской усадьбе, музее, закрытом тогда же, когда взрывали старую Москву.
Какой была Собачья площадка, знаю не с чужих слов и описаний. Когда же ее сломали при Хрущеве, то увидел, какого масштаба было тотальное уничтожение города, проводившееся до войны, когда Никита Сергеевич сидел на Москве, будучи вторым, потом первым лицом, вместе с другом Лазарем уничтожая улицу за улицей, храм за храмом, вырубая бульвары Садового кольца. Зачем? Чтобы построить по сталинскому Генплану 1935 года "образцовый социалистический город". В кавычки беру слова из Генплана.
Эту формулу пришедший на смену Хрущеву верный ленинец Брежнев слегка перефразировал, призвав народ построить Москву - образцовый коммунистический город.
* * *
В Москву вслед за тысячами земляков я попал с берегов Днепра, из "города чугуна, стали и проката", как писали в газетах, и вождей, добавлю от себя. На квартиру к одному из них я ходил в гости вместе с его сыном, племянницей и их друзьями. Располагаясь с комфортом в полупустой квартире уехавшего куда-то на целину бывшего секретаря Днепропетровского обкома партии, ставшего в год смерти Сталина москвичом и комиссаром военных моряков. Этим комиссаром был Леонид Ильич, по словам генсека: "Какой красивый молдаванин!", а в том домашнем кругу просто добрый "дядя Леня", веселый и простой.
Поскольку родился и вырос я в городе, основанном Екатериной II и великим Потемкиным, на земле новой России, завоеванной ими, как Крым, то и заговорил поэтому по-русски. Песни пел по-украински, как говорили на базаре, весь день по радио и на уроках украинского языка. Поэтому знаю лучше тех, кто кричит сегодня, что Киев не отец, а мать городов русских - в СССР никто украинский язык не ущемлял. И все, кто сегодня размазывает по бумаге клевету об "империи", подло лгут, оправдывая отнюдь исторически не оправданный и отнюдь не предопределенный свыше якобы неизбежный развал государства, разрыв вековых связей русских и украинцев.
Перед крахом СССР командировала меня редакция на берега Днепра, где археологи нашли гробницу, приписываемую Юрию Долгорукому. Он похоронен в Киеве, он же основал Москву. Это ли не доказательство векового единства и родства? Со времен Юрия киевляне и московляне считали себя сынами одного народа. Почему же меня сегодня на пути из Москвы в Днепр мытарят по часу ночью сначала с одной, потом с другой стороны новоявленного кордона, грохочут сапогами, опрашивают, обыскивают, не дают спать?
Никаким западенцам, западноукраинским национал-демократам, в моем понимании фашистам, не под силу подавить "чувство семьи единой", не разделить наши реки и города, Киев и Москву, где так долго верховодили уроженцы Украины: Каганович, Хрущев, Брежнев, сотни переведенных решениями ЦК в столицу на вышестоящие должности их земляков. Город они не знали, вряд ли любили, видели его из машины, проносясь на большой скорости с работы на дачу и обратно, выезжая изредка из Кремля на стройки и заводы.
* * *
За двадцать лет при Брежневе мало что сделано в старой Москве. Зато много наворотил "дорогой Никита Сергеевич". Слышал однажды его пылкую несвязную речь под сводами станции метро "ВДНХ", куда он спустился в день пуска линии, чтобы произнести очередную филиппику. Он не только сломал Собачью площадку ради Нового Арбата, но загнал Строительство и Архитектуру в тупик, из которого они на наших глазах выползают на четвереньках.
К чему бы ни прикасалась его рука, будь то план Московской кольцевой автодороги, эскизы новых станций метро, чертежи жилых домов, - везде после этого проекты скукоживались, упрощались и ухудшались в погоне за сиюминутной экономией. Вникал всюду, во все, туалеты совместил с ваннами, потолки чуть было не объединил с полами, чердаки извел, выше девяти этажей не разрешал строить даже на Кутузовском проспекте.
Да, массовое, по заводскому типу налаженное, скоростное жилое строительство, монтаж вместо кладки - это детище Хрущева, это Октябрьская революция в градостроительстве. Но это и тотальное уничтожение старой Москвы. Ее бросили на произвол судьбы. Потому что типовое индустриальное домостроение возможно на окраинах, пустых землях бывших ста сел и деревень, пяти городов, одним хрущевским указом присоединенных к Москве. Так она стала городом площадью почти в девятьсот квадратных километров.
Я ходил и описывал на этих квадратных километрах не Москву, а кварталы, сотни одинаковых, безликих, вычерченных, а не нарисованных фасадов, которые начали ломать на наших глазах в Кузьминках и других районах, слывших некогда символом социалистического прогресса, сегодня ставших головной болью городского правительства.
* * *
Хватило этих квадратных километров ненадолго, на наших глазах произошел прорыв кольцевой границы в шести направлениях, город в плане стал напоминать солнце с протуберанцами. Москва содрогалась от катаклизмов экономики социализма, наплыва "лимитчиков", расползания по земле. За год город поглощал двадцать пять квадратных километров ближнего Подмосковья, превращая зеленые просторы в кварталы типовых домов, оставляя в глубине новостроек промышленные зоны, фактически пустыри, свалки. Одна Очаковская промзона распростерлась на Юго-Западе на восемьсот гектаров, поразив недавно облетавшего на вертолете Москву мэра масштабами и запущенностью. Ничейная земля! Десятки таких промзон щедро нарезали планировщики, составлявшие Генеральный план 1971 года, тот самый, по которому Москва должна была стать образцовым коммунистическим городом.