Поглядел пронзительно. У Гармаша словно стерло с губ угодливую улыбку. Онемел.
- Не горелку пить к тебе приехали. Горелка и в Субботове у меня есть. Ты рудни покажи, домницы. Буду с тобой о деле говорить...
У гетмана недобро шевелились усы. Гармаш одними губами шептал:
- Как изволит ясновельможный пан гетман, как изволит, только, я думал, с дороги не мешает и чарочку, и отдохнуть...
- Не болтай зря! Что про железо скажешь, сколько его тут, как нашел?
На розовый маленький лоб Гармаша набежали морщинки. Что он мог сказать про руду? У него были злотые и была теперь эта земля, которая таила в себе бес ее знает сколько этой руды. Он знал одно: на этом можно заработать много злотых. Гетману нужны пушки, что ж - он будет лить пушки! Но гетман точно взбесился. Расскажи да расскажи про руду!
- Я мигом. Прошу пана гетмана чуть подождать. Тут есть один человек, который руду нашел. Он все объяснит, - сказал Гармаш и выскользнул из комнаты.
Вскоре он возвратился с человеком в желтой свитке и сбитых чоботах, обвязанных лыком. Человек сорвал шапку и замер у порога. Гармаш легонько подтолкнул его:
- Падай в ноги, падай в ноги, нешто не видишь, кто сидит перед тобой, харцызяка? Вишь, какой проклятый своевольник! Не хочет в ноги упасть! бесновался Гармаш. - Не видишь ты, кто перед тобой, или ослеп?
- Не кричи, - оказал человек, - сдурел, что ли?
Хмельницкий вздрогнул. Где он уже слышал этот голос? Где?
- Не узнал меня, гетман? Челом тебе! - поклонился человек в свитке.
Где он слышал этот голос? Хмельницкий, вытянув голову, всматривался в лицо селянина.
Внезапно память воскресила давний августовский вечер в Зборовском лесу, казаков у костра, чуть глуховатый голос:
<А>хотим? Воли хотим, гетман...>
- Гуляй-День, - произнес Хмельницкий, подымаясь со скамьи.
- Он самый, - отозвался Гуляй-День, подходя к гетману, - хорошая память, у тебя, гетман, зоркие глаза.
Хмельницкий протянул руку и пожал черную, покрытую мозолями ладонь Гуляй-Дня.
- Не думал встретить тебя... - начал Хмельницкий.
- Думал, паны убили? - перебил Гуляй-День. - Меня ни пуля, ни сабля не взяла. Даже Гармашевы злотые не берут.
- Придержи язык, - забормотал сердито Гармаш, - с тобой гетман говорит, а ты слишком много себе позволяешь.
- А ну помолчи, торговый человек! - возвысил голос Хмельницкий. Садись, Гуляй-День, поговорим.
- Можно и сесть. - Гуляй-День, оставляя грязные следы на чистых дорожках, которыми устлана была хата, под недобрым взглядом Гармаша опустился на скамью рядом с гетманом.
- Почему не в казаках? - спросил Хмельницкий, разливая по чаркам горелку.
- А что там робить, гетман?
- Война скоро будет, казак, - тихо проговорил гетман, - весь народ поднимаем...
- Навоевались уже... - Гуляй-День невесело покачал головой. - Хватит, гетман, с нас.
Он прикусил пересохшую губу, точно принуждал себя замолчать. Но, видно, сдержаться ему было трудно.
- Воротился я из-под Зборова, а в моих Белых Репках снова державцы пана сенатора Киселя порядки наводят. Прицепились к моей жинке. <За>года, - говорят, - плати сухомельщину>. Был один конь - забрали в поволовщину.
И неожиданно спросил:
- У тебя, гетман, коня в поволовщину не забирали?
Наступило напряженное молчание. У Гармаша рябило в глазах.
- Брали! - ответил гетман. - В сорок шестом году, Гуляй-День, староста Чаплицкий взял моего боевого коня в поволовщину, приказал на ярмарочной площади отстегать канчуками моего сына, выгнал меня из родового хутора... Я знаю, Гуляй-День, что такое поволовщина...
Гуляй-День сказал:
- Не знаю, по твоему ли приказу так сделали, - как хищные коршуны налетели дозорцы твоей канцелярии из Чигирина с грамотами от казначея Крайза... Такое делалось в наших Белых Репках через твоего проклятого немца...
- Почему же он мой? - с обидой пожал плечами Хмельницкий.
- Не наш, - глухо, но твердо ответил Гуляй-День, - известно, твой. Казначеем у твоей милости служит... О нем, гетман, люди толкуют, будто с самим дьяволом в сговоре и тебя заворожил...
Хмельницкий движением руки хотел остановить Гуляй-Дня. Беседа становилась неприятной, да еще при лишних людях. Правда, можно было накричать на дерзкого казака и выгнать вон, но в словах Гуляй-Дня было что-то близкое тем мыслям, которые волновали гетмана в последние дни, и он решил выслушать казака до конца, тем более, что и Гуляй-День не обратил внимания на его предостерегающий жест.
- Позволь уж, скажу все. Давно думал: встречу гетмана Хмеля, расскажу про горе народное... Кому же другому, как не тебе, гетман, рассказать, как поспольство мучится? Да не только рыжий немец, а кое-кто из старшин твоих панами стали и тоже выматывают из бедного люда жилы, ажно шкура слезает у нас со спин... Ты бы писаря своего Выговского поспрошал, что в его маетках творится. Прости, гетман, но я должен тебе это сказать. А то кому же? Кому?
Спросил почти грозно и, словно ожидая ответа, замолчал. Не дождавшись и выдержав суровый, пронизывающий взгляд Хмельницкого, продолжал:
- Только тебе, гетман. Что таиться? Надежда наша одна: на тебя да на сабли наши... А немец Крайз и которые там из старшины - те из одного теста с панами ляхами... Присматривай крепко за ними, гетман...
- Больно ты языкатый, - грозно отозвался со своего места Носач и хлопнул ладонью по столу.
Иван Золотаренко только глазом косил то на Хмельницкого, то на Гуляй-Дня. Гармаш недобро улыбался. Гуляй-День замолчал и теперь уже отчасти жалел, что наговорил такого. Хмельницкий долго раскуривал люльку, сосал изгрызанный мундштук, скрывая гневный блеск глаз под кустистыми бровями, а когда синий дым пополз лентой под низкий потолок, строго проговорил:
- Говори про дело, Гуляй-День.
- Вот и про дело, - охотно откликнулся Гуляй-День. - Так вот, говорю, наложили дозорцы Крайза чинш на каждое хозяйство, по два злотых и три гроша, натурой - двенадцать пасм пряжи, двадцать яиц, одного гусака, двух каплунов, полбочки меда... Э, - махнул рукой Гуляй-День, - всего не сочтешь. Жинкам приказано было робить на панщине в маетке Киселя. Сколько дней в году, гетман?
- Триста шестьдесят пять, - сказал Золотаренко, с любопытством разглядывая Гуляй-Дня.
Тимофей Носач налил себе горелки, выпил, заел куском пирога.
- Триста шестьдесят пять дней, - повторил Гуляй-День. - Выходит, нам на Адама Киселя робить триста шестьдесят пять дней в году. Страшно, гетман. Потому и утек сюда...
- Бегство в скорбном деле - помощь ненадежная, - твердо сказал Хмельницкий. - От судьбы не бегать надо, ее своею рукою сломай, подчини, сам ею распоряжайся...