Гетман поставил кубок и размашисто перекрестился. Осман-ага встал. Подняв кубок, гетман заключил:
- Шляхта замышляет против нас новую войну. Мы той войны не желаем, но в обиду себя не дадим. Пускай сейм утвердит Зборовский договор, а не утвердит - тогда возьмем сабли в руки. Полковники, выпьем за здоровье султанского посла, батыра Осман-аги.
Звенели кубки. Полковники пили здоровье посла. Осман-ага кланялся на все стороны.
25
...Ночью Хмельницкий вызвал к себе Выговского, Ждановича и своего двоюродного брата, Павла Яненка. Припухшие веки гетмана были красны.
- Может, утром обо всем договоримся, - робко заметил Жданович.
- Нет времени, полковник, времени нет, слушайте хорошенько. Ехать тебе, Антон, и тебе, Павло, вместе с Осман-агою в Стамбул. Ухо с ним держите востро. Птица это немалая. Сами видите - подлец из подлецов.
Гетман замолчал. Взял с тарелки моченое яблоко, пожевал. Сок сбегал по обвисшим, мокрым усам. Вытер рот. Продолжал:
- Визирю султанскому втолковывать: дадут помощь против короля, тогда и на море будет покойно.
Жданович раскрыл рот, хотел что-то спросить. Гетман сурово поднял брови и возвысил голос:
- Молчи и слушай. У меня и так голова раскалывается.
Он потер лоб кулаком, как бы что-то припоминая.
- Перебили, побей вас лихая година. Ну вот, слушайте дальше. Так и твердить: чтобы ляхам Порта веры не давала. Доказывайте им: мол, Вимину подсылали поляки, чтобы мы против Туретчины пошли. Поняли?
Жданович и Яненко закивали головами.
- Глядите. Напутаете - головы поотлетают.
Он закрыл глаза, тяжело вздохнул. Наступило молчание. Где-то в стене затрещал сверчок.
- Хорошая примета, - нарушил молчание Выговский.
Хмельницкий продолжал:
- Пустое. Не верю в приметы. Ты, писарь, вс? знаешь - и какая примета, и хорошая она или дурная. А вот отчего Гладкий и Глух болтают языками, чего они крутят, того не знаешь или знать не желаешь. Так?
Гетман повернулся к Выговскому. Тот пожал плечами, но молчал.
- Молчишь? На это примет у тебя нет. А я знаю, - сказал внезапно гетман твердым голосом, тяжелым взглядом обводя присутствующих. - Я знаю, в голове у них зависть шумит. Гетманской булавы захотели, а Украину - хоть псам, хоть чертям, им все равно. Про меня болтают - продался, а сами только того и ищут, как бы и кому бы продаться.
- Успокойся, - сочувственно сказал Яненко. - Что ты, брат!..
- Не могу! - Гетман вскочил на ноги. - Какой к черту покой? Вчера Гладкий, пьяный, похвалялся: скоро, мол, пустят Хмелю пулю в спину... А кто пустит? Он, Гладкий? Все им не по нраву. Москва им не с руки, Туретчина по вере не подходит, татары ненавистны, - а чего хотят?..
Он уже не обращался ни к писарю, ни к полковникам. Говорил сам с собой:
- Как думают край, веру и волю защитить? Боже мой, боже мой!
Он закрыл лицо руками. Замолчал. С закрытыми глазами, казалось, видел он хитрые, угодливые лица, взгляды, полные ненависти, слышал над ухом лживые, предательские слова. Тряхнул головой, отвел руки от лица. Словно отогнал от себя что-то тяжкое и непереносимое.
- Теперь самое трудное время. Стоим, как на вершине горы. Под ногами - пропасть и ветры. Удержаться надо любою ценой, пока буря пройдет. Удержаться. Все эти союзники об одном мечтают - как бы раздор посеять между нами и Москвой. Тщетно! И от своего не отступлюсь. Головы буду рубить, на кол сажать, а не отступлюсь.
Он помолчал и, вздохнув, добавил:
- В Стамбуле добиваться, чтобы хану строго приказано было с поляками без нашего ведома соглашений не заключать и чтобы нам помощь подавал. Станет визирь про Москву спрашивать - посылали ли мы своих послов, каковы намерения наши, - от ответа уклоняться. Говорить так: <Вера>нас одна, народ братский, обиды друг другу не делали, думаем жить в мире...>
- Поняли? - Он взял с тарелки еще одно яблоко, пожевал и ободряюще кивнул головой Ждановичу. - Вот погодите, друзья. Будет так, как задумано мною. Народ русский станет плечом к плечу с нами, помощь подаст. Не бывать такому, чтобы брат брату в злой беде не помог.
- Войны никто не хочет, - отозвался Жданович.
- И все равно не миновать ее ни нам, ни им. - Гетман встал, доел яблоко, сплюнул в кулак семечки и выбросил в открытое окно. - Хватит. Ночь коротка, всего не переговоришь. Завтра утром отправляйтесь. Глядите - что приказал, того и держаться. Нужда будет - шлите гонца.
Попрощались. Он остался один. Погасил лампадки. Подошел к окну, налег грудью на подоконник. В пруду квакали лягушки. Звезды мерцали в небе. Перекликалась стража за стеной:
- Слушай! - кричал кто-то басом, и другой голос тотчас отвечал:
- Слушай!
И ему тоже захотелось сказать в ночь, в небо, в широкие, манящие просторы земли это короткое и полное таинственного значения слово: <Слушай>!> И сами по себе губы его прошептали это слово, и он понял, скорее ощутил сердцем, что и в эту ночь, как и во все другие ночи до того, он тоже стоит на страже и тоже <слушает>. Что и кого - это Хмельницкий хорошо знал.
...Казначей Крайз сидел на корточках под самой стеной гетманской опочивальни. У него давно онемели ноги и ломило поясницу. Сквозь кусты он видел тень гетмана в раскрытом окне. Он слышал все, что было говорено. Крайз ждал, пока гетман закроет окно. Ждать пришлось долго. Наконец звякнули рамы. Крайз посидел еще с минуту. Опасливо огляделся по сторонам и встал. Осторожно вышел на тропку и пошел к черному крыльцу. У крыльца его остановил караульный:
- Кто идет?
- Я! - отозвался Крайз.
- А, это вы, пан казначей! - узнал караульный. - Что не спите так поздно?
- Не спится, казак. Сон бежит от меня. - Зевнул и начал подыматься по ступеням.
...Перед рассветом к Чигирину подъехал перекопский мурза Карач-бей, посол хана Ислам-Гирея.
У городских ворот мурзу остановили казаки. Татары кричали:
- Тотчас отворить ворота! Перекопский мурза к пану гетману по неотложному делу!
Казаки сонно зевали. До восхода солнца никому не велено отпирать ворота, пусть мурза ожидает у ворот. Татары подняли крик. Казаки разбудили есаула. Есаул Лисовец в ту ночь был дежурным по городу. Он вышел за ворота, спросил:
- Кто едет и по какому делу?
Карач-бей вылез из повозки. Ноги онемели от долгого сидения; будто на чужих ногах, пошел навстречу есаулу.
- Я перекопский мурза Карач-бей, посол великого хана Ислам-Гирея.
Есаул Лисовец поклонился, прикрикнул на казаков: