Она послушалась.
- Не надо, хорошо. Не надо... А Катря...
- И о том не надо, - попросил Мартын.
- Молчу, сынок. - И снова заплакала. - Думала я, все выплакала, слез нет, а они, видно, горем живятся, слезы мои, сынок.
- Молчите, мама, - он знал: надо сказать что-то хорошее, порадовать, успокоить, но таких слов не было. Надо правдою лечить раны, а правда могла только растравлять их новою болью.
А мать, как нарочно, спросила:
- Что на Украине, сынок, как дома?
И он не смог солгать матери, - ведь он никогда не говорил ей неправду.
- Худо, мама.
- Татары? - спросила она. - Паны?
- Всего хватает, мама, - попытался избежать ответа, но она настойчиво продолжала спрашивать:
- Что же оно будет, сынок, не видать мне, значит, родной земли?
- Погодите, мама, погодите, воротимся мы с вами в Байгород, в свою хату. - И вспомнил, что хату сожгли жолнеры Корецкого, а от самого Байгорода остался только пепел...
- Байгород... - прошептала задумчиво мать. - Когда Максим на колу помирал, звал тебя, сынок. Звал. Ты должен притти туда, Мартын, должен! твердо и сурово сказала она, голосом, какого он никогда у нее не слыхал. Ты поклянешься мне в этом, сынок, на сабле клятву дашь. - Глаза матери были сухи и сверкали, точно огонь вспыхнул в них и высушил слезы.
- Поклянусь, мама, - ответил Мартын, - и сдержу свое слово.
Мать рассказывала. Низкий, прокопченный и задымленный потолок убогой избы висел над головами. Русские люди, давшие приют матери и ему в эту осеннюю ночь, сидели и слушали, хотя многое из того, что рассказывала мать, они уже знали, - но горе было близким, общим для всех.
...Из Байгорода она ушла вместе со всеми людьми. Бежали ночью. Как раз на ту пору татары рыскали по всем шляхам, возвращались в Крым. Старались обминуть их окольной дорогой, но не миновали. Наскочили татары на них как-то поутру, молодых в полон взяли, старых пограбили, кто сопротивлялся, того зарубили, и исчезли. А она осталась одна на дороге, без памяти, и ее подобрали добрые люди.
Начались долгие месяцы нужды, хождения с сумой. Чужой кусок хлеба сначала поперек горла становился. Где был Мартын тогда? Долгими ночами звала его. Думала, может, и он сложил голову, и никто очей ему не закрыл. Может, ворон выклевал их?
Встретились на дороге люди. Такие же обездоленные и обиженные, как она. Шли в русскую землю и взяли с собой. Тут, в этом селе, она заболела, слегла, и добрые люди Ефрем и Марфа приютили ее, а когда выздоровела, не пустили от себя, осталась она у них. И правда, куда ей дальше итти, куда?
- И оставайся с нами, Евдокия, - сказала Марфа, - куда тебе? Там война, разорение, кто знает, что еще будет, а когда кончится, одолеют панов - тогда заберет тебя сын.
- Спасибо, Марфа, ой, великое спасибо! Только не доживу я до того, не доживу.
- Доживете, мама!
Мартын почти выкрикнул эти слова. Неужели не бывать ему хозяином на своей земле? Неужели мать не увидит Байгорода? И в этот миг Мартын Терновый, как никогда, почувствовал, что должен грудью своей стать за гетмана, ибо один гетман думает о его, Тернового, доле и сделает так, что сможет Мартынова мать увидеть родную землю.
Терновый сказал: скоро снова быть войне, воины русского царя подадут казакам помощь.
- Так, сынок, так, Мартын. Русские люди, вот они, - Марфа и Ефрем, такие все они, всегда бы нам вместе с ними быть, всегда.
Говорили обо всем. Говорил и Ефрем Проскаков. Мартын узнал: и ему тут не сладко, хоть никто с отцовской земли не гонит, никто не грозится ее отнять. Но оскудело царство хлебом, худо, что на границе жизнь неспокойная. И сюда татарские отряды заходили, а последнее время от радзивилловских наездов тоже изведали немало беды.
Однообразно трещал сверчок. Давно догорел огонь в печи, хозяйка засветила лучину, начала стелить постели. Мартыну постлали кожух на лавке, а сами хозяева взобрались на печь. Мартын отказывался. Мать уговорила лечь. Теперь мысль металась, как в тенетах: что же дальше? Брать ли мать с собой, или оставить пока здесь? А если взять, то куда?
Мать, казалось, угадала его беспокойство.
- Обо мне не заботься, об одном прошу - коли будет можно, коли доживу, приезжай за мной, а нет, так хоть могилу навести. Люди добрые покажут...
- Что вы, мама? - а у самого в горле задрожал предательский комок, и сердце затосковало.
- Эх, сын мой, сын мой...
Молчали. Сверчок неугомонно тянул свое. Люди твердили - сверчок в доме к счастью. Сколько таких сверчков слышал он на своем веку! А где счастье?
Лежал, растянувшись на лавке, мать сидела рядом, гладила по голове, устремив взгляд в темный угол. Лучина затрещала и погасла.
В трубе тоскливо завывал ветер. Мартын думал: где счастье? И в сердце росла великая и неутолимая жажда: скорее туда, в Чигирин, увидеть Неживого, всех побратимов своих, попроситься у Капусты в какой-нибудь полк, сказать всем - и тем, кого по дороге встречал, посполитым, уже изверившимся в своих чаяниях, и казакам, и тому бедняге, Ивану Невкрытому из межигорской гуты, сказать: <Оружие>руки берите, скорее оружие в руки и не опускайте голов>. Как тогда, перед Пилявой, говорил гетман: <Хорошо>бы, кабы мы теперь купно - казаки и селяне - на ворога ударили>. И ударили. И враг бежал бесславно в той битве. А теперь тоже надо бы купно, сообща. Надо!
- О чем думаешь, сынок? - тихо спросила мать.
- Вместе нам всем надо, - прошептал он в ответ и рассказал про слова гетмана перед боем.
- Боже его благослови, пошли ему здоровья и силы, - проговорила мать, - если он за нас, обездоленных, стоять будет, а если нет, то пусть кара страшная падет на него. Ведь поднял весь край, не смеет он оставить нас. Кто же другой у нас есть? Кто?
- Нет другого, и не надо другого.
Мартын нерушимо верил в это. Не надо другого. <А>про послушенство? - вдруг спросил он сам себя. - Для кого они? Кто писал их?>
- А коли отступится от нас, - твердо произнес Мартын и уже не матери, и не самому себе, а, казалось, в глаза гетману кинул: - пусть кара страшная падет на его голову и на весь род его.
Усталость победила, и он заснул, хотя и беспокойно, вздыхал во сне и стонал. Держал в руках руку матери, а она нежно гладила его шелковые кудри и жадными губами глотала соленые слезы.
Безостановочно трешал сверчок. Ветер рыдал в трубе. Ночь вздыхала за худыми стенами проскаковской избы.
В памяти возникало былое. Статный парубок Максим Терновый держит ее за руку, поп благословляет их, а вскоре уже тот Максим садится на коня - и потом ни вести от него, ни доброго слова о нем. Вдруг в темную зимнюю ночь постучался в дверь, упала к нему на грудь, как сегодня к сыну.
Потом сын Мартын - добросердечный, заботливый, гордилась им перед всем Байгородом. Одна утеха, одна надежда и одно счастье.
А горе росло, как дождевая туча. Горе ливнем проливалось на Байгород, и лишь порою улыбалась судьба и щедро выглядывало солнце, утешит на какой-то срок - и снова тучи. Но был свой дом, а в своем дому горе и беды легче сносить... И думает старая Евдоха Терновая: может быть, выйти ей так, босой, в ночь, пойти в дальний путь, в Чигирин ли, в Субботов ли, так прямо и притти, а не дойдет - доползти до гетмана, стать перед ним и сказать:
<Глянь>меня, Хмель, погляди мне в глаза, прочитай муки мои и горе мое. Мужа тебе отдала, сына единственного отдала. Это мать говорит тебе, Хмель. Сердце матери полно горя и муки. Услышь мое сердце. Ведь и у тебя была мать, так прислушайся к ее голосу и сделай так, чтобы уничтожить врагов, чтобы воля была на земле нашей и мир, чтобы жили мы, как брат с братом и сестра с сестрою>.
Так она говорила с Хмелем, и сверчок трещал, не переставая, и она знала, что никуда не пойдет, что эти мысли - только мечта, утешение, которое выдумала сама для себя, а Мартын вздыхает, и вот уже скоро рассветет... Так и не сомкнула глаз в ту ночь Евдоха Терновая.
У Мартына замирало сердце. Надо было ехать. Стоял, держась одной рукой за луку седла. Ефрем Проскаков успокаивал:
- Ты не тревожься, мать твою не обидим, живем в согласии, как родные. А будет можно - приедешь. Много горя испытали вы на Украине. Возьму и я в руки пику да мушкет. Жди меня...