- Хорошо, - сказал Хмельницкий. - Дальше.
- <Шляхтянка>Чаплицкая передала Лентовскому грамоты от путивльского воеводы, выкраденные ею у гетмана в Субботове...>
Хмельницкий вспомнил, как искал он эти грамоты, как шарила по шкафам Елена, помогая ему, наглоталась пыли, расчихалась, усталая упала ему на грудь, сказала: <Поцелуй>, Богдан...> Он тогда забыл про грамоты...
- <Шляхтянка>, - продолжал Капуста, - призналась: на той неделе Крайз уведомил, что в Киеве ее ждет ксендз Лентовский. Там, в монастыре бернардинов, ксендз передал шляхтянке яд, который велел подсыпать в вино гетману Богдану Хмельницкому. Яд этот найден у шляхтянки в золотом медальоне после четвертого допроса. Она, отпираясь, говорила, что это только сонное зелье. Собака, которой подсыпали этот яд в пищу, издохла через несколько минут. Шляхтянка призналась: после отравления гетмана должна была вместе с Крайзом бежать в Гущинский монастырь, что поблизости от маетка сенатора Адама Киселя, и там некоторое время переждать... Ибо, как говорит она, после Хмельницкого король должен был назначить нового гетмана, имени которого она от ксендза не слышала. Оная шляхтянка вину свою признала и просила гетмана даровать ей жизнь, отпустив на пострижение в монастырь, дабы она, - Капуста криво усмехнулся и повторил: - дабы она там, сиречь в монастыре, могла бы искупить молитвой и постом свой грех перед гетманом>.
Капуста перевел дыхание и сел на скамью.
- Это все, что она сказала? - спросил Хмельницкий, налегая локтями на стол.
Трубка чуть заметно дрожала в углу рта. Хмуро насупленные брови скрывали его глаза, - он наклонил голову.
У Выговского бешено стучало сердце. Он даже слегка отодвинулся от Богуна, точно Богун мог услышать этот стук.
- Все, гетман.
Капуста наливал из кувшина воду в кружку. Слышно было, как булькает вода.
Гетман поднял голову. Полковники отводили в сторону глаза, только Богун выдержал его взгляд. <Жалеют>, должно быть, меня>, - подумал Хмельницкий.
- Что скажете, полковники? Как поступить со шляхтянкой Чаплицкой?
Хмельницкий ждал. Сухо трещал пергамент в руках Капусты. Никто из полковников не решался произнести первое слово. Что ни говори, речь идет о жене гетмана. Легко ли ему обо всем этом узнать? Не лучше ли, чтобы он сам объявил приговор? Только Выговский думал: <Чем>умрет эта женщина, тем лучше>. Ему было жарко, хотя сквозь открытое окно лился прохладный воздух и сквозняк гулял по горнице.
Выговский поднялся:
- Дозволь, гетман, слово молвить.
- Говори.
- Мыслю так: понеже шляхтянка Чаплицкая злоумышленно намеревалась отравить гетмана, панове полковники, понеже она передавала тайные грамоты врагам нашим, оную шляхтянку надлежит казнить немедля.
Капуста смерил Выговского недобрым взглядом и тихо сказал:
- Казнить смертью.
- Добро, - отозвался Носач.
- Добро, - повторили за ним Богун и Громыка.
- Добро, - тихо произнес Хмельницкий.
Гетман поднял голову. Разошлись нахмуренные брови. Глядя поверх голов куда-то вдаль, добавил:
- Шляхтянку Чаплицкую казнить на площади в городе Чигирине, объявив об этом народу, дабы все люди ведали, сколь коварна и подла натура иезуитского племени.
Может быть, полковники ждали от него еще каких-нибудь слов, может быть, надо было высказать им свою боль и признать вину, - но пусть это окаменеет в сердце.
Наконец остался один. Видел через окно, как по двору молча шли полковники, как расступалась стража. <Завтра>поход>, - подумал он и, с легкостью, которая и обрадовала и удивила, сказал громко:
- Все!
Так кончилось то, о чем еще вчера он даже подумать боялся. Так возвращалось спокойствие. Хмельницкий ужинал с Иваном Золотаренком и Мужиловским в маленькой горнице. Цедил сквозь зубы темное вино, слушал шутки Мужиловского, который, видно, хотел развлечь его.
Вошла Ганна. Поздоровалась и села за стол. Он встретил ее взгляд, и ему показалось, что сочувственный огонек теплился у нее в глазах.
...В конце апреля полки польного гетмана Калиновского начали отходить от Каменца-Подольского на Волынь. В первых числах мая Хмельницкий во главе основных сил своего войска шел маршем по Волынскому шляху. Передовые разъезды казаков извещали, что всюду по селам подымаются посполитые.
Замысел гетмана - отрезать войско Калиновского от королевской армии, не дать им соединиться - не осуществился.
Двенадцатого мая польный гетман соединился с королевской армией под Сокалем. Хмельницкий стоял под Зборовом, ожидая подхода артиллерии, которую перебрасывал сюда Федор Коробка. Тут он с удовлетворением узнал о нападении посполитых и мещан городка Колкова, близ Овруча, на отряд польских жолнеров, направлявшийся под Берестечко. Отсюда же, из-под Зборова, Хмельницкий отправил в Москву через серба Данилова и грека Мануйла письмо царю Алексею, в котором подробно излагал свои намерения.
Хмельницкого беспокоило то, что Калиновскому удалось соединиться с королем. Он предвидел, что битва произойдет под Берестечком, и послал гонцов к полковнику Мартыну Небабе с приказом: любой ценой сдерживать Радзивилла, помешать его попыткам наступать на Чернигов и Киев. Мартын Небаба во главе Нежинского и Черниговского полков должен был прикрывать фланг армии гетмана, в то время как Антон Жданович держал наготове Киевский полк, чтобы непосредственно защищать Киев.
Радостные вести в Зборов пришли от Тарасенка. Он уже выступил из-под Брянска к польскому рубежу, кроме того, казаки, прибывшие оттуда, рассказали, что по всей Белой Руси подымаются послолитые, собираются в загоны и курени и завязывают бои с коронным литовским войском.
Казалось, все шло так, как задумал. Капусте вскоре удалось разведать, что новый канцлер Лещинский отправил послов к хану. Снова, как и под Зборовом, король и его советники собирались вонзить гетману нож в спину. Гетман решил объявить об этом войску теперь же, чтобы никто ничем не обманывался. По его приказу ударили в бубны. Полки, стоявшие под гетманским бунчуком, были созваны на черную раду*. Хмельницкий со старшиной вышел на середину круга; опершись на плечо казака, вскочил на телегу. Поднял булаву. Гомон стих, только раздавались голоса:
_______________
* Ч е р н а я р а д а - совет рядовых казаков.
- Гетман будет говорить.
- Слово гетману! Помалкивай!
Ждал, пока установится тишина, вглядываясь в сотни лиц, ловя обращенные к нему горячие и тревожные взоры. Наступила тишина, все замерло, только бились на ветру знамена и гетманский бунчук реял над головой. Из-за края дождевой тучи солнце посылало свои лучи. Тускло поблескивали пики. Суровы и сосредоточенны были лица казаков.
Впервые за эти многотрудные дни Хмельницкий почувствовал в себе какую-то чудесную силу, - она наполняла его мускулы и возвращала ему уверенность, которую так легко было растерять в повседневных заботах, в возне с грамотами, гонцами, переговорами. Свободно и сильно прозвучал его зычный голос, так что слова его услыхали даже те, кто стоял у берега степной реки, где ветер глухо шумел в камышах.
- Позвал я вас, други, чтобы раду с вами учинить по давнему обычаю нашему. Ведомо вам, други, - король с войском своим снова идет на Украину, чтобы отнять у нас вольности наши, добытые в тяжких битвах. Не мне напоминать вам о тех битвах. Вот ты, Семен, - он указал булавой на седоусого пушкаря, который, опершись рукой о ствол пушки, раскрыв рот, слушал гетмана, - ты, Семен, еще под Корсунем воевал с Потоцким, и ты, Твердохлиб, - булава метнулась в другую сторону, указав на казака в красном кунтуше, - ты, Твердохлиб, бился со шляхтой под Пилявой, дважды был в полоне у Вишневецкого, не покорился ворогам, а одолел их, вся земля родная наслышана про твою отвагу... Да что говорить, добыли вы себе воинскую славу не на печи и не в корчме похваляясь, как те паны и подпанки. Через бои и смерть пришли мы с вами к победе! Не всего, чего хотели, достигли, и стоим еще на полпути к осуществлению надежд наших. Но не успокаиваются паны. Хотят они уничтожить воинство наше, а братьев и сестер наших, кто в живых останется, обратить в невольников. Вам, рыцарям, известно: хан ненадежный союзник, от хана добра не жди. Жизнь, други, сама породила пословицу: <За>хан, тот и пан>. Но лучше ляжем мертвыми телами, а не снесем позорной неволи, будем биться, чтобы эти ненавистные слова исчезли навек, чтобы сами мы свою долю вершили, сами себе хозяевами были. Близко уже то время, когда народ русский придет нам на помощь, и, зная о том, спешат враги одолеть нас. Спрашиваю вас, казаки, - будем ли мы биться люто и отважно против ворога нашего заклятого, имея одних только верных союзников - сабли наши да пики, освященные кровью и слезами народа нашего, - или согласимся на позорный мир, сделаем, как прикажет нам король, и разойдемся по домам. Что скажете, казаки?
Хмельницкий замолчал, перевел дыхание. За его спиной переговаривались полковники. Из толпы вышел казак. Хмельницкий узнал Гуляй-Дня.
- Дозволь, гетман, слово молвить.
Гуляй-День легко вскочил на бочку, стоявшую подле пушки, и, скинув шапку, поклонился на все стороны.
- Воины! - крикнул Гуляй-День, сам не узнавая своего голоса. Воины-побратимы! Что скажем? - спрашивает у нас гетман. Не знаю, что вы скажете, а я скажу: пан гетман, не желает народ и войско не хочет, чтоб мы с королем да панами мирились. На битву мы решились, и на то мы сюда пришли. Хоть бы орда от нас и отступилась, мы все вместе с твоей милостью погибать будем. Или все погибнем, или всех врагов погубим. Не можем в неволе гнить, гетман, и никто из нас сам под ярмо голову не подставит.
Толпа закричала, зашумела:
- Верно!
- Правда!